Тетради Авроры. Тетрадь пятая.

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

       Сменяемость и повторяемость закручивают во все новые пределы, опоясываюсь пройденным и лезу вверх, опоясываясь снова и снова. Закон повтора музыкальной темы работает с непорочной уверенностью в том, что опора не подведет, ежели проверена не единожды.
       Так мои восторженные вскрики по поводу радостного понимания жизни утверждают движение вверх, повторяясь снова и снова в разных выражениях. Эмоционально это выглядит, правда, не очень умно, эдаким присвистом дурачка, удивленного пением жизни.
Глубинно же – состояния всегда разные, и выхватить одинаковость невозможно.

       Вращение по имени жизнь. Саваоф видел, но не сказал, что так будет. Высшую школу позитива проходит моё alter ego, тяжело даются растяжки. На одной харизме далеко не уедешь. Статус нового исчезает, едва соткавшись. Спи, мой прошлогодний снег, не тревожь сегодняшнее. Песок на зубах.

       Голубой чертеж на кальке жил отдельно от всех книг. Силы хватало не смешиваться с толпой, но восторга у окружающих это не вызывало – выскочка. Свернутый в трубочку, он не умещался по габаритам в книжный шкаф. Этот факт однажды и решил его участь. За мгновение до отправки в печь ему удалось-таки увидеть сострадание на корешках книжных сородичей. Это было единственное произведение, созданное хозяином дома.

       Вкус лимонада разорвался бомбочкой между детством и воспоминанием о нем. Это моя тень за спиной наступает на мины, и они взрываются, образуя рваные воронки. В ямы устремляются дожди Прошлого, накапливаясь, превращая воронки в чаши с волшебным напитком – за спиной. Какой пьянящий аромат! Да ведь это эликсир вечной молодости!
       Оказывается, двигаться спиной вперед не так уж и трудно.

       Пришел как-то факт к гипотезе и говорит: «У тебя такая квартира большая, давай жить вместе ». Испугалась гипотеза, а вдруг факт изменит ее жизнь, да так, что и не будет ничего: ни квартиры, ни положения, ни ощущения полезности. Однако согласилась, полагая, что никогда не поздно выставить гостя за дверь.
       Просчиталась, стала теорией. Потеряла свою красоту и привлекательность. Кому нужна истина?

       Страстность влюбилась в бесстрастность и убила ее, - залюбила до смерти.

       Воронежские пассы Ростроповича честны и ажурны. Дети ужалены величием, зрители – мировым рейтингом, букеты – обезвоживанием. Шостакович со стены глядит, завидует. Мастер-класс маэстро в Воронеже, по отзывам в СМИ, бесподобен. Но сколько вокруг Музыки шума!

       Московская выставка цветов. На фоне Анд гремучая самба эквадорских роз. Рациональность соседей-европейцев выглядит вычурно. Чистка кибер-шлаков при помощи ритмов «латинос» достигает успеха, и праздник вливается в посетителей выставки без особых трудностей.
       Не отягощенная деловитостью, ты пляшешь вместе с танцорами, и зовут тебя красота. Та, что спасает.

       Мерзость вдохновенная – искусство. Пошлость куртуазная – антиискусство. Что между ними, если не цепи?

       По чутким клавишам, из зыбкого песка созвучий ты выжимаешь капельки любви. Когда дождь перепутает крылья неба и травы, эти капли будут бродить туманами по безлюдным полям владимирской земли…
       Скорее всего, это произойдет утром. А днем стада священных чудищ истают в распадках и напоят песней корни растительных народов. Припев подхватит ветер, и все березовое царство взорвется аплодисментами. Только одна, самая нежная береза сможет повторить твою музыку.
       Это уже будет вечером, когда все песни хотят быть колыбельными. Тс-с-с! Кажется, дочка заснула. Теперь – к клавишам. Пусть запах жизни не выдыхается, как и запах лиственницы в доме подрастающей памяти.

       Кочерга каждый вечер вешалась. На гвоздике у печки. Только ничего не заканчивалось, от человека даже бессмертие – наказание.
       Умер хозяин, тогда и упокоилась кочерга. Не на гвоздике, в забвении.

       В ультрафиолетовой тетради среди летающих паутинок отыскал себя в щенячьем восторге. Вот и колпачок.
       Мысленно разбегаясь в обратную сторону, чувствую себя чемпионом мира по бегу на дистанции в один год. Государственный гимн белых ворон возвещает о моем первом месте. Пьедестал не стал костылем, он еще сакрален, ибо аэродинамика слова еще не достигла точки, за которой моральный износ тяжелее физического. Да и ультрафиолет еще не утратил волшебного «ультра».
       Гимн обрызгивает весь стадион, и флаг медленно втискивается на небо. Ай, слезы Ирины Родниной потекли! Стекают на усы, я их слизываю, купая язык, и превращаю камни в ультрафиолет.

       А кто это у нас тут устроился с книжкой в кресле? Это заинька пушистый или рыбка золотая? Читает, видите ли, лобик морщит. Ишь, как увлекся. Оторвись малехо, дай я тебя обниму, расцелую.
       Может, пойдем на улицу, погуляем? Вечер-то хороший такой, тихий. Потом дочитаешь. Одевайся, я подожду на лестнице. Мы совсем ненадолго, часик побродим и домой пойдем, ладно? Вот и хорошо.

       Встретились как-то душа и тело. Поговорили о том, о сём, да и разошлись. На прощание подарками обменялись – живой и мертвой водой. Кому что досталось, как ты думаешь?

       Жил-был колодец. Звал журавлем, в глаза кидался срубом бревенчатым. Многие его привечали, благодарили за воду честную и великую. Только настало время пыльное, забыли о нем соседи. А однажды и бревна разобрали, и журавля унесли. Нечем стало краснеть хутору. Со временем и хутор под землю ушел, кладом спрятался.
       Так и человек уходит, когда не нужен. Разберут труд всей его жизни на дрова. Журавли курлычат, а брата уж и нет.

       Пахнуло паленым. Шоколадные взвеси в выси, громоотводы наизготове. Родился комар. Три минуты жизни – совсем неплохо. Выпей меня до новизны. Так является сила праздновать.
       Буханка автобуса сползает по желобу имени очередного освобождения. Вскакиваю в салон песней Макаревича, и замыленный глаз водителя видит бросок. По тормозам, и кошка жива. Так является сила праздновать.
       На газоне спонтанности я еще не ветер, скорее туман кочевой. Но одержимость растет быстрее травы. Именно она науськивает привязывать китайские монетки к мавританским цветам. Теперь колокольчики предупреждают влюбленных. И так является сила праздновать.

       Сорок высей возникли разом. Сорок мыслей по ним скакали. Ни одна не вернулась делом – сорок пропастей без мосточков.

       Рукавички, как пестрые цветы, венчают стебли маленького человечка. Помощники, соратники. Им и мороз хорош, и дом не обременителен. Душа бабушки в них живет, вязались они заботой ее.
       Под ребенком – санки. Огромные, с деревянной спинкой. Дедушка мастерил, тоже сердобольная душенька. А вот плед клетчатый на ногах – это с войны еще, от эвакуированных достался. Добрые люди везде живут, даже в Чимкенте.
       Тянет бабушка саночки, снег поскрипывает, а магазин далеко. Да куда внука денешь-то, не оставлять же дома одного.
       Так мне видится мое рязанское детство. Позднее, когда я постарше стал, бегал на колонку за водой. «Не наливай полное ведро, - просила бабушка, - половину только». Жалела меня. А на колонке сосульки смерзлись в ледяной водопад, вокруг колонки скользко. Надавил кнопку (тугая!), напор ударил в ведро, - весело! Вокруг уже люди собрались, одна колонка ведь на три улицы. Ведро возьми, да и опрокинься. «Куда столько льешь, - кричит соседка, - мал еще». А мне стыдно по полведра носить, 12 лет уже. Взрослый.
       Летом – все иначе, поскольку Рязань – место нечаянное, неназойливое, ряженое. Березовая роща со странным названием Рюмина. От рощи остались десяток – другой светлых невест, а вокруг – умышленные многоэтажки, кривляки манерные. Троллейбусный круг, а от него – русская народная сказка по маршруту «Рюмина роща – Ока».
       Ока – шапки прочь! Ока – прошу встать! Окаянная, синеокая. Мыслью лечу впереди троллейбуса, я уже там, за понтонным мостом, бегу через поле, за село Заокское, на Золотой Рог. Едва доехав до второй остановки троллейбуса, я уже мысленно стою с удочкой босиком на песчаной косе и смотрю на поплавок. И сено уже собрано, и палатка расставлена, и дядя Володя уже на тронном камне обозревает донки…
       А потом запах лещей, пересыпанных свежей травой. И солнце. Огромное детское солнце, прыгающее в троллейбусе у Рюминой рощи.

      Жить – это броситься спасать утопающего, забыв, что не умеешь плавать.
      Жить – это не показывать, что тебе больно, когда дверью прищемили душу.
      Жить – это оказаться на выступе скалы, где помощи ждать неоткуда.
      Жить – это шампиньоном пробивать асфальт.
      Жить – это стоять на арене цирка голым, не обращая внимания на наготу.
      Жить – это дружить с Жизнью.
      Жить – это быть самой Жизнью.

       Желания, исполнившись, умирают. Мечты тоже. Мечта – это желание плюс надежда. Мир делится на две части: государство исполненных и государство неисполненных желаний. Как свет и тьма, жизнь и смерть.
       Страна исполненных желаний – страна мертвых.

       Прописи иностранных языков полезны, но косны, - телега звездная все равно дальше уедет, хоть и скрипит.

       Стигматы на крыльях. Таврида. Сейчас в этом космосе Феникс, предвестник холодного жара. Разбуженный Спас, дай мне руку. Веди.

       В одном из тихих гротов Карадага с десяток наяд беседуют о моде. Чем в этом сезоне поразить водяного царя? До главного бала года осталось меньше месяца. Дикость сухопутных существ не прельщает, вычурность лесных нимф – в прошлом. Разве что у сильфид позаимствовать крылья? Действительно, летучая наяда – это пикантно и свежо. На том и порешили.
       Два титана, - человек и море, - подслушавшие разговор, заговорщически улыбнулись и снова вернулись к игре в поддавки.
       - Чей ход? – спросил человек, отталкивая лодку от берега.

       Слепые слышат стук сердец, глухие видят цвет мыслей. Не потому ли слепые молчаливы, а глухонемые словоохотливы?

       Жила-была шаровая молния. Никого не трогала, плавала себе в потоках воздуха и радовалась подмигивающему миру. Загадки своей не ощущала, поэтому умничания натуралистов по поводу природы этого феномена только забавляло ее, прибавляло игривости.
       Однажды молния так расшалилась, что и не заметила, как залетела в чей-то дом. Изучая незнакомое место, она сделала круг по комнате, зависла над письменным столом, а затем написала стихотворение на чистом листе бумаги и вылетела в форточку.
       На следующий день она прилетела снова. Так продолжалось много лет, пока на бумаге не стал проявляться ангел дороги.
       Когда же ангел вырос и, закрыв за собой дверь, ушел из дому, шаровая молния пропала.
       Говорят, в последний раз ее видели в Париже, и звали ее Ренэ Герра.

       На восходе скулит-плачется, на закате чудит-прячется. Издалека – зарево, подойдешь – марево. Всяк знает, но не всяк видит. Что это?

       Халахуп на чердаке дома отмечал свой двадцатилетний юбилей. Весь чердак пьяный, а девочка в гости так и не пришла. Выросла.

       Из «Бухты Радости» мир видится не таким пошлым. Сосны и вода отмывают мазут телевизионного одиночества, березы добавляют аромат жизни, а тишина успокаивает. Вот ты и снова отдаленно похож на человека.
       Проходит ночь, утром въезжаешь в Москву, и куда всё девается?

       «Так и старая кружка, надколотая, милее новых, сияющих», - такими словами мог бы закончить свой рассказ о путешествиях Синдбад-мореход, вернувшись домой.
       Так и я понимаю смысл наших поездок по странам и городам, а без них порог – не родной. Вот и несемся снежными хлопьями по миру, пока легки.

       Воспетому идти труднее: виден издалека. Проклятому легче, - неуязвим.
       Дождусь дождика и, разувшись, вертопрахом высмеюсь в давке уличной. Праведный окликнет, - отзовусь, не заступится за меня ночь. Кляксы чернильные прищепками повиснут – не замечу.
       По ту, по эту сторону все едино: нечестно. Зарубку на носу прикрываю ладонью.

       Научусь плакать и умру от счастья.

       Смерть близких лечит от страха перед собственной. Время играть. Чур, я буду Смерть.

       Намёком ли, шепотом ли, - что-то подкатило и целует, целует. Чванливость моя лопнула, будто подпруги, а я свалился с лошади на очередном круге. Жесть гремит, оркестр дует, клоунада моя закончена. Парус. Откуда? Параллель. Письмо из невидимого.

       На третьей планете хлопанье крыльев. Ветреность не обозначена, откуда взяться птицам?
       Ищу в себе завтрашнем, то есть бывшем. Там где-то и трепещет это неузнанное. Эй, как тебя там, давай знакомиться.

       На одном хозяйственном складе среди прочих полезных вещей хранилась лампочка. Она жила в уютной картонной квартире по соседству с другими лампочками в одном общем доме, и каждая ждала своего звездного часа тихо и спокойно.
       Но эта лампочка была чуть-чуть не такой, как все. Она умела мечтать. Оттого она немножко светилась без всякого электричества. Бывало, представит себе огромный концертный зал или нарядную комнату, где она горит в хрустальной люстре, и так ей от этого станет хорошо, что она начинает светиться. Другие лампочки и не знали бы о ее способностях, но свет выдавал ее тайные чувства. Подружки так ее и прозвали – светлячок, а сами слегка завидовали, но как ни силились, светиться без тока у них не получалось. Оставалось только мирно лежать в своих картонных квартирках и ждать.
       Однажды сторож на складе заметил странный свет…

       Жевательная резинка как-то поссорилась с зубами, темно и несвободно ей стало. Удумала она взбрыкнуть против такой жизни, - прилипла к слабейшему из зубов, да и вытянула его из десны, словно репку.
       Свобода вещь жестокая, даже бессердечная. Особенно, когда ты никому не нужен.

       Ей обещано колоратурное сопрано. Не услышала, не распознала, потому и автомобильная катастрофа.

       Помимо спеси надо чем-то заполняться. Рыба подплыла совсем близко, чешуйки с афоризмами подставляет. Не мое это.
       Свои плавники одену и – наперегонки. Надеюсь, в этом аквариуме нет акул.
       Позывные слышу в воде, туда и разворачиваюсь. Вижу, червяк на крючке, он говорит: «Я – слава». Лучше голодать.

       Сила притягивания к Богу обратно пропорциональна квадрату расстояния. В процессе движения наступает порог, за которым Путь становится вкусен. Появляется страсть идти, с этого момента идущий не спорит и начинает получать удовольствие.
       С этой точки безразлично куда, - лишь бы идти, все равно все дороги ведут к вершине. Вот здесь и является Князь Тьмы.

       Столоверчения растут как на дрожжах. Кулебяки страха необыкновенно вкусны, они разгоняют панику по сосудам. Турне адреналина по экзотическим местам тела поставляет впечатления и эйфорию взвинченности. В редких паузах – любопытство перед ужасом будущего.
       Тогда человек принимает позу вопроса, и взор его выхватывает из пустоты стол или карты. На востоке – гадальные палочки и монетки. Суть одна: из Золушки – в принцессы, и чтобы без боли.
       Я тоже порой не против заглянуть в замочную скважину. В эти минуты из меня выходит Любовь, станет в сторонке и наблюдает, что я буду делать. А ведь обидится и уйдет, - думаю. Вот и не гадаю. Зачем мне пушкинская судьба?

       Полемика снаружи человека расфуфырена. Полемика внутри – голый король. Споры и дискуссии навязываются для учебы. Учитель споров – тишина. Даос сказал бы «пустота». Учебник по спорам где?

       Ложь во спасение – манекенщица на подиуме жизни. Красиво и изысканно, но век модели короток.

       Изумителен мир влюбленных людей, безмерен памятью и трепетностью. Погуляешь по этому космосу и светишься долго-долго их памятью, их трепетностью.
       Саша и Галя. СаГа. Сага реки жизни. Вода чиста, величава в спокойствии своем, в уверенном движении к морю. По берегам – зеркала, а на песчаной отмели – дом радости. Быть приглашенным в этот дом – дорогого стоит. Не всякое пространство доверчиво, но уж если петь песни, то вместе, и самые нежные.
       Какое блаженство смотреть на гладь реки из окна второго этажа и учиться ходить по солнечной дорожке. «По воде, яки по суху». Помню. Чувствую. Спасибо.

       Храбрость – обезумевшая робость.

       Ах, этот ритм, этот вечный сеятель коанов и голограмм. Он напоминает мне дядюшку Хроноса, глядящего в зеркало, - такой же двумерный и змеящийся.
       Бонги моей судьбы (Клото у инструмента) приноравливаются к ритму, догоняют.

       Разглядывание себя на воде – посмешище для этрусков. Внесены дары, где зеркала явлены, и в этой точке сломался способ измерения себя созвездиями. С тех пор единое разделено на естественное и сверхъестественное. Между ними – зеркало.
       Мир сузился до длины руки, в которой дрожит зеркальце.

       Создаю жизнь как произведение искусства. Полифония жанров. От возможностей кружится голова, дух захватывает.
       Голос и Логос, как близнецы. Отказываюсь от императива «жизнь тебя обломает», - жизнь меня радует, а я – ее.
       Когда у меня уже всё есть – с рождения – стремиться ни к чему не надо. Зачем быть кем-то (хорошим, добрым, богатым и т.д.), когда я уже им являюсь?
       В итоге, жизнь, похоже, отказалась жить меня. Я ее живу. Она этим и счастлива. Иначе как объяснить отсутствие неприятностей и неудач?

       Дожить до обожания и ужаснуться отражению.

       Дважды возвращался в сны. Неуловимы. Казуистика подсознательного выбрасывает меня из своей глубины, как резиновый мяч.
       Здесь, наверху, штормит, - суетно. Скучаю по тихой пучине.

       Эх, побыть бы женщиной хоть пару лет! Дуболомство мужское осточертело, но у меня нет этого материнского дара ответственности перед Богом. Из материнства следуют все те качества, которых мужчина лишен на земле: любовь и защита потомства, интуиция, внимание сердца к миру, всепрощение, мягкость и доверчивость. Слезливость, наконец, как очищение.
       Да, в каждом мужчине живет женщина, в смысле мать, а значит, и материнская любовь. Мужчина – мать своих трудов, своих дел земных. Его дети, - творения, живут и растут под крылом подвига во имя женщины. Так он признает ее превосходство.
       Но я хочу жить, как женщина, думать как женщина, чувствовать. Хочу родиться женщиной!
       Чтобы родиться женщиной, надо это заслужить. Не у женщины, у Бога.

       Знамения фосфоресцируют, знаки колышут занавески неба, - кручу-верчу головой, сколько их! Мурлычут, выгибаются и жмутся, жмутся к душе моей, - свои.
       В моменты радостного подрагивания ресниц вижу вас, ибо смотрю из сердца. Обычно же – нет.
       Как же хорошо после этих прикосновений, щедро.

       Единство постигается через разрыв. Не щит, но меч… Соскабливаю привязанности, любуюсь оторванным в отдалении, и оно снова становится большим.

       Заяц: «Бесхитростность – это добродетель». Лиса: «Сомнительный тезис». Охотник (выделывая шкурки): «Не ссорьтесь».

       Горизонт светоносный его высок, - чествовать хочется. Горизонт водоносный его неглубок, - напиться хочется. Горизонт судьбоносный его – урок, а учиться не хочется. Кто он?

       Когда мир был процессом, человек говорил: «я люблю тебя, жизнь». Когда человек считал себя процессом, он декламировал: «я – чайка».
       Сегодня для молодежи любой процесс – до лампочки, главное результат. Ре-зуль-тат. Это - то волшебное зеркало, где юноша из волосатого чудовища превращается в человека в ливрее славы, с чековой книжкой в руке и весь в помаде от поцелуев.
       Теперь, когда человек живет результатом, он стал циником, ибо тех, чьи результаты ниже его, он презирает, а тем, у кого выше, - завидует. Даже ненавидит.
       Иисус достиг результатов а) в славе – немыслимых , б) в величии – поклонения,
в) в популярности – высшей степени «звездности». Кто же Его будет любить? Суперзвезде либо завидуют, либо ее ненавидят.

       Заранее не проживешь себя белым буйволом. Смыкается фантазия с наблюдаемым, всполошилось прошлое – вспомню ли? – а реальность спряталась до поры. И так, и эдак вызваниваю, а все не те голоса, не то небо, не я.
       Все таки, каково это быть белым буйволом? А сиамской коброй?

       Что же ты, человек, спрятался в скорлупу свою? Ну-ка, вылезай. Смейся, кричи, плачь, - переживай.
       Нет, не выковыривается. Там, в глубине, хорошо ему мечтается о бессмертии, о желании начать всё сначала…

       Поветрия переменчивы, поэтому без пламени ничего не выходит. Поветрие в мешок не поймаешь. Стилизация, конечно, возможна, если сноровка имеется, но это конформизм. Остается свое огниво использовать.
       Осторожно, крадучись, по стенке – к дельтаплану. Главное – собак не разбудить. А уж когда поймаешь поток, всё становится до лампочки. Даже жизнь.

       Менуэт теней в купе вагона, толкотня мыслей о прошлом, паруса занавесок – кушать подано. Пассажиры отхлебывают из общей чаши вагонной и растекаются по означенным в билетах местам. Спокойной ночи, люди.

       Как воспламеняется, так и чувствуется. Лапник ельника дымит, и самолет не может приземлиться, не видно огней посадочной полосы.
       Какое же тут ключевое слово, «лапник» или «самолет»?

       Утро красное. Утро блеклое. Разночтением утверждается Слово.

       В смешении чести и невежества рождается запальчивость. Когда дарование честолюбиво, то и воздух не поможет. Запальчивость вздрагивает, вспыхивает даже от комариного писка, но никого согреть не может.

       В подпольной тиши творится подлинное. Андерграунд нового всегда готов к прыжку, но обстоятельства снаружи пока неблагоприятны.
       Миллионы тружеников сажают сады, но медленно растут творения настоящие. Грибы поэзии жизни умеют пробивать асфальт.

       Чем же я тебе не угодил, песенка? Перекатывал слова, необычность выискивал, а душа из песенки улетела. Лежит теперь стишок бездыханный, а я чувствую себя убийцей.

       Была веселая лошадь, честная в Боге своем. Дежурный ангел отвлекся на миг, и лошадь стала человеком.

       Вооружившись мечтой, изобретаю неподвижность. Делаю вид, что все в порядке. Каждый вид имеет подвиды. Подвид не часто проявляется, а проявившись, создает видовое многообразие порядка и беспорядка.

       Одни называют ее жизнью, другие – смертью, но это не меняет сути дела.
       Когда она входит в меня, драгоценности и грязь делают рокировку, рыбы становятся пчелами, клетки – лодками.
       Одни называют ее страданием, другие – радостью, но и это ничего не меняет, ибо те и другие ошибаются. Тюрьма утверждений.

       Супротив кнута прянику не потянуть. Наоборот тоже верно. Достойный образца брачный союз.

       Заботами полон вечерний воздух в саду, кипит его жизнь, бродит. Засыпай, человек, присоединяйся.

       Кавалерия желаний выезжает на площадь победителем. Я принимаю парад обстоятельств, командую: «Нале-во! Рысью марш!», и эскадрон исчезает за горизонтом.

       Ходишь-ходишь, ищешь-ищешь, - нет людей. А найдешь своего, вспыхнешь, и сразу умереть хочется. Потому как не вмещаешься в себя, выплескиваешься наружу.
       Знаешь, мы с тобой слабые, потому что сильные. О-го-го какие сильные! Ведь стержень человека крепок, да не всегда прям. Уж как выпрямишься, то всем видать, выше других потому что.
       А умереть хочется, наверное, из-за того, что есть что принести на небо. Раньше-то и не было ничего, а теперь есть. Кому здесь, на земле, вспыхнувшие нужны?

       Бестелесное мнит о теле, телесное – о его потере, выбросе в атмосферу, там, где ни тьмы, ни дня.
       Бездуховное рвется к духу, духовное – в жизнь-проруху. Что ж, ни пера, ни пуха! Бег из меня в меня.
       Безгрешное ищет грешность, конечное – бесконечность. Так миг обнимает вечность, радуясь и любя.
       Колесо – торжество квадрата, шахматист – сочинитель пата. Так и я из Отца и статуй строю в себе себя.

       Париж. Авианосец Нотр-Дам. Ангелы взлетают и садятся, не сопрягаясь со временем. Аэродинамические способности их совершенны, однако границы других религий тоже под бдительным охранением. Отсюда и турбулентность, вязь арабская, розовая. Только за пределами круга роза на торце здания – настоящая.
       По ночам, скрытая от людских мыслей, роза распускается в пряжу светловолосую, и по ней химеры спускаются в город. Наперегонки несутся они по улицам, отыскивая подсказки. Главное задание Устроителя Игры – найти руки Венеры Милосской.
       Семь веков не меняется сценарий, семь веков чудится Устроителю имя какое-то, бледный отзвук которого однажды забрел в Лувр.
       Рогоносец Нотр-Дам. Единственный черный шпиль его облеплен изменами и извинениями. Пушистую бороду эту можно видеть в дождливый день, ибо только вода преломляет прошлое, оживляя его.

       Себе не откажешь во взаимности, выныривать из зеркала – обычное дело. Совсем другое, если это стекло метро.
       На черном фоне случай, собирающий людей в прямоугольниках окон, кажется живым существом. Существо прячется, но увидеть его можно, если расфокусироваться. В тот момент, когда вагон влетает в темноту, ему приходится приоткрыть свой плащ, чтобы мазнуть по стеклам полой. Именно в этот миг является улыбка и глаз в форме абрикосовой косточки. Уверяю вас, зрелище захватывающее.
       На станции вагон кажется маленьким, на перегоне он вытягивается в длину, совершенствуя боковое зрение. В темном окне десятки занятых собою людей проживают твои минуты вблизи, и это пьянит.
       Поезд сморгнул, экраны погасли. На остановке народ ринулся на выход, новые пассажиры втянулись и замерли. Эй, существо, не зевай.

       Париж и Франция. Сын и мать, - нормальная семья. Москва и Россия: две женщины на одной кухне не уживутся. Все-таки, Санкт-Петербург был предпочтительней.

       Среди бесчисенных посланий новость от сердоликовой косы: выйти из размера. Хорошо, выхожу.
       Песенное «чирик-чирик» туда же: чувствовать умозрительное. Соглашаясь, ныряю.
       Паланкин небесный встряхивается, и пушистые воды заходят на посадку.
       За сердоликовой косой все мои двойники в снегу – среди бесчисленных посланий.

       Святки. Посевают. Мал мала меньше. У одной глазки вострые, черненькие, у другой – зеленые. Стесняются еще, долго ли? Мыловарня в каждой квартире работает круглосуточно, замыливает глазки. Еще год-два, один цвет останется. Что же ты делаешь, княжество рогатое, родина с копытами? Господи, больно-то как! Дети за родителей не отвечают, - отдуваются.

       Белгород. В белом городе не все живут набело. Поэтому люди-белки по улицам не бегают, а чинно сидят в себе, проживая чужие сны и вкушая звуки простынного джаза. В парках и скверах – осенний патруль охраняет молоко зданий и неба.
       Непуганое величие безмятежности вселяет такое же белое безмолвие во мне, выглядывающему из окна вагона. Стоянка 10 минут. Стоянка 10 веков…

       “Компот! Компот!” – четвертый шут гималайской королевы бегает по дворцу и привлекает к себе внимание портретов. Насытившись, садится на паркет и рисует мелом желание странствий. Королева аплодирует.

       Через ляд, сквозь потеху рукопашную проходишь и смеешься: эк их тут насыпалось! Но вот взъерошенные и заляпанные сравнениями остались позади. Глядь, а впереди – новые сгустки и другие полководцы. Вынимай улыбку из котомки, ступай в грозу. На седьмой полоске темной котомка опустеет. Тогда и увидишь указатель.

       Боже мой, как же я соскучился по Себе!

       Время серебрит руки. Чем дальше выходишь за границы себя, тем безразличнее торжественность всяких табу и ритуалов. Комедия просто. Издали те, кто хорохорятся, воспринимаются талым снегом. Здесь же, под ногами, - серебро нетронутого, нехоженого. Набираю полные горсти и наблюдаю, как серебрятся руки. Пока только руки.

       Жить хочется осмысленно. Если моего сердца не хватает на многих, то пусть его хватит хотя бы на одного человека. И пусть это будет жена. Для нее и буду жить. Во всяком случае, это шанс самому остаться человеком.

       Шестеро увидели свое отражение в воде, а седьмой распознал старуху. Ничуть он не удивился, только рассмеялся перед боем. Хорошо, когда знаешь свое будущее. Еще лучше, когда его и нет вовсе. С этой минуты начинается настоящая свобода.

       Сколько Тебя во мне? Изнутри не посчитаешь. Это-то и обидно. Камень тоже не может посчитать количество солнца в себе. Но он от этого не расстраивается. Значит, мне до божественности камня еще переть и переть. А говорят, что человек – высшая форма жизни. Какой, блин, жизни?!

       Чествование вероятностей обеспечивает думающему худосочные выводы о том, что жизнь – это стилизация бытия. Самое бытие при этом неимоверно печалится.

       Застудила честь голову. Вышла в люди погулять, где-то ее продуло от взгляда недоброго. Пришла домой, выпила чаю с малиной, и под одеяло.
       Вечером продавец колбасы обвесила бабушку в магазине. Продавщица была зрячей, а бабушке было все равно.
       Принцип по имени «все равно» позволяет дожить до собственных правнуков, а умение видеть отсутствие соглядатаев позволяет все остальное.

       Постижение белого цвета, вспоминание безмолвия – это обучение науке нюансной множественности, тихого и пастельного Бога, Бога медитирующего, но не Бога-революционера. Хотя Он и таким бывает, но не по замыслу высшему, а из великой свободы своих молекул.
       Бог-Ленин велик и страшен: Шива танцующий. Бог Лао-цзы велик и тишайше ласков: Лакшми любящая. Опять же, это – полюса. Между ними – все остальное, т.е. вообще все. Или ничего.

       Знание – сила. Без любви знание – смерть, поскольку знание откроет, в конце концов, что тебя в тебе нет.

       Не автор книги, не автор песен, но автор самого себя. Просто? Ой ли.