Русская душа в представлении иностранца. Белград, 1929

Газета «Новое Время» 15 февраля 1929 г., № 2336, Белград.

        Известно, какого превратного мнения о нас иностранцы вообще. Они не только не способны понять русского человека, но и очень мало осведомлены как о России, так и внутреннем складе русской жизни и ее особенностях, не говоря уже об отсутствии в них любознательности к ней и симпатии ко всему русскому. «Les Barbares» – вот кличка, определявшая обычно русскую нацию.
        Поразительно то, что эти «варвары», в противоположность иностранцам, глубоко изучали этих последних и всесторонне знакомились с их странами, их географией и историей, так что, мне кажется, трудно найти более образованных в этом отношении людей интеллигентного класса, чем русские. Русские имеют правильное понятие о жизни других государств, в то время как сами они являются еще для всех загадкой, а понятия иностранцев о русской земле недалеко ушли от «развесистой клюквы» и «шатающегося по Невскому проспекту медведя».

        Лишь в последнее время, благодаря великому рассеянию русских людей по всему свету, иностранцы имели случай ближе ознакомиться через них с тем, что была Россия, и оценить русского человека как такового. И только теперь начинают проявляться со стороны иностранцев если не симпатии, то, во всяком случае, проблески отдания должного этой крупной человеческой личности, которая именуется «Русским».
        Они нам удивляются, почти преклоняются перед стойкостью и мужеством в изгнании «этих выброшенных за борт людей», а главное, невольно любуются ярким проявлением наших талантов. Действительно, русское искусство во всех областях завоевало себе право первенства на мировых сценах. Об этом даже нет надобности распространяться, так это всем очевидно. «Русские прирожденные романисты, - пишет один французский автор, - так как они обладают в большей мере интуицией и чувствительностью; они и врожденные поэты, музыканты и артисты; безудержная страсть их выливается в музыке и разнообразных песнях». Но французы отметили еще одну выдающуюся сторону русской души – это ее глубоко укоренившуюся религиозность, ее уменье воздавать хвалу Богу дивными церковными песнопениями, ее привязанность к своей родной православной церкви, как бы забита и убога она ни была.
        Еще в эпоху 1812 года Наполеон поражался набожности русских в этот век общего безверия и нигилизма. Интересно привести из воспоминаний M-me de Stael, «Dixannées d’Exil», следующий маленький диалог великого Императора, в присутствии генерал-адъютанта Балашева, с одним из французских генералов, бывших в Москве, о том, что представляет собой этот город. Генерал заметил, что Москва показалась ему скорей большой деревней, чем столицей.
    - А сколько там церквей? - спросил Наполеон.
   - Примерно тысяча шестьсот, - был ответ.
   - Это поразительно, - продолжал Император, - в такое время, когда люди более не религиозны.
   - Извините, Государь, - вмешался Балашев, - русские и испанцы еще религиозны.

        Спасаясь от преследований Наполеона в самое сердце русской земли, вышеупомянутая знаменитая путешественница набрасывала свои заметки по поводу всего, что так или иначе затрагивало в России ее ум и воображение, столь чуждые русскому укладу жизни. Рядом с весьма характерными и глубокими замечаниями и у этой образованной женщины встречаются совсем наивные суждения. Так, признавая красоту русской природы исключительно в ее реках, она решила, что именно потому наши священники благословляют воды этих рек. «Император с Императрицей и весь двор присутствуют, например, при церемонии благословения Невы в самый суровый момент зимы», - пишет она, желая, очевидно, представить царский выход на Неве при водосвятии на Крещении. А о принятии христианства на Руси она повествует так: «Говорят, что Владимир в начале XI в. (?) объявил, что все воды Борисфена (греческое наименование Днепра) – священны, и что достаточно погрузиться в них, чтобы стать христианином…. Таким образом, тысячи людей перешли в христианство» и т.д.
        Несомненно, что M-me de Stael сразу же, по переезде границы, испытала на себе русское гостеприимство, о котором она отзывается с восторгом и которое признает, вместе с силой сопротивления и самоотверженностью духа, главными качествами русского народа. Она сама сознает, что требуется долгое время и тщательное исследование для того, чтобы узнать эту нацию, но все же она успела правильно уловить, в этот момент величайшего напряжения государства, несколько характерных черт, которые она не перестает приводить: мужество, храбрость, общий воинственный дух, способный на все лишения. И над всем этим возвышается дух религиозный.
        Безудержность русской натуры, приближающая ее к состоянию дикарей, натура, которую и сам Петр не мог сдержать своими быстрыми реформами, поразила и ее так же, как и удивительные контрасты в характере этой нации, проистекающие, по ее мнению, из двойного влияния или смешения европейской и азиатской культур.
        «Русские не ищут в избранном обществе утех красноречия, тонкостей литературы и проявлений блестящего ума. Предметами достижения их самолюбий является роскошь, могущество, храбрость. Они более горды, чем деликатны, более набожны, чем добродетельны, более храбры, чем способны к рыцарству, и неудержимы в своих желаниях». «Сила русского желания может взорвать крепость», - приводит она мнение одного сановника. «Но рядом с этой пылкой страстью и живостью темперамента в русской душе есть мечтательность, беспечность и восточная нега, так ярко передающаяся в характере их танцев. Насколько у них развита щедрость в давании, настолько практикуется и лукавство в отнимании, ибо воровство очень распространено в России», - констатирует M-me de Stael.

        Возвращаясь к современности, небезынтересно привести здесь отзывы одного француза, прожившего четыре года до войны в России и искренно стремящегося проникнуть в сущность славянской, в частности русской, души, охарактеризовав ее, по нашему мнению, довольно удачно. Первая же черта, которую он отмечает, является опять таки удивительная многогранность и подвижность широкой русской души, полной контрастов и противоречий. Чарующая и обманчивая одновременно, она так обаятельна в своем даре нравиться и так склонна к мистификации. Назвать ли ее двуличной, лицемерной? – спрашивает автор. Нет, она трехлична, нет, больше – многолична и нелицемерна, потому что искренна в каждом проявлении своего многообразия. Автор даже находит, что не существует абстрактного понятия о русском «я», как о вещи постоянной. По наружности скромный и сдержанный, русский человек внутренне горд, самолюбив и самомнителен до крайности. Русский патриотизм есть его гордость национальная, quasi-мистическая, аналогичная расовой гордости евреев; русский народ считает себя несравнимо выше всех народов земли. Этот горячий русский патриотизм – в противоположность французскому шовинизму, сводящемуся к чисто территориальному понятию привязанности к своей земле, к почве, на которой он родился, - какой-то молчаливый, скрытый, выражающийся в хотя бы таких несродных для иностранца определениях, как «русская весна», «русская красота» (женская), «русская доброта», «русская веселость», «русская зима» и пр. Говоря о беженцах здесь, автор глубоко постиг тоску русского человека по родине, тоску до опьянения, до желания все бросить и идти пешком, с посохом, в свою матушку-Россию. Но и помимо этого, он отмечает страсть русских к путешествиям вообще, ко всякому передвижению, причем их привлекает скорее не цель, а самое совершение пути. Этой страстью он объясняет хождение наших бесчисленных странников по святым местам или за поисками бесконечных горизонтов, притягивающих и манящих вдаль среди однообразия русских равнин и скуки маленьких городков, возбуждающих стремление перешагнуть какие-то границы. Этот кочующий образ жизни является, по его мнению, следствием присущего нам инстинкта номадов и известной беспечности и, прибавлю я, халатности нашего характера.

        У русских нет того чувства, что их местожительство постоянно, даже если они и не меняют своей резиденции. Об этом чувстве непрочности жилища свидетельствует некоторая беспорядочность в домах, имеющих порой вид какого-то лагеря или кочевья, и, что особенно поражает иностранца, это открытые двери, как бы приглашающие войти, сообщающиеся между собой комнаты, всегда открытый, или вернее, «накрытый» стол – и отсюда широкое русское гостеприимство.

        Не особенно лестного мнения автор о том, что касается нашего порядка. Российский беспорядок он считает как бы органическим, специфическим нашим недостатком, и в этом смысле нам, действительно, надо поучиться у немцев. «Земля наша богата – порядка же в ней нет», и это особенно ярко бросается в глаза иностранцу. Исходя из того же положения изменчивости русской натуры, он видит изменчивость и в проведении нашей политики, и в пробе всяких систем, и в трудности установить для нашего государства какие бы то ни было однообразные правила и законы. Принцип диссоциации царит всюду, во всем государственном аппарате, чему, конечно, способствуют, добавлю я, разнообразие населения и географические особенности огромной нашей страны.

        Что же касается всем известных черт русского характера, так ярко выставленных Достоевским и Лесковым в их бессмертных произведениях, как жажда страдания, самопожертвование, страсть к признаниям и откровенности, - автор только повторяет их для полноты картины, особенно подчеркивая милосердие русского народа, возведенное даже в культ религии, и покорность его судьбе, доходящей до фатализма.
        Пусть же сознание своих ошибок и слабостей послужит к их уничтожению, а также к более плодотворному и действенному служению на пользу нашей обновленной Родине.