Тетради Авроры. Тетрадь вторая.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

        Ранним воскресным утром из своего дома никем не замеченная вышла Вещь. Без цвета и запаха, без формы и облика, шла она по пустынному городу с одной лишь целью – отыскать свою суть. Где ее искать, она и понятия не имела, но без сути Вещи никак нельзя, без сути она и не Вещь вовсе, а так, хлам завалящий.
        Эта проблема толкала ее вперед, навстречу приключениям и опасностям. Может, и не опасностям, но неприятности были бы неминуемы, если бы не человек с усталыми внимательными глазами…
        Он стоял посреди улицы, глядя на Вещь в упор. Машины проезжали сквозь него, другие люди его не видели. Ветер времени развевал полы его пальто и шевелил волосы. Вещь, замедляя движение, все ближе подходила к человеку. Еще шаг, еще, еще. Внезапно горячее человеческое дыхание коснулось ее, обожгло, высветило. Часть своей души человек вдохнул в Вещь, и это стало ее сутью.
        Неожиданно какой-то прохожий пнул Вещь ногой, затем Вещь подхватила девушка и положила к себе в сумочку. Последнее, что видела Вещь, это глаза Мастера, провожающие ее в жизнь.

        На задней площадке троллейбуса ехало объявление. Что было написано, объявление не знало, но люди читали и улыбались. Наверное, что-то хорошее, иначе сорвали бы.
       Однажды рядом поселилось другое объявление. Теперь люди читали оба, но уже не улыбались. «Улыбайтесь!»,- кричало первое объявление. Но кто же услышит бумагу? Бумага – это неодушевленный предмет, как считали люди. Объявление считало по-своему. Счет был неравный, но в чью пользу?

       Жил несчастный человек. Однажды, набравшись храбрости, взмахом руки – фьить! – он разрезал торт Вселенной на две части. Потом – на четыре, потом еще и еще… Взял себе маленький кусок и поместил туда себя, квартиру, собаку и собственное представление о счастье. Огляделся, все куски уже растащили, а упавшие крошки слизала собака. У нее было свое представление о счастье.
       Пожалел человек, что мало отрезал. Сел у окна, смотрел-смотрел, да так и состарился. Пришла Смерть и говорит: «Вот тебе кусок торта, что мне достался, не ела, для тебя берегла, - бери!» Взял человек кусок, долго рассматривал, а потом взмахнул рукой и разрезал ребром ладони на две части. Потом на четыре. Потом еще, еще…

        В семье цилиндров родился маленький конус. Все бы ничего, но в стране цилиндров никто не знал, что это за фигура такая: вроде цилиндр, а вроде и нет.
        Собрались мудрецы-цилиндры, три дня и три ночи думали и пришли к заключению: «Что ни делается – все к лучшему».
        Ну и слава Богу, а то ведь есть еще пирамиды, шары и прочие цивилизации. А могло и звездными войнами закончиться.

Кожа утраченного сброшена, - застукали на горячем. ( Будущее тянется из далека, все бы ему хоть что-то науськать). Заимел заимку, затопил топку и отдал кожу саламандре: пусть потешится. А рассвет сам придет, навалится сиренью на окно и скажет: «Чудак ты, человек. Кожу твою на гербы растащили». Да и то польза.

        До чего жить хочется! Хоть в пыли чердачной, хоть в банке лабораторной, лишь бы продолжаться, родом своим не состариться. Высший пилотаж – морские круизеры. Пиратская бесшабашность в почете, дружба с человеком – без заискиваний. Один стол, один дом, один курс. Даже небо корабельное общее, - под килем. Вот только венок никто не бросит на воду. А подвиг-то достоин чествования! Тем более, что жизнь – точь в точь человеческая.

        Мураш-разведчик бежит по вертикальной стене кухонного стола. Можно назвать его поход подвигом, подвижничеством во имя спасения рода, но для муравья это работа, обычная работа. Кому – корм таскать, кому – детей растить, а его профессия – разведчик. Главное – вернуться живым домой, желательно с хорошими вестями.
        Куда еще, как не к человеку? Тараканы, мыши, мухи, комары – все к нему. Все жить хотят.
        А человеку куда еще, как не к Богу? Мужчины, женщины, немцы, американцы, черные и белые, бедные и богатые – все к Нему. Все жить хотят.
       Мурашу-разведчику повезло: люди его не заметили. А вот Александр Мень из разведки-то не вернулся…

       Если небо – белое, вглядись: может, это потолок? И не последний этаж. Даже, если последний, еще лучше, значит, там где-то есть небо другого цвета.
       Если у тебя есть ключи, но нет замков, которым они соответствуют, зачем выбрасывать связку? Тот, кто тебе их дал, не умер, он просто невидим. Возможно, он ждет вопроса.
       Если у куклы глаза сделаны из пуговиц, то не пристегнута ли ты к ней на эти пуговицы? Впрочем, у тебя тоже ведь есть глаза и даже застежка-«молния» под названием позвоночник. Что пристегнуто к тебе, если не размноженный Бог?
       Если есть вещь, она несет весть. Не о себе. О тебе.

        Дурашка лохматая на лугу резвится, кувыркается. Все не можется ей, не угомонится, все ребенком себе чудится. Другие дурашки дивятся, урезонивают:
        - Ну что в тебе за черт такой, целый день скачешь, а не ешь. Глянь, трава какая вкусная, надо же и поумнее быть.
        - Не хочу есть, буду дурачиться. Вас зарежут, а меня любить будут.
       Так и случилось. Поелику дураков у нас любят, а умных и так много.

        В этом доме все часы упрямо не хотели ходить. Хозяева кормили их свежими батарейками и увещеваниями, даже тормошили, но все тщетно. Иногда удавалось вырвать какое-то подобие жизни из очередного нового циферблатного существа, но каждое «тик-так» отдавало такой болью, что ее можно было сыграть на флейте. Сделав несколько взмахов, стрелки замирали навсегда.
        В этом доме не было флейты, зато чаще всех произносилась одна и та же фраза – «я тебя люблю». Время не умеет жить рядом со счастьем. Счастье живет быстрее.

        Заболело зеркало, помутнело. Высыпало время оспинки на стекле. Смотрит женщина в зеркало неточное, - никаких изменений: такая же молодая, ни одной морщинки нет, причесывается, песни поет. Зеркало – ее дом, старый, уютный, привычный. Что по ту сторону – неведомо, по эту – молодость вечная. Хорошо ей в этом доме, празднично.
        Причесалась, умылась, пошла на улицу. Радость вокруг: птицы поют, лес лучиками играет, травка тянется к солнцу поцеловаться. Навстречу сосед, нескладный, робкий. Много лет уже заглядывается, а все не решится. Встал напротив и молчит. Собиралась обогнуть, да вдруг тряпицу протягивает. « Подарок тебе», - говорит.
        Прибежала домой, запыхалась, тряпицу разворачивает, а там зеркало. Новое, гладкое, трезвое. Поглядела она на себя, да и увидела время на лице. А сосед постоял немного, подождал. Потом развернулся и пошел в обратную сторону…
        Читаю «Алиса в Зазеркалье» и отражаюсь в книге, людях, времени. Больные зеркала выбрасываю, чистые и правильные – люблю и храню. А, может, больные – и не больные вовсе?

       Помидоры асимметричной горкой лежат на прилавке магазина. Покупательница барственно тычет пальчиком в плоды: «Почему так дорого? Они ведь гнилые!». Продавец хамит, и женщина, фыркнув, уходит.
       Помидоры ничего не могут сказать в свое оправдание. Разве объяснишь, что была жара, потом пошли дожди, кожица потрескалась, а вредители уж тут как тут – навалились, давай их терзать. Далеко не всем удалось выжить, а те, что доспели, так долго тряслись по дороге в ящиках и коробках, что помялись и стали гнить. Но и после этого некоторые добрались до прилавка. Тут свои напасти: сыро на складе, не проветривается. Выброшенные текут и плачут в мусорном баке, остальные ждут своей участи.
       Купите, пожалуйста, хоть кто-нибудь! С другой стороны, это обидно, когда тебя могут приобрести только за деньги. Если бы мы, помидоры, будучи разумными, выращивали людей на грядках, никогда бы не стали их продавать.
        Впрочем, зачем бы они нам вообще были нужны?

        У директора зоопарка множество проблем: то сотрудников не хватает, то питомцев кормить нечем, да и сами звери что-то в последнее время беспокойны.
        Больше всего хлопот доставляет животное по имени Совесть. Оно хоть и не рычит, не фыркает, но посмотришь ему в глаза – и такой тоской обольет, что забудешь, кто ты есть на этом свете. Посетители шарахаются от клетки, забыться пытаются пивом или сладостями.
        Сколько уж раз пробовали Совесть в другой зоопарк спровадить, да не берет никто. Даже бесплатно.
       Наверное, я и есть тот самый директор, вечный директор своего зоопарка. Пойду, покормлю Любовь, а то совсем исхудала. Должна же быть у меня совесть!

       Попросилось детское быть записанным здесь. Кулеш и печеные яблоки. Рипудин от комаров. Корвалол бабушкин и вяленые лещи на чердаке. Словно в гости сходил к себе настоящему, не выдуманному. Вдохнул аромат непорочности, и назад. Что там, за божьей занавеской, сколько их – вкусов и запахов начала другой жизни? Да и будут ли?
       Здесь же – прошлое рядом. Только дверь толкнуть.

        Пластилиновый слоник стоял на подоконнике и мечтал о солнце, джунглях и жаре, жене и детях – пластилиновых. Ведь сказано в Писании: «Каждой твари по паре». Когда же Творец выполнит обещание? Как фарфоровым слонам – так сразу семь, а мне хоть бы одну. Для начала. И Эдем обещал, а не подоконник облупленный. Дует здесь, заболею еще.
       Так и случилось. Окоченел, затвердел, и выброшен за ненадобностью.

       Изба, осевшая в землю, подбитая лопухами и лебедой, выглядела, как нищенка в кринолине – нелепо и трагически. Сырный ломтик крыши заветрелся и потрескался. Во дворе – кучи мусора, щепы и тщеты.
       Всюду запустение. Только в дальнем углу заросшего сада, у забора – озеро красных цветущих подсолнухов. Эрмитаж.
       Мне, бывшему камнем, облаком, зверем и человеком, знакомо это забытье. Только у порога смерти начинается настоящая жизнь, бытие без надежды.
        Но сегодня я – махаон, мне всего два часа от рождения, и алое буйство подсолнухов зовет меня в музей красоты. Светлое на красном – красиво, правда?
        Здравствуй, эрмит! Не молитвы твои, а осанны достигли неба, и вот я здесь.

        В одном месте сказали: «Каждое слово – Бог». В другом месте сказали: «Любая вещь – Бог». Что больше похоже на Бога: слово «кока-кола» или вещь «кока-кола»?


        Пароход был светлый, как престольный праздник. На воду спускали – все наяды аплодировали. Но прошло время, и никто огней не зажжет на мачтах. Ржавеет на берегу. Самые глазастые смогут прочитать на обшарпанном борту: «Порт приписки – Гефсимания».


        Не всякое лукоморье может похвалиться дубом. На южном берегу Крыма этих дубов – видимо-невидимо, и под каждым из них, как уверяют экскурсоводы, было написано Пушкиным знаменитое стихотворение. Сколько Пушкиных пропало! А дубы, то бишь платаны, доныне стоят. Ждут.

        Гусеница вышагивает по ветке, меряет мой окоем. Слишком медленно, не дождусь. Луч? Слишком быстро, да и нет меня на этой шкале. Что ж я такой ограниченный-то, а?
       Вспомнил себя неандертальцем, представил сонату ужа Чюрлениса, помечтал о будущем человечества. Ого, вроде и не ограниченный!
        Е = мс², а будущая бабочка об этом не знает. Меряй меня, гусеница, буду терпеть. Может, ты и есть Эйнштейн насекомого мира.
       Авось, без Хиросимы обойдется.

       Спектакль дня начинается. Какие же маски выбрать?
       Первое. Надо пересадить цветы, которые, похоже, погибают в слишком неудобных для них квартирах. Для роли спасателя беру маску «Трудолюбие». Во-вторых, нужно получить загранпаспорт, который лично мне не очень-то и нужен (свою-то страну толком не видел), но жене очень хочется в Египет, в Париж, на Кипр и прочее. Для роли исполнителя желаний подойдет маска «Щедрость». Затем помыть посуду. Наверное, с этого и начнем. Маска «Терпение» для роли рыцаря не без страха и упрека тоже где-то валялась.
       Да, еще планировал побриться, одеть свежую рубашку, подумать о хорошем, почитать Уитмена, побренчать на гитаре, посмотреть вечером футбол и переделать сотню других дел. Ну-ка, откроем шкаф, что тут есть? Вот маски «Желание», «Страсть», «Удивление», «Необходимость» - это пригодится. «Горе», «Трагизм» - нет, это в сторону. Теперь, где мой рюкзак? О, да тут еще вчерашнее не выложено – «Воодушевление», «Радость», «Мудрость»… Черт возьми, неужели это сегодня не пригодится? Наверное, я что-то сглупил со сценарием.
       Сажусь переписывать сценарий. Пожалуй, одной маски мне пока хватит. Забыл, как же она называется?

        Что это за зверь – пушистый, маленький и злобный? Он катается по полу, перепрыгивает с дивана, на котором лежишь ты, на кресло, где я, израненный, пытаюсь объяснить свою невиновность. Откуда он взялся? Его занесло, наверное, сквозняком времени, уставшего от невнимания к себе. А может, он материализовался из плесени пасхальных хлебцев, что мы развели на подоконнике кухни?
       Ты выдергиваешь волос, наматываешь на палец и медленно отрываешь от него кусочки, машинально отпуская их в полет между диваном и креслом. Зверь набрасывается на них, съедает и оттого заметно толстеет.
    - У тебя есть другая женщина?
   - Нет.
   - Я чувствую, меня не обманешь.
        Зверь выпускает когти, царапает и кусает меня за ноги. Я ни в чем не повинен, оттого вдвойне больно. Встаю и ухожу на балкон курить. Завтра, завтра, завтра. Завтра все будет иначе. Только что делать с этим зверем?

        Пылинка малая по квартире летала, нигде места себе не могла найти. То на постели устроится, то на компьютере, то на телевизоре. Везде ее гонят. Устала от непостоянства, решила на книге отдохнуть, да так там и задремала.
        Снится ей, будто книгу хозяин взял, читать собрался. Пылинка во сне потом обливается, сейчас ее смерть придет. Проснулась, дрожит вся, а книга – на месте, никто и не собирался ее брать. День проходит, другой, месяц, никому книга не нужна. Что за волшебная книга такая? Изловчилась пылинка, свесилась с корешка, читает: Н.Островский «Как закалялась сталь».
        «Ну, сталью-то я вряд ли стану, - подумала пылинка, - но пожить здесь долго можно».

       Вот оно, солнце, - в руках гималайского кедра. Брызги в глаза, из глаз – обратно – в недра Бога, дальше, дальше – в небо…
       Вглядываюсь до рези, до боли, до спектра, где космос – кедровник таежный, и я, древоточец безбожный, качаюсь на лапе смолистой в обществе игл, игр в цветные стеклышки настроений под хвойным солнцем.

       По рынку бродит бездомная псина с добрыми человечьими глазами. Может быть, это гений собачьей цивилизации, сочиняющий стихотворные шедевры на неведомом нам языке? Или, может, это Мастер собачьей жизни, что раз за разом творит новые миры, которые мы, опять же, не видим?
       Какой спокойный проницательный взгляд!.. Собака! Нет, шерстяной человек! Что ты хочешь передать мне, какое послание ты несешь? Я теряюсь в догадках, я нервничаю. Псина разворачивается и медленно уходит: и этот ничего не понял.
       А мне стыдно.

       В табакерках нынче табак не хранят. Некоторые дамы – кольца и бусы, большинство – пуговицы и прочие мелочи. Мужчины же к табакеркам относятся пренебрежительно: женская безделушка, мол. Не согласен.
        Была у меня такая табакерка, я хранил в ней воспоминания о детстве. Сначала мало вспоминалось, а потом все больше и больше. Уже и крышка с трудом закрываться стала. Правда, со временем я о ней забыл, некогда было.
       Через много лет, переезжая на другую квартиру, опять наткнулся. Открыл, а там – пусто, только зеркальце, в котором ничего не отражается, даже мое лицо.

       Могущество воздуха неистребимо. Рыба раскаты грома вдыхает, в пузыре ее – бывшее человечество. Чудное коромысло над водой, а тоже воздуху кланяется.
       Твердый он, если Гелиос проехал. Жидкий он, если молния тонет. Стреляем, дымим, взрываем, - все терпит. Что за потеха лаять на родителя?

       Сизый день рекой бьется в бетонных берегах проспектов. Домишки, домики, домины. Вот один, из новых, - акселерат. Вглядывается в меня, изучает, сам-то ребенок еще, и десяти лет нет. Лица домов пронумерованы, щеки и лбы напудрены, а в оконных глазах – ангелы заточенные.
        На первом этаже – кактусов плошка. Что воля, что неволя… . Мексиканцы и чужбине рады, лишь бы отопление работало. Третий этаж – монстера: разговоры лиственные, воспоминания.
        Слышу крик. На двенадцатом этаже герани щекочут рамы, наружу просятся. Рисую распахнутость, дышите. За минутную слабость свою я промокаю до нитки под ливнем сострадания. А губошлепу-разуму – шиш, и так ожирел от переедания: кроме кондиционера на пятом этаже ничего не увидел.
       Живу по воздуху, взглядами с домами играюсь. И не заметил, как весь клубок размотался. Не скучайте, ангелы, я вчера еще вернусь, всех выслушаю.

        Легкая, до улыбки простая, камышовая дудочка, - уже не звучащая над водой, и потому растерянная в сиротстве своем, - лежала брошенной на берегу пруда. Два часа назад ей довелось испытать неземное счастье быть Музыкой в руках маленького божества.
        Ухаживание было восхитительно быстрым: ласковый взгляд, горячий шепот, прикосновение, несколько крепких объятий и, наконец – поцелуй! – долгий самозабвенный, страстный… Вот, оказывается, какая она, любовь!
        «Милый мой, хороший, любимый мой», - песня летела над кувшинками, камышами, над деревьями, - выше, выше, - за облака, к черту на кулички, лишь бы не кончаться, не оборваться, не затихнуть…
        Самая сильная любовь часто приходит перед смертью. Говорят, Бог – это любовь, и прирастает только любовью. Это похоже на правду, а, может, и сама правда. Легкая, до улыбки простая, как камышовая дудочка.

        Две кошки, черная и белая, как шахматные фигуры, застыли на доске двора. Допустим, это туры.
        Голуби-пешки склевывают пустую скорлупу от семечек, что непрерывно щелкают три маленьких офицера на скамейке. Видимо, один уже выбыл из игры.
       Королевы ушли домой, кони в этой партии вообще не участвовали, староиндийская защита бессмысленна в каменном котле.
        Что-то не видно королей. А ведь должны быть!
        Зато воробьи, с человеческой жадностью ворующие у голубей редкие полные семечки, - тут как тут: пронырливы, пугливы и быстры. Наверное, это мысли или вероятные ходы невидимых игроков. Так, где же короли?
       Две кошки, черная и белая, как две кнопки… Какая из них “Выкл.”?

        Помнишь, сверчок, наши репетиции? Ты – первым голосом, я – вторым. Такая огромная – преогромная степь песни, - комнаты мало, дома мало. Да что там – мира мало! Даже ветер за окном позавидовал: «Хорошо поете!». Иронизировал, конечно, скалился: кто же, мол, лучше его петь может!
        Оказалось, может. Потому что утром стало безветренно, светло, празднично. Видишь, вот и вылечили мир, а ты говоришь: «Что я могу, я маленький». Мы еще с тобой, сверчок, много чего сделать можем, была бы песня на два голоса. А можно и в унисон, можно и без гитары…
        Эх, сверчок! Если бы ты знал, как огромен и изумителен мир. Весь мир – песня. Птицы поют, звери, люди, растения – все поют. Когда-нибудь, сверчок, и ты станешь человеком. Что такое человек? Честно говоря, я и сам пока не знаю.
        Знаю только, что не петь – нельзя, если можно петь. Пой, сверчок, я тебе всегда подпою, саккомпанирую сердечку твоему.
        А ты, трава, почему молчишь?

        Сколько неба в человеке? Сорадованием измеряю. Состраданием взвешиваю землю в себе. Весы никогда не совпадают, но годы сокращают неравновесие гуськов.
        Придумщик весов хитер: выставил их у дома, а сам притворился спящим в гамаке. Подходите, мол, берите, кому нужно. А весы-то все новенькие, блестящие, умные. Я тоже не удержался, схватил и побежал. Потом каялся, да вернуть некому, - мастер пропал, переехал куда-то. Говорят, на компьютеры переквалифицировался, игры всякие для людей придумывает.
        Может, и так. Пожалуй, слишком серьезно я взвешиванием увлекся, пора и поиграть. Да где ж теперь этого придумщика найти? Разве что самому придумать. Придумщика.

        Какое-то древнее, знакомо огромное море вдруг встало перед глазами и не исчезает. Уже несколько секунд я пытаюсь сбросить это наваждение – не выходит. Чувствую, что должен что-то сделать, но что?
        Мысленно раздеваюсь и вхожу в его отглаженную тихость, как в зубной кабинет – с трепетом и неотвратимостью. Прислушиваюсь к ощущениям, но ничего опасного пока нет: вода легкая, мягкая, дружелюбная. Умыл лицо, окунулся с головой, поплыл – ничего. Спокойно и по-матерински защищенно. Хочу оглянуться на берег и не могу. А, понятно, за мной нет солнечной дорожки. Значит, я плыву по лучу? А где же само солнце? Стоп, я же плавать не умею! Может, я умер?
        «Пойдем уже, а то я на работу опоздаю», - она плавно выскользнула из объятий, и огромное море ее волос выбросило меня на берег. Уже подходя к автобусной остановке, я оглянулся и увидел, как волны зализывали наши следы.

        Я – солнце! Я – любовь! «Я во всем, и все – во мне». Мудрость всех книг – во мне. Все сущее – мое продолжение и отражение. Шепотом ангела я говорю с ветром, рукой эволюции беру ручку и пишу эту строку, глазами женщины чувствую любовь падающего снега, мыслью прохожего под моим балконом рисую эскиз наступающего дня. Я соткан из нитей дождей и летящих звезд, из нитей устремленных молитв, из нитей притяжения всех живых существ. Соломинка в гнезде горлицы – я…
        Занепогодило. Кому – манна небесная, кому – смола кипящая, а по мне – так просто дождь. Нелепый рождественский гусь, я лежу на блюде дивана и пытаюсь взмахнуть крыльями. Но в пасмурном небе моем - Его, ясное, не вмещается, - дождь, черт бы его подрал!
        Итак, начнем сначала. Я – солнце!..

        Облетевшая, замершая слива шуршит бумажными ветвями у дома. Мыслью, сочувствием укутываю ее тело, дабы не пропала, не замерзла предстоящей зимой. Слышишь ли меня, дерево? Что откликается в твоей деревянной душе на мои взгляды-ласки?
        Еще недавно на тебе висели желтые шарики плодов, ссохшиеся от ненужности. Ты, наверное, гордилась этими несколькими уцелевшими детками своими в позднем ноябре? Видимо, так, ибо даже без листьев они сумели прожить дольше, чем сами предполагали. А листва облетела и, кстати, умильно засыпала мой балкон охрой сентиментальности. Я вижу, ты меня не забываешь! Помню, как весной ты заглянула к нам с другом в гости.

       Это хокку – тебе, хотя тебе это не нужно. Твой мир – за пределами добра и зла, в этом ты – Бог в сравнении со мной.
        Правда, тень соперничества за место под солнцем слегка омрачает существование, но при этом деревья не идут войной друг на друга, они растут выше.
        Мы, люди, так еще не научились. Научимся. Потом. Когда-нибудь.

        Расчувствовался апельсин запахом. Еще бы, столько дней на улице в ящике у продавца проваляться, да еще на морозе. А тут, в квартире,- тепло, уютно, ласково. Так в рот и просится. Пожалуй, съем.
        Долго еще его «спасибо» по комнате витало. Какой возвышенный апельсин оказался!
       Человек тоже запахом любовь посылает. А кому его «спасибо» предназначено будет после того, как его съедят?

        Маркес, Молина, Набоков, Кафка: безысходность выведена в ранг добродетели, ей присвоен ангельский чин и отдан скипетр короля. В приступе жалости к себе человечество поклонилось гению безысходности.
        В самом деле, «камо грядеши» - неведомо, а махнул мадерки и глядишь Сократом по сторонам: чего, мол, пыжимся, когда уже все сказано. Вот – сиеста, а вот – гамак. Лежи себе и почитывай, ума набирайся. А как набрался, приумножай скорбь всемирную, подбрось свои поленья в костер безысходности.
        Глупо, правда?


        Сновидица, как здорово ты одна обняла все будущие умствования по поводу твоего чувственного мира! Время помогло тебе, Сафо. Время и Афродита.


        Музыка заканчивается, луна опять становится черной. Обольстительная тишина, однако, после Шуберта не наступает. Девушка – это теперь я, и смерть не кажется мифом. Ника Турбина.


        Стучать по дереву поздно, если пролито масло.

        Отсутствие смысла удлиняет жизнь. Отсутствие слов удлиняет речь.
        Невежда! Веселый и статный идешь по жизни, а взгляд пылает. К чему ни дотронешься – расцветет, что ни пригубишь – благоухает.
        Малышу поклонись, если встретишь. Он еще везде, ибо такой же – невежда.
        В каждом шаге скрывается свое солнце.

        На паях с совестью возделываю небесный огород. Здесь – стихи всходят, там – удача колосится. Больше всего площади занято под любовь к женщине.
        Выйдешь спозаранку, глянешь на грядки – глаз радуется. Сегодня по плану - прополка сорняков у калитки, вся дорожка заросла, трава даже на ряды с песнями заползает. Поленишься, так и вовсе труды затеряются. Зову совесть на помощь, надо за утро управится, не то потом некогда будет – надо урожай раздаривать.
        Ну что, начнем? «Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет воля Твоя…».

        Сегодня на черной мантии неба астры не видны. Зато полная миска светлячков обещала нечто, что скрашивает отсутствие тайны. Это нечто явилось в виде свидания с Окуджавой, обняло, согрело, вознесло. К невесомости привыкнуть можно, к невозвращению нельзя.
        Кто это так удивленно вглядывается в меня? Лицо больно знакомо. Так больно, что вспыхивает имя. Нет, это уже не я, - слишком золотист, слишком кроток. Да, дырявый свитер, шрам на губе и сутулость принадлежат мне, но откуда привкус поцелуя и весенние примулы в глазах? Быстрее – на свежий воздух!
        Черт возьми, а светлячки-то, оказывается, пахнут морем!

        Александр Грин сложился из бамбуковых палочек, привезенных из Таиланда. Легкий такой получился, летящий. Водрузил я его на телевизор, прямо напротив Аллы Пугачевой из металлической сетки, что висела на противоположной стене комнаты. То ли комната мала, то ли Пугачева была большая, только гости, усаживающиеся в кресло, все время головой ее задевали, отчего Пугачеву слегка перекашивало, а при сильных толчках она и вовсе падала на человека. В общем, разобрал я ее и забросил на антресоль, она до сих пор там валяется. Теперь на этой стене только Плисецкая осталась, - она тонкая и никому не мешает. Впрочем, ее никто и не замечает.
        А вот Александр Грин удачно в интерьер вписался. Вкупе с Маяковским, Макаревичем, Ахматовой и Клодом Моне, что в коридоре примостились, они составляют золотой фонд моей маленькой квартиры. Кандинский может подтвердить.

        Каждый человек живет в том мире, который он сам себе придумал и себя же, придуманного, туда поместил…
        Они познакомились на углу улицы Мобильной и переулка им. Кока-Колы. Пересечение их миров образовало Кинг Конга сладострастия и похоти, только чудовище не вместилось в нарисованный дом.
        Они разошлись, придавив друг друга фанерной памятью и татуировками в паспортах.
       Но сначала были кольца, гости, тосты, патронат по имени свекротеща, взвизгивающая пыль из-под каблуков и хрупкое утро с обвисшей неизвестностью. Далее – отросшая щетина безденежья, веник и мусор в разных углах, фехтовальные будни.
       Когда на мониторе высветился вопрос «сохранить файл?», оба одновременно нажали «нет».