К. Кох. Исторические сведения о садоводстве и садовых насаждениях, 1876 г.

       Опубликовано в журнале «Вестник Императорского Российского общества садоводства» в 1876 г. № 1- 12

I

Понятие о дендрологии. Любовь всех народов древнего мира к садовым
насаждениям. («Vorlesungen über Dendrologie».)

        …С тех пор, как люди стали соединяться в общества, деревья всегда играли важную роль. Кочевые народы с глубокой древности постоянно собирались к ним в известное время года, а с освоением постоянных жилищ, люди скоплялись всегда под деревьями. Под деревьями судьи чинили суд и расправу; вблизи чтимых деревьев жрецы воздвигали свои храмы. Различные народы даже поклонялись деревьям. Древние обитатели Европы, Кельты или Галлы чтили дуб. Жрецы их носили имя друидов, название, которое, как свидетельствует греческое слово dpub (дуб), указывающее на это дерево. Под дубом же пифия вопрошали оракула. Далее, древние Греки имели священную дубовую рощу.

       У германских народов священною почиталась липа. Даже позже, в течение нескольких столетий липа обыкновенно бывала местом сборищ обитателей окружных стран. Под липами сходились по ночам священные тайне судилища. Только в половине прошлого столетия дуб стал символом германского могущества.
       Берёзы считались и теперь еще считаются священными деревьями в северной России, а дикая груша – в южной. В Гималайских горах, откуда, по всей вероятности, произошли наши предки, встречаются и теперь, вблизи священных кипарисов (Cupressus religiosa), можжевельники (Juniperus religiosa Royle) и кедров (Cedrus Deodora), храма тамошних жителей. К югу от упомянутого горного хребта вместо названных деревьев выступает баньян (Ficus religiosa). Первоначальные обитатели северо-восточной Африки, древнего Китая и Нубии, почитали сикомору (Ficus Sycomorus). У нынешних христиан Египта последняя превратилась в дерево Богородицы. Ещё и теперь показывают старое дерево исполинских размеров, под котором помещались во время бегства в Египет св. Иосиф и Мария с Предвечным младенцем. У древних обитателей Египта дерево сикоморы употреблялось и для изготовления гробов для бальзамирования покойников. Далее к югу Африки, священным считается дерево еще более исполинских размеров — хлебное дерево или баобаб (Adansonia digitata). На Тенерифе, одном из островов погибшей Атлантиды, еще недавно поклонялись драконовому дереву (Dracaena Draco), пока наконец последнее старое дерево не погибло под ударами времени.

       В жарких странах плодовые деревья с давних пор играли важную роль. Первоначально, однако, каждая страна имела свои особенные виды. Потом, по мере того, как люди вступали между собою в отношения, они взаимно делились ими, насколько это допускали климатические условия, так что в настоящее время, во всех тропических странах по обе стороны Великого океана, мы видим почти одни и те же плодовые деревья. Более всего конечно распространены райские фиги или бананы, плоды Musae paradisiacae и Sapienti. Откуда происходят оба эти дерева - неизвестно. Ост-Индия никаким образом не может быть их отечеством, как предполагают; туда они были вероятно только привезены из страны первобытной культуры, Абиссинии (Diu Paradiesfeigen oder Bananen (Musa und ihre geographische Verbreitung. Berlin.1863 r. Выдержка из Kоch's Wochenschrift, 6 Jahrgang, S. 1).
       Финиковые пальмы (Phoenix dactylifera) равным образом могут считать своею родиною Абиссинию, откуда они и распространились частью по остальной тропической и подтропической Африке, где по преимуществу доставляют часто единственную пищу жителям оазисов, частью же были введены в Аравию и другие страны жаркой Азии. Рядом с финиковой пальмой следует назвать кокосовую (Cocos nucifera); последняя не приобрела, однако такого обширного распространения, как финиковая. На островах южного океана финиковая пальма заменяется хлебным деревом (Artocarpus incisa и integrifolia). Достаточно трех или четырех таких деревьев, чтобы дать целому семейству пищу, одежду и жилище.
       Но нас, естественно, гораздо больше, чем плоды этих тропических деревьев, интересуют так называемые южные фрукты, преимущественно апельсины, померанцы, лимоны, равно как и другие плоды рода Citrus, в особенности деревья, которыми у нас, по крайней мере летом, пользуются и в эстетическом отношении. Отечество „золотых яблок Гесперид" еще с точностью неизвестно. (По показанию одного из исследователей древности, за золотистые яблоки Гесперид следует признать плоды айвы, а не какого-нибудь из видов Citrus. Айва же, без сомнения, персидского происхождения. Только она давно уже была перенесена в Грецию и Италию и быстро там распространилась. Интересно, что самое крупное видоизменение с плодами, имеющими сильно выдающиеся ребра, уже в XVII стол. было известно под именем португальской айвы. Но и померанцы (в обширном смысле) также распространились из Португалии). Запад не может быть их отечеством, как следовало бы предположить, судя по названию, а вероятно они уже с давних пор возделывались на крайнем востоке Азии, в Небесной империи и потом через Ост-Индию перешли в южную Азию, а оттуда в северную Африку. Введение их в южной Европе относится к позднейшему времени. Рядом с плодами, доставляемыми нам видами и видоизменениями Citrus, фиги (плоды Ficus Carica) с незапамятных времен играют тем более важную роль, что они встречаются также и в диком состоянии в жарких странах Востока, и вероятно также и в юго-восточной Европе.
       Сама Германия может быть признана отечеством, лишь незначительного числа наших плодовых деревьев, большую же часть их мы получили из Азии, частью вероятно с Востока и из Персии, частью же из Небесной империи—Китая. Их возделывание началось с самых отдаленных времен у Греков, задолго до памятников истории. Уже Гомер говорит об известных плодовых садах на Итане и у Феаков.

       Еще гораздо прежде того времени, как люди начали основывать окруженные стенами сады и разводить в них роскошные растения и цветы, кажется разводились уже розаны. Каждая из четырех народных групп Азии имела свою особенную розу, которую и переносила с собою в своих странствованиях, пока наконец все четыре розы не сделались общим достоянием всех народов. Большое индогерманское племя предпочитало центифольную и уксусную розу (Rosa gallica), однако, по Нибелунгам, у древних Германцев важную роль играла также и обыкновенная собачья роза или шиповник (Rosa canina). Цветущая два раза в год, дамасская роза (Rosa Damascena), также как и мускусовая (Rosa moschata), почитались священными у семитического или арабского племени, между тем как турко-монгольское племя с давних пор, с особенною любовью занималось разведением желтой розы (Rоsа lutea). Восточная Азия, именно Китай и Япония, считаются отечеством, индийской или чайной розы. Позже, но все еще очень давно, последняя была привезена в Ост-Индию. С этих пор начинается наше знакомство с нею. Отсюда объясняется также и неправильное название индийской розы. Цветущие несколько раз в году, так называемые ремонтантные или возвратные, розы составляют продукт садового искусства и появляются только со времен Реставрации. Во Франции они в первый раз были выращены и с тех пор лучше всего там удавались.

       К древнейшим декоративным деревьям принадлежат по преимуществу платаны (Platanus orientalis) и кипарисы (Cupressus sempervirens). Первые успешно переносят наш климат и по справедливости пользовались до сих пор благосклонностью людей. Кипарис же, к сожалению, не может расти даже в самых теплых местностях Рейнской долины. У древних Греков, а еще более у Римлян, он играл важную роль; его сажали преимущественно на могилах. И теперь еще он считается наиболее употребительном намогильным деревом у жителей южной Европы и Востока; последние, впрочем, выбирают кипарис местом и общественных увеселительных собраний, устраиваемых при закате солнца. Могила, как и вообще все кладбище, у христианских и магометанских жителей Востока не считается местом скорби. Хотя она живо напоминает людям их дорогих усопших, однако не возбуждает печали, так как, по их понятиям, покойники наслаждаются в том мире особенным блаженством, и потому воспоминание о них доставляет радость, и именно на том месте, где они погребены.

       У нас оба так называемые дерева жизни (Thuja occidentalis и Biota orientalis) заняли место кипариса. Обычай сажать на могилах деревья с пониклыми сучьями и ветвями, так называемые плакучие, у нас еще не стар, и первоначально был заимствован от китайцев. Последние с незапамятных времен возделывают собственно для этой цели кипарис, который двадцать лет тому назад введен и у нас под именем Cupressus funebris, и в Бадене, благоприятной местности Рейнской долины, выдерживаете даже зиму. Кроме него, в Китае в садах и парках более увеселительных, нежели кладбища, играют важную роль две ивы с пониклыми ветвями. В садовых каталогах обе они приводятся под неправильным названием Salix Babylonica. Одна из них, кажется, была введена у нас в конце XVII или в начале XVIII стол., только не прямо из Китая, а с Востока. Линней, неизвестно почему, считал ее иудейским „гарабош", следовательно, деревом, под которым во время Вавилонского пленения иудеи сидели и пели свои скорбные песни (псалом 137), и поэтому дал ей неправильное название Salix Babylonica. Другая плакучая ива, гораздо лучше переносящая нашу зиму и потому могущая произрастать на севере Германии, была введена славным японским путешественником Зибольдом и около трех или четырех десятилетий находится в наших садах. Я назвал ее Salix elegantissima. В последнее время она очень распространилась в северной Германии.

       О том, что уже в глубокой древности разводились декоративные деревья и употреблялись преимущественно для тенистых аллей и проспектов, видно из старинного плана одного сада в стране первобытной культуры, Египте, который в виде барельефа en creux был найден профессором Лепсиусом в Телль-эль-Амарне. В следующем чтении я скажу подробнее об этом плане. Разведение декоративных деревьев мы встречаем также и у древних Греков. Ниже я буду говорить о роще и аллее академии и лицея в Афинах.
       Народы древнего мира любили уже взрослые, большие деревья, и охотно основывали вблизи их свои жилища. Но при скудном населении первобытного времени, леса не имели такой важности, как теперь. Милосердный Бог повсюду создал их для блага людей; люди же, с течением времени, размножаясь, оспаривая друг у друга места для жилищ и полей, все более и более их уничтожали, в особенности, когда вынуждены были разводить в большом количестве растения, доставляющие пищу. Греция и Италия в древнейшие времена были также покрыты лесами, как Германия, когда Тацит писал свое знаменитое произведение. Однако в Греции и Италии леса истреблялись отнюдь не более, чем того требовала необходимость. Поэтому в обеих странах и в позднейшие времена встречаются еще леса, по крайней мере на вершинах гор. Вблизи лесов, как мы скоро увидим, охотно селились богатые Римляне и пользовались ими в своих далёких прогулках и охотах.

       Какое влияние имеют леса и вообще растения на состояние народного здравия и какое взаимное отношение существует между растениями и животными — я покажу в особой статье. Пока в Греции и Италии, в позднейшие классические времена, отношения растительного царства к животному, даже при опустошенных или совершенно исчезнувших лесах, поддерживалось некоторым образом посредством искусственного разведения растений, обе страны находились в цветущем состоянии. Но вид их совершенно изменился с тех пор, как они сделались добычей вторгшихся с севера народов, и как прекратилась прежняя высокая культура этих стран. Дикие растения, занявшие в Греции и Сицилии места возделывавшихся, не могли без ухода противостоять иссушающему влиянию теплого, часто жаркого климата; они погибали постепенно с течением времени. С тех пор, палящим лучам солнца была подвергнута уже совершенно обнаженная почва. С каждым столетием Греция делалась все более дикою и пустынною. Сицилия, некогда столь плодородная, перестала служить житницей для Рима. Она не могла даже прокормить свое собственное население, увеличившееся против прежнего. В такой упадок пришла она. Еще более печальный вид представляет теперешняя Вавилония, которая некогда снабжала хлебом и другими съестными припасами почти всю переднюю Азию. В настоящее время это— самая печальная, песчаная и каменистая пустыня, которая едва в состоянии прокормить человек двести. Рассказывают, что посреди вавилонской пустыни стоит и теперь большое дерево, как признак первобытного, лучшего времени.
На богатом источниками и водою материке Италии последствия упадка прежней культуры, которая однако никогда не стояла здесь на такой высокой степени, как в Греции, выразились другим образом. Многие места, как Кампанья ди-Рома, Мареммы и др., превратились в болота и сделались наконец местом образования гибельных для человека миазмов.

II

Садоводство у Египтян и народов семитического племени.

       В природе все соответствует своей цели, поэтому и все, созидаемое человеком для украшения и для удобства, в особенности при посредстве растений, должно строго соответствовать цели. По этой причине устройство сада у южных народов иное, чем у северных. У японца сады другие, чем у немца или француза. Где человек уклоняется от природы, образовательное садовое искусство выходит нелепым и уродливым, каким оно было некоторое время во всех цивилизованных странах Европы и каким, к сожалению, встречается оно еще кое-где и в наше время.
       Я постараюсь показать, каким образом садовое искусство мало помалу, естественным путем развилось из условий почвы и климата и из свойств народов различных стран.
       Я смотрю с точки зрения естествоиспытателя, глаз которого от продолжительных путешествий по чужим странам изощрился в оценке красот природы. Вне природы я не признаю ничего, даже человеческого духа, коль скоро он увлекается фантазиями. Поэтому не удивительно, если в моем изображении развития образовательного садового искусства могут встретиться противоречия с укоренившимися преданиями и мнениями авторитетов, которым я не сочувствую, тогда как другие приходят от них в восторг.

       Первое сведение о том, что люди сажали деревья с целью пользоваться тенью их лиственных сводов, окружали эти насаждения стенами и таким образом устраивали себе сады, имеем из страны первобытной культуры – Египта.
       К Востоку, на крайнем берегу Нила в Тель-Эль-Амарне, как я уже упомянул, профессор Лепсиус нашел высеченный на камне (bas relief en creux) план сада тамошнего царя, и рисунок с него поместили в своём знаменитом сочинении о Египте. Время, когда жил этот царь в названном городе, относится, вероятно, к началу XVI ст. до P. X. Средняя и северная Европа в то время вероятно были очень слабо, а может быть и совсем не населены, так как в самой Греции первые поселенцы были из Египта, а может быть также и из Сирии.

       Египет — страна совершенно особенная; как бы ни сходили по страницам его истории, везде находим его уже цивилизованным. Чем он был прежде, в доисторическое время, мы не в состоянии решить даже приблизительно. Нижняя плодородная часть Египта состоит из широкой долины Нила; когда в гористой области источников последнего растают массы снега, и громадное количество воды устремится к северу, Нил выступает из берегов и разливается по обе стороны до высоких окраин пустыни. По истечении некоторого времени вода снова вступает в широкое русло реки. Долина, сделавшись чрезвычайно плодородной от осевшего на ней ила, служит для разведения употребляемых в пищу растений, и в высшей степени вознаграждает самую ничтожную обработку почвы. Поэтому в нильской долине не встречается постоянных жилищ, за исключением разве расположенных на некоторых возвышенностях; большие же деревни и города строятся преимущественно на высоких окраинах, окаймляющих обе стороны нильской долины или вблизи от них.

       Хотя Египет лежит еще далеко от тропиков, но климат в нем подтропический, жаркий; весьма естественно, поэтому, особенно летом, потребность жителей в тени. Лесов, однако в Египте нет и никогда не было; там попадаются только одинокие большие деревья, которые по природе своей могут противостоять жгучим лучам солнца. Сюда по преимуществу следует отнести упомянутый уже сикомор и некоторые настоящие акации, в особенности Acacia Lebleb и Nilotica. Сколько известно по истории, Египет всегда был деспотически управляемою страною, в которой, кроме царя и немногих вельмож, все население состояло из рабов, соответствующих теперешним фелахам. Эти жалкие существа, разумеется, не имели времени украшать растениями свои жилища, зато тем более занимались этим цари и вельможи.
       По плану, найденному профессором Лепсиусом в Тель-Эль-Амарне, в Среднем Египте, мы можем почти безошибочно составить себе довольно верное понятие о тогдашних, очевидно служивших для украшения, садах. В другом знаменитом сочинении о Египте, Росселини Чивили, о котором я узнал тоже через посредство профес. Лепсиуса, находится полный план плодового сада того же времени, т. е. ХVI ст. до P. X. На приложенных к этому сочинению рисунках изображены некоторые из разводившихся тогда растений, между прочим Nelumbium.
        Находился ли сад в связи с большим царским дворцом — неизвестно, хотя и можно об этом догадываться. Как бы то ни было, видно, что в деревьях, посаженных как по-одиночке, так и рядами, чувствовалась большая потребность. Деревья, сажались рядами вдоль многочисленных построек, сообразно с очертаниями которых изменялось и само направление рядов.
       Очевидно, что все старания были направлены к тому, чтобы в жаркой стране получить тень и прохладу. Собственно сад из одних деревьев занимал относительно небольшое пространство (четвертую часть). Окруженные рядами деревьев беседки, которыми заканчивались колоннады, составляли остальное. Веранды не были известны древним Египтянам.
       Отдельные комнаты беседок, в которых поддерживалась возможная прохлада, служили также для хранения домашней утвари и т. п. Наконец, часть зданий предназначалась, кажется, для сельскохозяйственных целей.
       В саду собственно большие деревья, посаженные в два ряда в таком расстоянии, что не могли препятствовать своему росту, составляли равносторонний четырёхугольник довольно значительных размеров. На южной стороне его лежала вилла, довольно сходная с позднейшею итальянской, и обозначенная на плане небольшою относительно части пространства, засаженного деревьями. Посредине этого четырёхугольника, окруженного со всех сторон деревьями, находился глубокий, также четырёхугольный, бассейн с водою. Бассейн этот, снабженный на всякий случай спуском, предназначался преимущественно для поливки не столько, разумеется, больших деревьев, приученных к сухости, сколько находившихся там, вероятно, травянистых пород и цветов. Без сомнения он служил также и для купания; особенная лестница вела вглубь бассейна.
       Между водяным бассейном и внутренним рядом деревьев пролегала широкая дорога. Из посаженных дерев с некоторою точностью можно назвать только сикомор, финиковую и дум-пальму.

       В сельскохозяйственном отношении древний Египет имел, без сомнения, гораздо большее значение, чем теперь. Возделывание папируса, которым в настоящее время вовсе не занимаются, также как и возделывание Nelumbium и Alocasiae antiquorum, в древности имели, как можно заключить из плана плодового сада, помещенного в сочинении Чивили, чрезвычайно важное значение. Судя по многим изображениям, находящимся в книге Лепсиуса, можно думать, что некоторые из возделывавшихся местностей, как например покрытые папирусом, служили также и местом для увеселений, на других – производилась ловля птиц и т д.

       В настоящее время Египет совершенно изменился в садовом и сельскохозяйственном отношениях. Прежде господствовало чрезвычайное разнообразие возделываемых растений, и оно существовало даже при Птоломеях, хотя в гораздо меньшей степени и в другом виде, теперь же в более или менее значительном размере разводят весьма немногие растения. Вид Египта в садовом отношении изменился ещё более; можно сказать, что от прежнего он не сохранил и следа. В крайней нищете современного феллаха лежит тепер корень пышной роскоши. Хедив и государственные сановники, при содействии европейцев, в особенности французов, любящих внешний блеск, только для одного блеска повсюду разводят себе сады в европейском вкусе. С ними соперничают многочисленные иностранцы, уразумевшие искусство быстрого стяжания богатства на берегах Нила.

       В настоящее время хедив назначил известного путешественника, жившего до сих пор в Берлине, доктора Швейнфурта, главным директором своих многочисленных садов. Я сомневаюсь, чтобы от этого изменились внешние сады, но, по крайней мере, можно быть уверенным, что человек науки, как др. Швейнфурт, не только сделает многое для введения новых и интересных, конечно только для наших оранжерей, растений, но через него мы будем также получить научные сведения о теперешней египетской флоре, совершенно изменившейся противу прежнего.

       Перехожу к странам семитического племени, преимущественно Арабов, в собственном смысле, Сирийцев и Ассирийцев. Когда в позднейшее время, после Р. Х., арабские халифы принуждены были уступить свое господство турецким завоевателем, архитектурный и садовый стиль Арабов перешёл в турецкую империю и распространился далеко на север, даже до пределов Крыма.
       С другой стороны Арабы завладели всем севером Африки и под именем Мавров и Сарацинов перенесли своё владычество в южную и среднюю Испанию. Вместе с собою они принесли из отечества и свойственный им архитектурный и садовый стиль. Стиль этот, хотя и носит особое название мавританского или сарацинского, но не составляет, поэтому, отельного, самостоятельного типа.
       Окинем теперь взглядом страну семитического племени.

       Кроме Ливана на западе, страна семитического племени имела высокие горы на северных и восточных границах и отчасти даже лежала на них. Собственная Аравия, полуостров, представляет большей частью горную страну, и в древности была также мало известна, как и теперь. Напротив, низменность Евфрата и Тигра, собственная Месопотамия с примыкающей к ней пустынею, представляет тем больший интерес, что между Евфратом и Тигром, в древнейшие времена нашей истории существовал уже сильный, образованный народ ассирийский, имевший главное местопребывание свое в Вавилоне. Далее, не меньшую важность имеет для нас сюда же принадлежащая сирийская возвышенность, на которой первоначально жили Иудеи, и где лежит Дамаск.
       Обе эти страны, преимущественно низменность с примыкающей к ней пустыней, имеют жаркий климат, кажущийся ещё более нестерпимым от недостатка воды. Поэтому естественно, что люди основывали свои постоянные жилища только там, где было достаточно воды. Обрабатываемая ими местности составляли таким образом оазисы, охватывавшие большее или меньшее пространство, смотря по количеству орошающей их воды. В особенности богат водою Дамаск и его окрестности. Все растущее здесь, начиная с тополя, который доставляет единственный стройный лес, возникло заботливостью местных жителей. Подобным образом Багдад на Тигре и Бассаре на соединившемся с Тигром Евфрате составляли, точно так же, как составляют и теперь, оазисы, делающиеся плодородными от орошения водою названных рек.
       Немногие травы и кустарники встречаются в продолжении холодного зимнего времени в пустыне. Только одиноко растущий колючий кустарник, по преимуществу тернистый, мотыльковый альгадши (Alhagi Camelorum) из группы эспарцетов, растёт там в большом количестве и служит единственною пищею «кораблю» пустыни, как называют арабы дромадера или одногорбого верблюда. Но и альгадши вместе с другими кустарниками засыхает вскоре по наступлении жаркого времени. С этих пор солнечные лучи преломляются только на угловатых каменных валунах и все цвета спектра делаются свободными. Пустыня более не имеет скучного серого тона зимы; напротив, самые яркие цвета, быстро сменяя друг друга, являются глазу.

       Живописец Гильдебрандт оставил нам картину пустыни, поразительно верно передающую условную окраску предметов от продолжительного преломления солнечных лучей и способную возбудить величайшее удивление в том, кто никогда не видел пустыни.
       Стране соответствует обитатель ее, араб или бедуин. На своём благородном коне он вихрем несётся по пустыне. Его пламенная фантазия согласуется с раскалённою почвою под ногами. Он видит перед собою, во всех контрастах, изменения ярких тонов картины и создаёт себе живые, бесконечно видоизменяющиеся образы. Так в отражающиеся в чистом воздухе отдаленные, большею частью плодородные страны, являются обитателю пустыни на небе резким противоречием с пустыней. Нигде фата-моргана, как называют в обыкновенной жизни подобные воздушные картины, не бывает так величественна, как в пустыне.

       После такого, хотя естественно краткого, изображения свойств страны и её обитателя, делается понятно, что последний и в своих жилищах, как внутри так и снаружи, искал такого же разнообразия красок, какое находил в пустыне. От валунов пустыни житель её позаимствовал те пестрые камешки, которыми он устилал пол своего жилища. Так произошли первые мозаичные полы. Нередко разбросанные в пустыне камешки случайно образуют некоторого рода фигуры. Араб не ограничился простым подражанием этим фигурам; он развил, усовершенствовал их и придал им определенные, характерные рисунки, которые в позднейшее время получили название арабесков. Позже, эти последние были еще усовершенствованы римлянами. Но араб любил не одни только пестрые камешки своей пустыни, он с давних пор отличался пристрастием к благородным каменным породам. Уже Соломон, при постройке своего дворца, употребил на него целей ряд благородных камней, полученных им из чужих стран. Как ни пестра была внутренность арабских жилищ, снаружи стены их казались не менее разноцветными.
       Искусство плавления и приготовления с помощью его разноцветных камней, вероятно уже с давних пор было известно Арабам. Задолго до изобретения стекла, они изготовляли уже узорчатые кирпичи, получившие впоследствии название никейского фарфора. Такими кирпичами были украшены дворцы Соломона в Иерусалиме и Семирамиды в Вавилоне.

        Если все это, само по себе, было направлено к тому, чтобы очаровать глаз араба и дать простор его фантазии, то тем деятельнее была последняя в преувеличении всего до бесконечного. Радости и наслаждения, обещанные Магометом своим правоверным на том свете, пылкая фантазия араба переносила часто и в этот мир. Отсюда возникли рассказы о величественных дворцах и роскошнейших садах « Тысячи и одной ночи».
       Араб все заимствовал от своей пустыни. Даже те немногие растения, которые в ней произрастают, дали ему случай сделать из них применения в его громадных постройках. Стройная финиковая пальма представила ему готовый образец для колонн, а её листья послужили для украшения капителей. Листья акантуса, вместо пальмовых, стали употреблять уже Греки.

       Из глубочайшей древности дошли до нас отрывочные описания дворцов двух могущественных властителей семитического племени, — царя Соломона в Иерусалиме и царицы Семирамиды в Вавилоне. По ним мы можем заключить, что первоначальный архитектурный и садовый стиль семитов сохранился еще довольно верно в странах, лежащих вне собственной Аравии, в Турции, Африке и Испании, и потому мы можем ознакомиться с ним еще лучше, чем при посредстве одних описаний древности. Испанская Альгамбра есть подражание дворцу Семирамиды с его висячими садами, между тем, как во дворцах владыки правоверных, а еще более в мечетях, мы видим, по отношению к садоводству, дворец Соломона. Но более всего в состоянии расширить сведения, дошедшие до нас от древних времён, ещё совсем почти сохранившийся бахчисарайский дворец татарского хана в Крыму.

       В описании дворца Семирамиды и его висячих садов, подобно тому, как в сказках «Тысячи и одной ночи», многое, в особенности все то, что касается до его громадных размеров, должно быть отнесено к области фантазий. О дворце в полторы немецкие мили в окружности нам известно менее, чем о садах; но во всяком случаи внутренность его, как я сказал вообще, отличалась особенною пестротою. Дворец Семирамиды, также как и Соломонов, имел соответствующие своей величине передние дворы. Один из них, имевший 400 фут. в поперечнике, был занят, так называемыми, висячими садами. Сады эти состояли из террас, на которые с обеих сторон вели две громадные лестницы со множеством ступеней.
       Обитатели дворца, искавшие прохлады в жаркое летнее время, пользовались свободным пространством, осеняемым этими террасами. Чтобы обеспечить за этим внутренним помещением еще более прохлады, чтобы воспрепятствовать просачиванию воды сквозь террасы, служившие ему, как упомянуто, кровлею и чтобы иметь возможность наслаждаться свежим воздухом, особенно под вечер, террасы эти покрывались слоем асфальта, который добывался и в самой Вавилонии, но большею частью привозился с берегов Мертвого моря. Поверх асфальта накладывался довольно толстый слой плодородной земли, на которой сажались различные растения. Я сомневаюсь, чтобы между ними были пальмы и другие высокие деревья, потому что при той ничтожной опоре, какую, естественно, могли найти здесь для себя их корни, они не могли противостоять ураганам, часто свирепствовавшим в Вавилонии. Вероятно, на террасах сажались преимущественно туземные кустарники, о которых я буду сейчас говорить.
       Цепкие и вьющиеся растения помещались, кажется, не на террасах, но там и сям разбрасывались по двору. Тут находились различные туземные виды, например, розы, ломоносы(Clematis), жасмин, каприфолии и преимущественно виноград, который, как в настоящих верандах, составлял крытые аллеи или, еще чаще, свешивался фестонами.

       Хотя в первом чтении, говоря вообще о розах, я указал на то, что индоевропейское племя, равно как и семитическое, имело каждое свою особенную розу, и хотя, впоследствии, а именно в четвертом, чтении, я еще раз возвращусь к обеим этим розам (Rоsа gallica с Rosa Centifolia и Rosa Damascena), но чтобы сделать более понятным предлагаемое здесь описание роз, возделывавшихся при Семирамиде, я считаю не лишним теперь же дополнить мои сообщения об этих обоих видах, тем более, что в последнее время два известные ученые, г. Виктор Ген и г. Эдмонд Буассье, говорят только вскользь или даже вовсе умалчивают о дамасской розе, т. е. о розе семитического племени.
       Г. Виктор Ген в своем интересном ученом сочинении «Культурные растения и домашние животные в их переходе из Азии», основываясь на Геродоте, утверждает, что роза сделалась известною Вавилонянам только спустя много времени после Семирамиды и что они получили ее только от своих персидских завоевателей (почему он так думает, он не говорит). Из этого можно заключить, что В. Ген совсем не знает дамасской розы, иначе он, по крайней мере, упомянул бы о ней.
       Знаменитый исследователь восточный флоры, г. Эдмонд Буассье упоминает, напротив, о дамасской розе во второй части своей, недавно только появившейся Flora orientalis, а именно, но поводу описания Rоsа gallica и Centifolia (стр. 676), не придавая, однако, ей особенного значения. Причину этому, может быть, надо искать в том, что путешествовавший по Востоку и живущий теперь в Веймаре профессор Гаускнехт, материалами которого автор и пользовался, не нашел Rosam Damascenam во время своего путешествия по северной Персии. Там она совсем не растет дико, да и мало разводится, так как она не может выносить там открытого воз¬духа, по крайней мере, на посещенной ученым возвышенности. Чувствительность эта к холоду характеризует дамасскую розу; но кроме того она существенно отличается от Rosa galica и Centifolia.
       Я, конечно, не знаю, какую розу разумеет г. Эдмонд Буассье под именем Rosa Damascena, да и известна ли ему настоящая, носящая это название, роза. В статье о розах, напечатанной в первом выпуске Wochenschrift für Gärtnerei und Pflanzen-kunde (cтp. 389), я говорил, что уже более трех столетий возделывают различные розы, преимущественно же Provence-Rosa, под именем Rosa Damascena. Прежние ботаники давали это название и Rosa moschatas. Rosa bifera или de quatre Saisons, т. e. настоящая дамасская роза, есть вид совершенно отличный от Rosa gallica и Centifolia. Пока ремонтанты не вытеснили собою более или менее все остальные розы, она в большом количестве разводилась в Германии под названием месячной розы. С этой месячной розой или Rosa omnium calendarum, как она еще называется, не следует смешивать нашу теперешнюю месячную розу. Эта роза, также цветущая в продолжении всего лета, есть индийская роза (Rosa bengalinsis Pers. или semperflorens Curt.), видоизменение Rosa chinensis Jacq., значащееся как Rosa indica у боль¬шей части ботаников и садоводов, но не у Линнея).

       Эти веранды, точно также как и основные формы арабесков и мозаики, усовершенствованные впоследствии были введены в Италии только тогда, когда Римляне распространили до пределов свое владычество. Сказанное мною подтверждается изображением веранды из виноградных лоз, вырезанных на каменной плите, которая была найдена близ Кужунджука и относится к очень отдаленному времени; по одним к 668, по другим к 700 г. до P. X. Плита эта находится теперь в Британском музее, в Лондоне. На ней изображено, как под верандой царь Ассур-Банипал при звуках музыки обедает с царицей. Интересно, что здесь представлена и царица, чего обыкновенно не бывает в подобных изображениях.
       Не подлежит сомнению, что находящаяся около Гренады, в Испании, Альгамбра, за исключением размеров, имеет не только общее сходство с вавилонским дворцом Семирамиды, но и в отдельных частях много походит на него. Я зашел бы слишком далеко, если бы захотел вдаваться в подробности, потому считаю достаточным обратить внимание только на это сродство.

       Хотя дворец Соломона описан в книге Царств, но о нем трудно было бы составить какое-нибудь правильное понятие, если бы мы не могли вывести о нем заключения из того, что известно уже о вавилонском дворце Семирамиды. Он во многом, впрочем, отличался от последнего, преимущественно же тем, что в нем преобладало дерево. Часть пола была сделана из кедрового дерева, некоторые колонны, вообще находившиеся здесь в большом количестве, состояли из того же материала. Дворы были гораздо обширнее и окружены колоннами. Последние частью были отлиты из меди. Вообще медь в иерусалимском дворце Соломона была употреблена в большом количестве, так как в близлежащем, на морском берегу, Тире было довольно мастеров, умевших добывать и искусно применять ее к делу. Больших деревьев здесь, кажется, не сажали, место их заступали розы и гранаты, на которые с определенностью указывает св. писание. Вероятно, здесь находились и особенно любимые всеми мирты и сирийская роза (Hibiscus syriacus), стираксовые деревья (Styrax officinalis), гребенщик или Божье дерево (Tamarix gallica), тамаринды (Tamarindus indica), рожечник (Ceratonia Siliqua), терновник Христов (Paliurus aculeatus и Zizyphus Spina Christi), ююба (Rhamnus или Zizyphus Jujuba) и фисташковые деревья. По другим сведениям, близ соломонова дворца находились огороженные пространства, т. е. сады в собственном смысле слова, в которых, может быть, даже с научной целью разводились различного рода растения, начиная от кедра и до исопа, росшего по стенам. Кроме таких садов были еще и другие, в которых воспитывалось множество различных душистых трав, получавшихся преимущественно из Индии.

       С падением местных властителей исчезла в то же время и роскошь в архитектурном и садовом стиле Арабов и семитов. Страною овладели Римляне. За ними явился Магомет со своими халифами, распространявшими новый блеск. Блеск этот достиг, однако, высокой степени, кажется, только в одном Багдаде. К сожалению, у нас нет подробных описаний садов тогдашнего времени. После халифов, по мере приближения к нашему времени, семитические страны с каждым столетием все более и более падали.
       Сыны Османа, занявшие место халифов, напротив, распространили семитический архитектурный и садовый стиль к северу, далеко за пределы страны этого племени. Скоро они сделались властителями Константинополя. Христианские памятники строительного искусства, хотя и сохранились еще здесь, но на них уже лег турецкий отпечаток. Церкви заменились мечетями, тогда как прилегающие к ним дворы и бывшие монастырские сады остались в прежнем виде.
       Платаны, кипарисы и каркас или железное дерево (Celtis), по-прежнему, остались преобладающими деревьями вблизи монументальных построек во всей турецкой империи. Кроме них встречаются мирты, иудино дерево (Сеrcis Siliquastrnm), гранаты и изредка розы.

       Независимо от этих, скоро появились и новые постройки, может быть даже более роскошные, чем у семитов в их собственной стране, где они могли располагать лишь местными средствами. У Османов или Турок сады при дворцах имели более важное значение, чем у семитов. Было одно обстоятельство, существенно этому способствовавшее. До введения ислама женщины у семитических народов вели совсем не такую замкнутую жизнь, как после, когда жилищем их сделалось окруженною высокою стеною место, и они очутились вне всяких сношений с окружающим миром. Но как бы в вознаграждение их затворнической жизни, считалось необходимым, по крайней мере, у владыки правоверных и государственных сановников, доставлять женщинам, по их желанию, другие наслаждения.        Женщины пользовались всевозможными удовольствиями. У них не было недостатка ни в чем, что только могло прельстить глаз и дать пищу фантазии. Во внутренних покоях гарема и в садах находилась в изобилии вода в виде фонтанов, каскадов и т. п., что чрезвычайно способствовало прохладе в жаркое летнее время. Кое-где слышалось даже подземное журчание воды. Сады здесь не ограничивались более одним передним двором, они занимали гораздо большее пространство, были открыты и свободны. В них было мало больших, тенистых деревьев, потому что в комнатах, где водою поддерживалась прохлада, и так уже было достаточно тени. Зато там в изобилии росли цветущие кустарники, преимущественно розы, олеандры и мирты, а также гранаты, лепившиеся по стенам жасмины с белоснежными цветами и т. п. Сад разделился на четырехугольные гряды, обсаженные самшитами, или буксами. Чисто содержанные, узкие дорожки укладывались наподобие мозаики пестрыми камнями. Тут встречались иногда фигуры, напоминавшие арабески. На грядах росли преимущественно тюльпаны всевозможных сортов и белые лилии; были и красные лилии (Lilium bulbiferum) и царские кудри (Lilium martargon). Далее к цветам, чаще всего встречающихся в садах гаремов, принадлежали нарциссы, тацеты, мускари, бальзамины, бархатцы (Tagetis), базилики различных видов и т. д.

       По временам для обитательниц гарема устраивались празднества, по великолепию ни в чем не уступавшие, за исключением разве фейерверков, тем, посредством которых Наполеон III держал в руках парижан. На всем пространстве сада горели разноцветные фонарики, волшебное освещение увеличивалось еще тысячами ползающих черепах, к спинам которых были прикреплены горящие свечи. А тут еще темно-голубое небо с мильярдами сверкающих звёзд!

       Но не в Константинополе, где водворилась уже европейская цивилизация, следует искать теперь описанных выше садов, напоминающих сады из «Тысячи и одной ночи»; вместо них в резиденции султана появились английские парки, к сожалению, часто только портящие прелестные окрестности. Далее к северу, в Крыму, лежит Бахчисарай, т. е. дворец садов, столетие тому назад служивший местопребыванием некогда могущественных татарских ханов, которые не раз наводили ужас на теперешнюю исполинскую московскую державу белых царей. Я имел счастье два раза видеть этот древнетатарский бахчисарайский дворец, единственный, сохранившийся в этом роде и в полной неприкосновенности, поддерживаемый русским правительством. К сожалению, вода теперь иссякла, и в саду, где некогда прогуливались красавицы, разрослись разные сорные травы, терновники и чертополохи. Только в одном отношении бахчисарайский дворец отличается от тех, которые находились в собственной стране семитического племени, — отсутствии пестрых кирпичей, украшавших стены внутри и снаружи. Зато здесь сплошные массы ярких красот покрывают зубцы и купола дворца.

III.
Садовое искусство Персов, Китайцев и Японцев.

       Как ни близко жили Персы от семитов, как ни тесны были их отношения, садовый стиль Персов не был похож на семитский. Насколько Персы сами по себе отличались от арабов, настолько различно явля¬лась и образованность их. Независимо первоначального местожительства персидского и других индогерманских народов, — Гималайских гор, мы находим в древности два больших персидских племени: Мидян, на юге Каспийского моря, и Персов, к северу от Персидского залива. Страны, заселенные этими племенами, гористы и изобилуют лесами.
       Собственно Персия или Фарсистан отличается необыкновенно умеренным теплым климатом, в Мидии же, или Иран-аль-Джами (называемой также Ираном, в отличии от Турана, лежащего к северо-востоку и составляющему родину турок), при высоком положении страны, климат, напротив, довольно суровый. На востоке обе страны заканчиваются безлесною возвышенностью, образующею оазисы там, где есть вода, в противном же случае представляющую пустыню, подобно Месопотамии. Такая же возвышенная страна простирается и на запад, в Армению, и оканчивается в Малой Азии. В древности обе последние страны были подвластны Персам. Поэтому неудивительно, что во времена персидских войн и даже несколько столетий позже того, персидские парадизы встречаются и в Малой Азии. Только в позднейшее время, как я уже сказал, место их заняли семитские сады, введенные турками, преемниками персидского владычества.

       Хотя и Персия, подобно Египту и Вавилонии, была также управляема деспотически, но в ней, рядом с царями, сохраняли в довольно значительной степени самостоятельность и начальники отдельных областей, как это видим и теперь. Перс в своих горах и лесах вел совершенно другой образ жизни, нежели араб в пустыне. Он занимался земледелием и скотоводством. Яркие тоны картины, встречающееся в пустыне, не дали никакой пищи его фантазии, которою вообще он мало был одарен от природы. Леса и луга на высоких горах повсюду имели тот же зеленый цвет, видоизменявшийся только в оттенках, хотя и чрезвычайно разнообразный. У Перса, жившего посреди живописных местностей, понимание красот природы развилось гораздо более, нежели у семитов и Египтян. Там, где Перс селился, он обращал на себя внимание не столько громадными постройками, как оба названные народа, хотя развалины древнеперсидских городов тоже могут представить величественные памятники строительного искусства, сколько садами, окружавшими жилища и часто занимавшими громадные пространства.

       Персы любили также плоды, которые, равно как и шелководство, перешли к ним из Китая уже на высокой степени развития. Персики и абрикосы, без сомнения, китайского происхождения, также как и некоторые сорта груш и яблок, а равно и плоды обширного рода померанцевых и лимонных дерев. Напротив, на айвы можно смотреть как на произведение туземного персидского садоводства. Даже и теперь, нигде нет таких превосходных и разнообразных сортов айвы, как в Персии, где их повсюду едят сырыми и чрезвычайно любят по их запаху. В путешествии по Востоку меня удивило замечание одного Перса, о том, что облагороженные сорта груш произошли от помеси простой груши с айвою, и что только от этого они получили ароматный запах и вкус. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что жесткие плоды туземного грушевого дерева, растущего в диком состоянии, не имеют и следа приятного вкуса. Обыкновенные сливы встречались первоначально, может быть, и в Персии, где они рано достигли высокого достоинства; но лучшие сорта слив, без сомнения, были получены Персами из древней родины турок, лежащей по ту сторону Каспийского моря, а не из Дамаска, как обыкновенно думают.

       Персия считается также родиной грецкого opеха, обширные леса которого сохранились еще в северной части её возвышенности. К сожалению, однако, скоро и они будут истреблены, так как промышленность уже захватила их в свои руки. Теперь ежегодно целыми тысячами вырубаются в Персии эти великолепные, большею частью старые деревья, и их драгоценное дерево отправляется в Европу, где оно идет на мебель, потому что Италия более не в состоянии удовлетворять потребности в столь высоко ценимом материале.
       Вероятно и виноград может считать своим отечеством Персию, хотя он нигде еще не был найден в диком состоянии. На это указывают, по крайней мере, различные предания в устах народа и его поэтов.
       Персия же, вместе с Малой Азией и южными странами Кавказа, есть родина лотосовой сливы (хурмы, Diospyros Lotus), сочного плода, производимого невысоким, но красиво растущим деревом, которое даже в северной Германии часто выдерживает суровую зиму и которое, по своей красивой листве, заслуживает гораздо большего распространения, чем до сих пор. Плоды, подобно нашему кизилу, прежде чем сделаться годными для употребления в пищу, должны придти в состояние, так называемого, уксусного брожения. В этом состоянии они появляются на рынках, и носят название кара-хурмы, т. е. черного финика, название, введшее в заблуждение одного известного филолога, путешествовавшего на Кавказе, и заставившее его предположить, что там росли финики. Но мог ли он видеть там финиковую пальму?

       Несмотря на теперешнее печальное состояние персидского государства, плодовые сады и ныне встречаются там по-прежнему, только, к сожалению, в гораздо меньшем числе. Прежде почти ни один дом не обходился без сада. В только что названных парадизах плодовые сады тоже занимали не последнее место и представляли богатый выбор обладающему самым утонченным вкусом.        Персидские цари и государственные вельможи имели и отдельные плодовые сады, на поддержание которых не щадили издержек. Сады эти часто располагались террасами на обильных водою холмах. В таком случае, на вершине холма устраивался сообразный с величиною сада бассейн, водою которого, разливавшеюся во все стороны, орошался весь сад. Так как подобный плодовый сад служил вместе с тем и увеселительным местом, то журчание воды составляло приятное к нему дополнение. Высокая стена окружала со всех сторон это, почти всегда, четырехугольное пространство. Но обеим сторонам стены росли кипарисы или другие, не дающие большой тени, деревья. Плодовый сад, как уже сказано, состоял из нескольких террас, которые в свою очередь разделялись на отдельные гряды. На каждой террасе росли деревья, принадлежащие только к какому-нибудь одному виду; каждая же грядка была засажена особыми определенными сортами этого вида. Наибольшее пространство занимали персики, плоды которых, как и у нас, высоко ценимые в Персии, без сомнения разводились там во множестве разновидностей.

       Роскошные сады, наполненные розами, жасминами (преимущественно Jasminum Sambac, цветы которых отличаются чрезвычайно тонким запахом) и множеством однолетних цветов, встречались в Персии повсюду, но особенно прекрасны и в наибольшем количестве они были в южном Форсистане. Особенно часто упоминается о садах Шираса, главного города, бывшего в продолжении целых столетий нашего летосчисления резиденцией могущественной династии Сассанидов, — садах, столь много раз прославленных и воспетых поэтами. За всем тем описания этих садов нет, к сожалению, нигде, даже у родившегося в этом городе поэта Гафиза. В его «Розовом Саду» тщетно стали бы мы искать каких-либо подробностей об устройстве сада.

       Судя по новейшим сведениям, которыми я обязан берлинскому профессору д-ру Петерману, в Ширасе не осталось теперь и следа прежних Розовых садов. Он тщетно искал их там. В Ширасе он встретил одну только тёмно-красную розу. Не наша ли это Centifolia или махровая Rosa gallica? Замечательно, что обе эти розы на Востоке, как и в Африке, по крайней мере в садах, почти вытеснили собою туземные виды. В оба путешествия мои по Востоку я встречал в садах только эти розы. Но профессор Петерман уверял меня, что в Ширасе есть и белая роза, вероятно Rosa moschata. Странно, однако, что мой уважаемый друг в целом Ширасе не нашел ни розового масла, ни розовой воды. Поэтому сведение, сообщаемое в словарях и учебниках, о москательных товарах, что купцы и теперь получают розовое масло из Шираса, совершенно неверно. Самое чистое и хорошее розовое масло приготовляется в Кишмире, то же, которое употребляется у нас, и встречается в продаже в Константинополе, получается из Адрианополя, где в настоящее время устроено несколько больших заведений для добывания розового масла.
       Зато виноделие не утратило еще своего значения в Ширасе. Изготовляемое там вино, впрочем далеко не приходящееся по вкусу немецким дегюстерам, пользуется на Востоке большим уважением и очень там распространено.

       Древние Мидяне, жившие к югу от Каспийского моря, кажется, тоже принимали участие в развитии садовой культуры. Главным местопребыванием их была не столько возвышенность, лежащая к югу от Эльбруса, сколько лесистая местность на севере до Каспийского моря, где благодатный климат способствовал богатству растительности. Позже, персидские цари, последовавшие Мидянам, располагали здесь же свои летние резиденции, как это видим и в новейшее время. Персидские цари как прежних, так и позднейших времен особенно любили северный склон вулканического Демавенда, где они устраивали свои жилища, окруженные садами. В садах этих разводились преимущественно розы. Климат здесь, в противоположность южной возвышенности, так тепел, что еще недавно там делались попытки разведения тропических растений, даже сахарного тростника.
       Великолепные леса, занимавшие здесь огромные пространства, может быть, дали повод уже древним Мидянам разводить сады наподобие парков, употребляя при этом, конечно, только имевшийся под руками материал и проводя в таких насаждениях дорожки, вероятно более прямые, чем извилистые. В этих парках они беспрепятетвенно могли предаваться своему любимому занятию — охоте, так как дичи в Персии и теперь еще довольно. Там же в диком состоянии росли и плодовые деревья, как грецкие орехи, айва, лотосовые сливы, не требовавшие искусственного ухода.

       Но великолепные сады, соответствующие английским паркам, появляются только у позднейших Персов, которые отличали их особым названием парадизов от других роскошных садов, примыкавших к их постоянным жилищам. Парадизы же, напротив, были удалены, и в них всегда находились особенные постройки, прежде значившиеся для временного пребывания владельца. Парадизы занимали очень большие пространства, тем более, что в пределах их лежали также и обработанные поля.
       Парадиз Кира младшего, во Фригии, был, например, так велик, что Кир мог производить там смотр 10,000 Греков, приведенных к нему Ксенофонтом. К парадизу примыкал охотничий парк, где содержались различные дикие звери. Кроме того, в парадизах разводились различные, поименованные мною, плодовые деревья, которые росли или вместе в большом количестве, представляя как бы плодовые сады, или разбросанно, по одиночке, как это чаще делалось с грецкими орехами и лотосовыми сливами.
       Властелины и государственные сановники Персии и в позднейшее время всегда выбирали для парадизов места, изобиловавшие водою, как например область верховьев Меандра, в особенности в южных провинциях, где почва, если она не защищена лесом, совершенно высыхает в жаркое лето и принимает тогда самый пустынный вид.

       На юго-западе Персии, где ассирийская равнина заканчивается плоскою возвышенностью, лежали знаменитые в древности низейские поля, куда персидские цари выгоняли своих великолепных лошадей. 50.000 голов знаменитой белой породы паслись обыкновенно здесь, удовлетворяя потребности высокоценимой у Персов верховой езды. К сожалению, ни у персидских, ни у греческих писателей не находится подробных описаний этих местностей. Роскошных садов и парадизов здесь, кажется, не было, но неподалеку отсюда возвышалась известная в древности гора Бизутун, вокруг которой, как говорят, был разведен Семирамидою огромный сад в 12 стадий (несколько 6олее 2-х верст) в окружности. Сад этот, или скорее парадиз, служил, кажется, и охотничьим парком; на это указывают различные изображения кабанов и оленей, высеченных на горе. Гора эта, лежавшая посреди парка, представляла также удобное место для изображения различных фигур и надписей, прославлявших основательницу парка.
       В западной стороне горы была, как кажется, высечена пещера, представлявшая прохладное место, где можно было укрыться от полуденной жары.

       На озере Ван находился другой дворец с садом, основанный также Семирамидою. Армянин Моисей Хоренский в немногих словах описывает этот дворец и прославляет тамошнюю великолепную местность, где, во всяком случае, сам он однако не был. Платаны, которых он заставляет там расти и которых считает священными деревьями, вовсе не растут в Верхней Армении, а тем менее у озера Ван, где они непременно вымерзли бы по слишком высокому для них положению. На отвесных скалах, в указанном месте в окрестностях озера Ван, в большом количестве встречаются так называемые клинообразные надписи, указывающие на то, что в первобытные времена здесь жили могущественные властелины. Развалин человеческих жилищ, а там более садов, о которых, впрочем, Моисей Хоренский упоминает только мимоходом, не осталось теперь и следа.

       Древние персидские парадизы сохранились и до новейшего времени, и даже носят еще и теперь то же самое название. Поэтому интересно ознакомиться с парадизом новейшего времени, тем более, что у нас есть точное описание парадиза, находившегося в окрестностях Касвина, составленное в начале ХVII ст. итальянцем Петро дела Валле, который в то время и посетил Персию и оставил нам в высшей степени интересные сведения о своем там пребывании. У других путешественников того же или несколько позднейшего времени тоже встречаются описания персидских садов. Судя по ним кажется, что новейшие парадизы, также как и парадизы древних Персов, преследовали скорее принцип пользы, чем красоты. В северной Персии, где жители пользовались лесами, парадизы менее чем на юге были произведением искусства. Большие широкие дороги, часто с обеих сторон обсаженные прекрасными деревьями, преимущественно платанами, вели внутрь парадиза. Посреди леса было расположено скромное здание, всегда, однако достаточно просторное для приёма в нем гостей и почетных иностранцев. О внутреннем устройстве этого жилища нигде ничего не упоминается. Перед ним лежал довольно обширный пруд в виде равностороннего четырехугольника. Только на заднем плане, на берегу, с противоположной стороны от жилища, выступал небольшой полуостров. Полуостров этот, с открывавшимся с него красивым видом, имел особое назначение. Чтобы для нас, жителей западных стран, сделать понятным такое своеобразное помещение, надо заметить, что житель Востока и теперь посвящает таким местам гораздо более внимания, чем мы в наших высокоцивилизованных странах Европы. В Берлине, к сожалению, такие места постоянно помещаются в каком-нибудь темном, ни к чему более не пригодном, неприятном, большей частью очень тесном закоулке, и — что составляет верх неопрятности — по соседству с кухней. Житель же Востока, напротив, выбирает себе для этого преимущественно прохладное место, где, не говоря уже о свежем воздухе, перед ним открывается прекрасный вид. В гаремах такие помещения тоже всегда устраиваются на возвышенных, прохладных местностях.

       Какое значение придавали на Востоке хорошему положению такого места видно и из сообщений итальянца Петро дела Валле, где он говорит, что персидские цари не только, принимали в нём, обыкновенно состоящем из довольно обширного помещения, своих сановников и чужеземных послов, но и решали там важные политические и торговые дела. Во время пребывания Петро дела Валле в Касвин, шах принимал в этом месте испанских и турецких послов. При Петро дела Валле находилась многочисленная свита, для которой не оказалось здесь достаточного помещения и потому он в виде исключения получил просимую аудиенцию несколько в стороне, на коврах, разостланных на дерне.

       У китайцев уже в первобытные времена их культуры развился свой особенный садовый стиль, который в прошлом столетии лег отчасти в основание наших, так называемых, английских парков. Если я до сих пор старался объяснить развитие садового и архитектурного стиля особенными свойствами страны и её обитателей, то теперь, в этой стране неподвижности, я тщетно искал бы оснований, по которым именно у китайцев развился садовый стиль, опирающийся на природу. Во всяком случае, у китайского народа, прежде нежели установились его нравы и обычаи, наука и искусство, был период колебания, время, когда он перерабатывал полученные извне впечатления, когда наука и искусство, сельское хозяйство и промышленность поднимались, мало-помалу, на ту высокую степень развития, на которой они стоят уже продолжении целых тысячелетий, не делая ни шага вперед.
       Насколько мы можем низойти к началу истории Китая, сады, или скорее обширные парки всегда стояли там на высокой степени совершенства. Они обставлялись величайшею роскошью, какая могла существовать только в такой деспотически управляемой стране, какою в высшей степени всегда был и есть Китай. Там император, как в Вавилонии и Египте, был полным властелином подданных, которыми всегда мог располагать по своему произволу. Когда цари Египта и Вавилонии возводили величественные постройки, китайские императоры все свои богатства и даже государственные доходы употребляли на разведение парков. Замечательно, что при всех многочисленных династиях, сменявшихся в Китае, эта страсть к паркам всегда оставалась отличительною чертою императоров, даже когда троном их завладели совершенно необразованные манджуры; черта эта сохранилась и до настоящего времени. При таких обстоятельствах, неудивительно, что подобные действия возбуждали неудовольствие в народе. Мало-помалу, подати возвысились до таких размеров, что бедный народ, у которого земля, питавшая его до тех пор, отнималась для устройства парков, был приведен в невозможность платить налоги и попал наконец под невыносимый гнет своих тиранов. Почти все революции в Китае, возводившие на престол новые династии, происходили вследствие расточительности на парки. Последние, большею частью, занимали такие огромные пространства, что часто наносили значительный ущерб даже земледелию.

       Наибольший когда-либо существовавший парк был основан во втором столетии до Р. X. Он имел в окружности не менее 50 часов езды, так что занимал пространство равное целой персидской провинции. Устройством его были заняты 30,000 рабов. Рядом с поразительными по объему земельными работами для устройства скал, озер и т.п. возводились стоившие огромных сумм постройки и ставились многочисленные произведения искусств, всякого рода. Другой император приказал со всего государства, простиравшегося тогда к западу до самого Каспийского моря, собрать все произведения искусств для украшения своего парка. Считая все это недостаточным, не довольствуясь тем, что заставил работать на себя всех пекинских художников, он повелел еще собраться со всего государства в Пекин всем, без исключения, художникам, чтобы они исключительно работали только для парка.

       Разведению дерев китайцы посвящали также большое внимание, стараясь сделать его насколько возможно разнообразнее. Сколько ни было разных дерев во всей китайской империи, все свозились сюда. Не подлежит сомнению, хотя об этом не упоминается ни одним писателем, что при продолжительных отношениях с Японией, деревья привозились и из этого государства. Еще и теперь в китайских садах разводится много японских растений. Император Тзин-хи-Гоанг имел в своем парке не менее 3,000 различных пород деревьев и построил в нем столько дворцов, сколько он покорил областей.

       Китайский парк отличается от персидского парадиза преимущественно тем, что представляет точное подражание природе. В древнейшие времена подражание это было еще совершеннее, чем впоследствии, когда богатства, награбленные в завоеванных странах, подобно тому, как было в Риме в конце республики и во времена империи, давали китайцам возможность располагать гораздо большими средствами. Без сомнения, вначале вместо искусственных парков они довольствовались одними лесами и лишь впоследствии приступили к искусственному разведению, достигшему поразительных размеров. Они искали для себя уединения в лесу и соединяли красивые лесные местности извилистыми дорожками. При любви ко всему романтическому, которою отличаются китайцы, они устраивали в приличных местах искусственные скалы, искусственные ущелья, сменявшиеся искусственными же прудами. Любя вообще воду и ее журчание, они проводили искусственные ручейки или давали другое направление уже существовавшим. Каскады, искусственные источники и фонтаны увеличивали разнообразие парка. Местами строились павильоны, или так называемые киоски, и наконец разных размеров здания, служившие жилищем большего или меньшего числа людей. С общей роскошью развилась и роскошь в парках, вытеснившая первобытную простоту.

       Все это было очень давно. Уже тогда, когда египетский царь основал свой увеселительный сад в Телль-эль-Амарн, т. е. в XVI ст. до P. X.. в Китае, кажется, существовали обширные и роскошно устроенные парки. По крайней мере история Китая говорит, что не далее, как только тремя столетиями позже, вследствие чрезмерной роскоши и расточительности на парки, тяжесть налогов в Китае сделалась настолько невыносимою, что вскоре затем привела к первой известной нам революции.
       У теперешнего императора тоже есть парк, в котором он обыкновенно проводит лето, и который по своему великолепию и роскошному внутреннему устройству ничем не уступает прежним. Парк этот носит название Юанг-Минг-Юен, что значит лучезарный сад, — название, обязанное своим происхождением расходящимся из средины сада во все стороны, подобно лучам, аллеям.

       Любовь к растениям и цветам отнюдь не составляла привилегии императора и его сановников, она была распространена во всем народе. Как велика была эта любовь, видно, между прочим, из того, что Китай обладает богатою садовою литературою, какою не можем похвастаться и мы, хотя и у нас нет недостатка в писателей по этому предмету. Но и здесь китаец не изменил своей неподвижности. Учебники и указатели его и теперь имеют точно такое же содержание, как и тысячу или две тысячи лет тому назад.

       Рядом с великолепными парками императоров и вельмож, у китайцев находились еще и другие, небольшие увеселительные сады. Эти сады отличались отчасти своим прямолинейным расположением, составляя особый стиль, который один господствовал у других народов, особенно в Египте и странах семитического племени и который преобладал также и у древних Римлян. Но подобные сады, с преобладающими в них прямыми линиями, находились преимущественно только у людей среднего и купеческого сословия, а не вблизи дворцов императора и его вельмож, как это было у названных народов. Кроме тенистых, стоявших рядами дерев, находилось еще особенное большое пространство с разбросанными по нему, наподобие рощи, деревьями, которое и составило собственно сад. Вместе с деревьями в подобных садах играла важную роль вода. Но она была здесь обрамлена естественными, а не прямолинейными берегами; образуя большие бассейны, над которыми, вероятно, чтобы пользоваться большею прохладою, строились особые павильоны, тоже с преобладанием прямолинейного стиля. Сады этого рода находились также вблизи храмов, или пагод, посреди соответственно обширного двора, имевшего вид прямоугольника, обнесенного со всех сторон стеною, отделявшею его от жилищ жреца и мирян. Вне стен двора довольно значительное пространство разделялось на четырехугольные же сады, предназначавшиеся, вероятно, для жреца и его прислуги. В этих садах, в тени густой листвы, прятались их разбросанные жилища.

       Перехожу к описанию садов и древесных насаждений японцев. Особенность японских садов я мог бы легко объяснить особенностью этого народа. Японец, насколько известно по его истории, подобно китайцу, далеко уклонился от первобытной природы. Творческая, богатая порождениями всякого рода фантазия заступила у него место природы более чем у какого-либо другого народа. Этому существенно способствовала его религия. Самые причудливые создания его богатой фантазии встречаются у него повсюду. Поэтому неудивительно, что и сады его, даже там, где они должны бы подражать природе, всегда уклоняются от нее.
       У японцев, как теперь замечается отчасти и у ближайших к нам восточных народов, общественные сады группируются вокруг могил знаменитых мужей. Кроме того, вблизи храмов, также как и в Индии у Гималаев, растут вековые, пользующиеся большим уважением и почитаемые туземцами за священные, деревья, под которыми они охотно проводят время. Ни у какого другого народа, даже у китайцев, нет такого разнообразия разводимых дерев, как у японцев. Вероятно, и садовое искусство в Японии древнее китайского и даже оказывало на него довольно значительное влияние. В прибрежьях Китая даже характер садового искусства, как я уже сказал, более или менее японский.

       В Японии, кажется, не было таких больших, замкнутых парков, как в Небесной империи; при многолюдном населении островов для таких парков не было места. К тому же императоры этого восточноазиатского государства не имели, кажется, такой неограниченной власти как китайские и, более или менее, зависели от своих могущественных вассалов-даймиосов. Вообще их сады не были так замкнуты, как у других народов; напротив, они были публичными, доступными для каждого. Множество садов сливались вместе, так что иные, и даже почти все острова, составляли как бы один огромный сад. Самые большие и особенно любимые из священных дерев увешивались полосами толстой бумаги, покрытой поэтическими надписями, прославлявшими красоту и вообще знаменитость этих дерев. Более грамотные из гуляющих читали эти стихи вслух и передавали, таким образом, другим их содержанием.

       Было время, когда у римлян и новейших итальянцев появились разные неестественные и уродливые понятия о разведении и возделывания растений; у японцев это произошло уже в первобытные времена их истории, хотя оно и совершенно в другом виде. Житель Японии, наравне с красивыми, высокими деревьями, любил и низкорослые, карликовые. Но для этого он не уродовал их, как в Италии. Длинным рядом вековых опытов японец приобрел навык в разведении таких малорослых дерев. Деревья в фут вышиною, в натуральном состоянии достигающие 50 и даже 100 ф., целыми тысячами встречаются на японских рынках.
       Плодовые деревья, которые в Японии не менее разнообразны, чем у нас, воспитываются также малорослыми формами на японских островах. Яблоньки, увешанные многочисленными плодами и часто едва достигающие фута в вышину, при соответственной ширине, очень обыкновенны в Японии. Наши карликовые померанцевые деревца в горшках с маленькими плодами, так называемыми горшечными померанцами, хотя тоже не высоки ростом, но все же достигающие вышины двух или трех футов, представляют подражание разводимым в Японии низкорослым деревьям и вывезены в Европу голландцами лет двести тому назад из того же, привольно раскинувшегося на островах восточноазиатского государства.

       Японцы заботились о сохранении своих лесов на горах несравненно более чем цивилизованные народы Европы, которые, к сожалению, только теперь увидели громадный вред прежнего невежественного их истребления и с большими издержками принялись вновь разводить у себя леса, не всегда, однако, с ожидаемым успехом. Во всяком случае, исправление такого варварства требует долгого, долгого времени, далеко переходящего за пределы человеческой жизни. Леса, большею частью, сохранившиеся на своих первоначальных местах, тем охотнее посещаются Японцами, что представляют множество самых живописных, романтических местностей. В Японии любовь к романтическому, в особенности когда оно достигает поражающих размеров, развита еще более, чем в Китае. Самые дикие местности японцы стараются воспроизводить в своих домашних садах в уменьшенном масштабе. Знаменитому путешественнику Зибольду обязан я двумя планами таких домашних садов, довольно верно на них изображенных. Князь Пюклер Мускау в последнее время своей жизни имел намерение устроить такой японский сад в обнесенном стенами месте, позади своего замка в Бражнице, но, к сожалению, должен был оставить эту мысль из-за трудности ее выполнения и значительности издержек. На венской всемирной выставке в 1873 г. находился сад, устроенный в подражание японским, к сожалению, очень не точно. В японских садах, занимающих очень небольшие пространства, устраиваются узкие овраги, причудливые скалы, пещеры, водопады, конечно, в миниатюре. Сады засажены соответственными карликовыми деревьями, между которыми главную роль играют Sciadopitys verticillata и другие хвойные

Некоторые путешественники, рассказывают, что японцы, да и китайцы, обыкновенно любуются на такие миниатюрные сады из уединенного окна своего дома, которое бывает засажено густым, непроницаемым кустарникам, с прорезанным в нем, сквозь чащу, отверстием в виде усеченного конуса или пирамиды, которое обращено узким отверстием к окну, а широким в сад, подобно тому, как это устраивается в панорамах или стереоскоп, а еще лучше в тех трубках, в которые смотрят на картины в Эрмитаже. Смотрящему сквозь такое отверстие в кусте, вследствие известного оптического явления, заставляющего зрителя предполагать, что находящееся перед ним предметы находятся гораздо дальше чем в действительности, представляется его миниатюрный сад, без всякого увеличительного стекла, в полной натуральной величине, причем и обман чувств бывает иногда так велик, что трудно возвратиться к действительности и представить видимые предметы в их настоящей величине. Нечто подобное случается видеть в так называемых кинетозографических театрах. Такие сады, говорят, большею частью изображают собою любимейшие места родины владельца, знакомые ему с детства, для того, чтобы, уединившись перед своим волшебным оком, он мог по целыми часами, вдали от своей милой родины, созерцают их, так сказать, воочию. При этом, для полноты иллюзии, конечно, не упускают из виду, чтобы все предметы расположенные в таком садике, были сделаны не по одному масштабу, но с соблюдением строгой перспективы, постепенно уменьшаясь, по мере их удаления, как это делают живописцы в своих картинах (примечание переводчицы).

IV
Садоводство у древних греков и римлян.

       Несмотря на южное положение, Греция, даже в местах, лежащих на материке, пользуется островным климатом, не имеющим сильных жаров. Освежающая влага близкого моря не допускает чрезмерного жара, никогда не дает воздуху сделаться таким сухим, каким он почти всегда бывает на материке. Грек более всего любил свою свободу и с юных лет приучался к деятельности, а поэтому и земля у него везде была превосходно обработана.
       Оставленные Гомером, в высшей степени интересные, описания образа жизни современных ему греков позволяют бросить взгляд и на первобытное состояние тогдашних греческих садов. Во времена Гомера Греция находилась еще в патриархальном состоянии. Крупные владельцы величались громким званием, т. е. царями. Остров Итака, принадлежавший герою Гомера, Одиссею, представлял собою сплошной сад. На естественных лугах резвились богоподобные девы Гомера и рвали на них фиалки, нарциссы, крокусы, ирисы, анемоны и другие цветы. Там, где жители Итаки разводили для себя овощи и плоды, т. е. имели для этого особенные сады; последние, бывали, окружены живыми изгородями, а иногда даже и стеною.
       Отец Одиссея, Лаэрт, кажется, ревностно занимался разведением плодов и был сведущ в уходе за плодовыми деревьями. Плодовый сад его был окружен колючим кустарником и содержался в наилучшем порядке. Деревья стояли рядами и вообще сад с пролегающими в нем дорожками был устроен так, что мог удобно служить и для гуляния. Когда Одиссей, после долгого отсутствия, вернулся домой, то он нашел отца за тем же занятием — разрыхлявшим землю вокруг пло¬довых деревьев. Что 3.000 лет тому назад Лаэрт считал необходимым, того, по лености или по незнанию, многие не делают в наше, с тех пор так далеко ушедшее вперед время. У нас часто дают плодовым деревьям зарости таким толстым слоем травы, что дождь и влага едва могут проникнуть в землю. И такие владельцы плодовых садов удивляются, что их деревья приносят мало плодов, да к тому же еще таких мелких и невкусных.

       В древности был знаменит также плодовый сад Алкиноя, царя Феакии (позднейшей Корциры или Керкиры, теперешнего Корфу). Описание этого сада так хорошо передано в Одиссее, что для того, чтобы дать о нем ясное понятие, я должен указать то место, где оно находится в Одиссее (Одиссея, VII, 112—113). Впрочем я должен прибавить, что меня резко поразило такое совершенное для патриархального времени тро¬янской войны устройство сада, да и дрезденский профессор Беттигер в своих «Racemazionen der Gartenkunst der Alten» (в Нов. нем. Меркур. за 1800 г., стр. 130) выразил сомнение относительно достоверности этого описания, по крайней мере некоторых мест его. Поэтому, если в новейшее время несомненно доказано, что приведенное здесь описание сада Алкиноя взято не из времен Гомера, но принадлежит позднейшему времени, то, конечно, и предположение о глубокой древности этого сада теряет всякое основание. Во всяком случае, описание сада чрезвычайно интересно, поэтому и привожу его, не смотря на его недоказанную древность.

       Из этих немногих строк мы может составить себе, ясное понятие о плодовых садах, которые разводились в Греции (действительно ли во время Гомера, мы наверное не знаем). Яблоки и груши играли здесь главную роль и, по всему вероятию, их было тогда уже множество сортов. Существовали летние и зимние плоды, и, следовательно, было известно позднее вызревание многих яблок зимнею порою, в особенности же груш; последние носили уже название бальзамических. Следовательно, уже в то время были известны ароматические, нежные груши.
       Далее, и касательно виноделия греки в то время тоже стояли на отно¬сительно высокой степени развития. Разводился высокий, дающий обильную тень, виноград и низкорослый, развязываемый, как кажется, шпалерой, подобно нашим, шнуровым, или кордонным деревцам.
       Удивительно, что греки в то время не знали ни айвы, ни других плодов с косточками, даже слив, хотя Prunus insititia, прототип нашей дамасской сливы, растет в диком состоянии в юго-восточной Европе. Этот вид слив в первый раз упоминается Теофрастом под названием, откуда произошло латинское prunus. Из Макробия мы узнаем, что персики были введены в Грецию только при Александре Великом. Еще позднее сделались известны там абрикосы. Сначала они носили название армянского яблока, из чего можно заключить, что они были введены из Армении. В позднейшие времена, именно около двух столетий после Р. X., они появились в Греции вторично, на этот раз уже из Италии.
       По словам моего уважаемого друга, д-ра Ветцштейна, который долгое время занимал должность прусского консула в Дамаске и которому я много обязан знакомством с этим чрезвычайно важным городом и его окрестностями в садовом и помологическом отношении, все названия этого распространенного плода всеми народами Запада и Востока заимство¬ваны с латинского и образовались от слова praecox, т. е. скороспелый. Во времена императора Диоклетиана, римляне называли абрикосы именно praecoces, потому что (в то время) они поспевали прежде персиков. Слово это, в измененном виде bericoccion, перешло к византийцам, вошло в арабский язык, как al-berkuk и вернулось опять в Италию, под видом albеrcocco, между тем как у испанцев оно изменилось в albericoque, а у французов в apricot.

       Что в приведенном месте Одиссеи при исчислении различных плодов упоминается уже о гранате, но не говорится о кизиле, в этом нет ничего странного, в особенности относительно первого. Оба плода были известны уже Гомеру. Гранат есть плод семитического кустарника, который, вероятно, уже во времена Семирамиды распространился на север и теперь растет во всех странах к северу до Кавказа, пока этот хребет не поднимается до значительной вышины, далее которой он рости не может; преимущественно в жарких и бедных водою странах и местностях он доставляет приятный, утоляющий жажду плод. Из сочной оболочки семян, с прибавлением меда и воды, и теперь приготовляют на Востоке повсюду любимый там напиток — шербет. Вероятно, еще до Гомера сирийские поселенцы в Греции вместе с розами принесли в свое новое отечество и гранаты, которые вскоре были оценены здесь по достоинству. Напротив, если упоминаемый Гоме¬ром кизил, плод Cornus mascula — кустарника, растущего по всей средней Европе до Кавказа, на этот раз не поименован, то это, очевидно, потому, что в позднейшие времена более утонченной греческой культуры ему не придавали уже никакой цены, и он служил только кормом для свиней. Кустарник этот, вероятно, перешел к грекам из Фракии, следовательно, с севера.

       В приведенном месте Одиссеи чрезвычайно важно то, что
   «Саду границей служили красивые гряды, с которых
   Овощи и вкусная зелень собирались обильно»,
или, как в немецком переводе, что «в конце сада находились разбитые грядки, распространившие благоухание от росших на них растений и цветов». Это ясно указывает на существование цветников, которые, не смотря на обилие дико росших цветов на лугах, устраивалась тогдашними греками.
Хотя здесь особо и не упоминается о розах, но, без всякого сомнения, они были главным украшением сада. Дикие розы, соответствовавшие нашим шиповникам, росли в Греции в изобилии, а розы, упоминаемые Гомером, во всяком случае, были дамасскими, которые, как уже сказано, были принесены первыми поселенцами из Сирии, пришедшими еще до Гомера. Как сама Афродита — сирийского происхождения, так и ее розовые сады должны быть отнесены к Сирии. Из морской пены, произведшей Афродиту, произошла и белая роза, тогда как красная возникла из крови ее возлюбленного Адониса. (По сказанию греческой мифологии, из крови Адониса, пораженного на охоте диким кабаном, произросли скоро отцветающие анемоны, собственно Adonis autumnalis или Ad.aestivalis. - Прим. переводчицы).

       Centifolia древних Греков и Персов отличается от дамасской розы и представляет собою более или менее полную уксусную розу (Rosa gallica). Это ясно видно из слов Теофраста. Как тогда, так и теперь, существуют совершенно не махровые, полумахровые и совершенно махровые розы. Та роза, которую мы называем центифолией, произошла, вероятно, только впоследствии, во Франции или в какой-нибудь другой цивилизованной стране из уксусной розы, и потому не могла быть известна древним.
Центифолии древних греков долгое время после введения дамасской розы появились в Греции с севера и были посвящены Дионису (Вакху). Они были верными спутницами винограда в его странствовании из Персии в Грецию. По словам Геродота, они в первый раз были принесены Мидасом из Малой Азии во Фракию. Если придавать значение сообщениям Бундегеша, который, конечно, многое заимствовал из Зенд-Авесты, то, кажется, они явились еще с более отдаленного Востока, — с Гималайских гор.
       Не подлежит никакому сомнению, что розы, в особенности сирийская, Rosa Damascena (Rosa Centifolia гораздо менее) разводились в Греции во множестве, так как они употреблялись во всевозможных случаях, преимущественно для венков. Я не думаю, однако, что розы составляли здесь предмет торговли, как в Риме. Каждый из немногочисленных, относительно громадного количества рабов, свободных граждан, возделывал на своей даче столько роз, сколько было нужно для его собственного употребления.

       На этих дачах Афинянин никогда не проводил так много времени, как напр. римлянин; он предпочитал пользоваться своим политическим правом в Афинах. Оттого и самые дачи не отличались такою роскошью, как в Риме, но были вообще довольно просты. В них придавалось большее значение разведению хлеба, масличных деревьев, винограда и т. п. При таких обстоятельствах, цветники, как и у нас во многих поместьях, вероятно, не пользовались особенным уходом. Тогда еще не было чужеземных, введенных из других стран цветов, поэтому и число их было незначительно. Вероятно, наряду с розами разводились преимущественно цветочные луковичные растения, как принадлежащие к настоящим лилейным (Liliaceae), так и гладиолусы или шпажники (Нуасіnthus у древних) и другие из касатиковых (Jridiacae), а равно в анемоны, вообще не требующиее особенного ухода и цветущие ежегодно без хлопот.

       Только впоследствии, когда гегемония над Грецией перешла в руки Филиппа в Александра Македонских и греки были отстранены от участия в политических делах, и когда вместе с тем возросли их богатства, в домашнюю жизнь греков, и особенно афинян, проникла большая роскошь. С этих пор загородные дома, хотя и не настолько как в Риме, служили более для удовольствия, чем для практической пользы.
       Устраивая цветники, несмотря на обилие дикорастущих по лугам цветов, греки имели обыкновение насаждать и деревья, под тенью которых охотно проводили время. Подобно другим народам древности, они питали особое благоговение к старым деревьям. Неподалеку от города Кафии, в Аркадии, стояло очень старое, но, несмотря на то, еще красивое платановое дерево, посаженное, но преданию, Менелаем, когда он вел свое войско под Трою. В окрестностях же Фарэ, в Ахаве, находилась большая роща из таких старых платанов, что они большею частью были с дуплами внутри. В этих дуплах свободно могли обедать несколько человек. Не менее достойна упоминания дубовая роща Алкомены в Беотии, которая пользовалась преимущественным уважением. Наконец во всей Греции славилось по своей старости и величине масличное дерево на Акрополис в Афинах. Вблизи водопровода, шедшего по направлению к лицею, также находился прекрасный платан.
       Потребность в тенистых деревьях утвердилась в Греции, особенно в местах греческих республик, пользовавшихся наибольшею известностью там, где собирались на общественные совещания. К гимназии, в Спарте примыкало засаженное платанами место, которое поэтому и называлось рlatanista. А в Афинах, вблизи общественных зданий, в особенности около академии и лицея, находились рощи довольно значительной величины. К сожалению, исследователям греческой археологии до сих пор еще не удалось с точностью определить местоположение названных зданий. По всему вероятию, лицей лежал, вне города. Знаменитый афинский полководец Кимон засадил платанами площадь, чтобы на будущее время собрания могли происходить под тенью.

       В основании этих, возникших по необходимости, садов, не легло никакого определенного принципа. Они расширялись насколько того требовали обстоятельства и насколько позволяло место. Подобные сады, кажется, можно бы сравнить с находящейся у нас в Берлине, между университетом и певческой академией, каштановой рощицей. Более верное им подражание представляет так назыв. Кенконс (Quincunx) в Бордо. Музыка, конечно, не имела еще большего значения у греков, потому не привлекала слушателей, как теперь у нас и в Бордо; зато в этих садах находился, вероятно, род общественных кухонь, какие еще и теперь встречаются на Востоке, чтобы дать посетителям возможность что-нибудь покушать и тем избавить их от необходимости возвращаться домой.
       Сады при лицее и академии состояли, преимущественно, из платанов и вязов, отчасти из фисташковых и масличных деревьев. Были ли здесь розы и другие цветущие кустарники — неизвестно, но судя по тому, что о них не упоминается ни одним писателем, это подлежит сомнению. В этих садах-рощах строились, конечно, только для украшения, маленькие храмы, колодцы и т. п.; кроме того, ставились различные монументы, в особенности, гермесовы столпы и статуи мужей, оказавших услуги республике. Впоследствии возникли аллеи для гуляющих, так называемые галереи философов. Аллеи при академии, где поучал Платон, были знамениты не менее тех, которые находились около лицея, где Аристотель основал свою школу перипатетиков.

       Не могу закончить своего описания садов Греции, не упомянув хотя бы в нескольких словах о священных гротах, так называемых нимфеях. Древние греки оказывали особенное уважение к гротам, в особенности, если они находились в каком-нибудь уединенном живописном месте. Обаяние, производимое растущими здесь деревьями, или, выражаясь современным языком, лесное уединение, играло при этом важную роль. Старые, почтенные женщины, преимущественно пользовавшиеся славою предсказательниц и называвшиеся нимфами, поселялись в таких гротах, и верующие часто обращались к ним за советом.
       В этом отношении особенно знаменит был грот вблизи Навпакта, у Коринфского залива, посвященный Афродите. Вдовы, желавшие вторично выйти замуж, приходили сюда, приносили жертвы. Кроме этого, большая часть нимфей находилась в северной Греции, в Беотии, в Элиде и Фокиде. Так у Парнаса 6ыл подобный грот значительных размеров; в нем жила нимфа Корикия. Здесь брали начало многие источники. Другой грот находился в Беотии и носил название Фрадигион; нимфы, жившие здесь, назывались киферонидами и пользовались громкою известностью. В Беотии также находился еще один грот, в глубине рощи, около Ливадии; в нем брала начало река Геркинна. Здесь, вместо нимф, давал при посредстве своего жреца прорицания, почитаемый наравне с богами, Трофоний.
       Древнейший грот с садом, обитаемый нимфою, непророчицей, есть грот Калипсо, к которой в странствованиях был занесен Одиссей. Гомер (Одисс. V, 63—74) довольно подробно описывает этот грот. По его словам, он находился в глубине рощи, состоявшей из ольх, тополей и кипарисов. На вершинах их гнездились пернатые. Виноград густо покрывал скалу, заключавшую грот, и приносил множество гроздей, служивших пищею для обитательницы грота. В ближайших окрестностях не было недостатка и в воде; четыре источника давали начало извивающимся ручейкам, увеличивая плодородие почвы. Перед гротом были раскинуты зеленые луга, покрытые фиалками и другими цветами.

   (Одисс. V, 63-74)

       Нельзя не заметить тесной связи между этим гротом и гротом нимфы Эгереи, находившимся около Рима. Хотя этот грот собственно и не относится сюда, но я упоминаю о нем потому, что он вполне соответствовал греческим, обитаемым нимфами. Он также находился в глубине рощи и был богат источниками.

       В Италии было иначе. Итальянцы древнейших и настоящих времён представляют совершенно другой народ, нежели прежние и теперешние греки. Сказанное мною в особенности относится к римлянам, храброму, могущественному, но совершенно невежественному племени, которое с самого начало давало чувствовать соседям свою силу и, наконец, подчинило их своей власти. Несмотря на многочисленные греческие поселения в занятых ими местностями Италии, в особенности на юге, Рим долгое время оставался почти совершенно необразованным. Только ближнее знакомство с Грецией и покорение греческого государства сделало более расположенным к принятию высшего и притом более утонченного образования. Науки, преимущественно философия, и здесь нашли себе почитателей, но, разумеется, только в высших классах. Особенность древних римлян, что, впрочем, было ещё прежде меня высказано Ал. Ф. Гумбольдтом, состояла в том, что они, по крайней мере во времена распущенности нравов, совсем не были одарены пониманием красот растительного мира. Даже и в настоящее время итальянцы лишены этого дара, или, по крайней мере, только теперь он начинает у них немного проявиться. Ни во времена наибольшего могущества Рима, в конец республики и в позднейшие времена Возрождения, когда процветали все искусства, когда живопись, скульптура и зодчество достигли той высокой степени развития, которой мы, может быть, всегда будем тщетно стремиться достигнуть, - не встречаем мы у римлян понимание красот растительного царства. Теперешние сады часто служат ещё свидетельством высшего извращения вкуса в садовом искусстве, порождения необузданной, больной фантазии.

       Время Возрождения превзошло в безвкусии даже самую древность. Кто посетил Албанские горы, в особенности Фраскати, тот, конечно, помнить виллу Альдобрандини. У всякого любящего природу болезненно сжимается сердце при виде платана (явора), этого благороднейшего и в высшей степени величественного дерева, изуродованного до того, что от его первоначальной изящной наружности не осталось и следа.
       Древние римляне, преимущественно в последние времена республики и в начале империи, когда, впрочем, безвкусие достигло высшей степени, особенно чтили и даже, можно сказать, боготворили платаны. Римский поэт Овидий дает платанам даже эпитет «genialis», что может быть переведено словом «величественный» или «исполненный прелести». Насаждение платанов и ухаживание за ними считалось в Риме занятием, достойным полного уважения. Римляне думали, что, подобно тому, как вино укрепляет человека, оно может укреплять и усиливать рост платанов, если его употреблять вместе воды для поливки. Рассказывают, что знаменитый римский адвокат Гортензий во время одного судебного разбирательства, чтобы раньше получить слово, просил своего коллегу Цицерона съездить поскорее, вместо него, на его виллу при Тускулум, полить вином его платаны.

       Платан не есть природное дерево Италии, да и в Грецию он был введен извне, хотя и весьма рано, так как он был известен уже Гомеру. Цезарь перенес его в Испанию и за то был воспет Марциалом в гимн, в котором он называет дерево любимцем богов. Родина платана также мало известна, как и родина дикого каштана (Aesculus hippocastanum). Обыкновенно ею считается Восток и преимущественно Персия, хотя до сих пор и там платаны встречаются только в возделываемом состоянии и никто не видел их дикорастущими, образующими леса, или вообще вдали от жилища человека.
       Во время моего первого путешествия первого путешествия по Востоку, я встречал в Кахетии, восточном округе Грузии, платаны, растущие в виде кустарника близ вытекающего из Кавказских гор ручья, берега которого были сплошь покрыты этими деревьями, как у нас иногда ивами. Этот кустарный платан составляет, без сомнения, другой, самостоятельный вид, отличный от древовидного (Platanus orientalis); он был известен уже Вильденову, который и назвал его Platanus cuneata.

       Надо заметить, что в северо-восточной Германии, вследствие неправильного обозначения сделанного Ленне в подведомственном ему древесном питомнике, настоящий восточный платан почти повсюду принимается за совершенно другой вид, а именно за пирамидальный западный платан (Platanus occidentalis), почти не выдерживающий нашего климата.

       Уже в глубокой древности платан, как и теперь повсюду на Востоке, преимущественно же у персов, почитался особенно священным деревом. Никакое другое дерево не может соперничать с ним в этом отношении. Платан достигает глубокой старости, и тогда его густая крона может осенять весьма значительное пространство. Когда Агамемнон собрал в Авлид свое войско, то перед выступлением в поход он принесет жертву под платаном, по ветвям которого жрец Калхас предсказал десятилетнюю продолжительность войны. Геродот рассказывает, что персидский царь Ксеркс во время похода на Грецию встречал на пути своем в Лидии (в Малой Азии) платан, который так поразил его своею красотою, что он оставил при нем стражем одного из своих, так называемых, бессмертных, и как влюбленный украшает свою возлюбленную, так он увешал ветви этого платана золотыми цепями и браслетами.
       Плиний рассказывает нам о другом платане в Ликии (тоже в Малой Азии). Ствол этого платана был тогда уже пуст, внутри дупло его имело в длину не менее 18 ф. Консул Лициний Мутиан устроил в нем однажды пир на 18 человек. По его собственным словам, дупло представляло обстановку, гораздо лучшую той, какую могли бы дать ему мраморный, украшенный золотом и резьбой залы Рима. Выше я упомянул уже о других платанах, отличавшихся большими размерами.

       Во время моих путешествий по Востоку, повсюду, за исключением армянской возвышенности, где они не выдержали бы сильных холодов и неминуемо должны бы вымерзнуть, я встречал прекрасные платаны вблизи городов и селений. Иногда они окружают торговые площади, как напр. в теперешнем Елисаветполе, древней Гендже, в восточном Закавказье, где платаны отличаются редкой красотой. Под их широко раскинувшимися ветвями располагаются всякого рода ремесленники со своими мастерскими, и, занятые работой, не обращают ни малейшего внимания на шум и говор праздного люда, предпочитающего своим мрачным, бедным жилищам пребывание на свежем воздухе, в защищенном от палящих солнечных лучей месте. Путешественники рассказывают, что и теперь в Греции часто встречаются площади, обсаженные платанами.
        Про знаменитые платаны Буюкдерской долины у Босфора предание говорит, что под ними останавливался Готфрид Булонский со своими крестоносцами. Мне случалось видеть эти деревья в 1843 г. и я подробно описал их в первой части моих путешествий по востоку. Это вовсе не большие, пустые внутри деревья, как об них рассказывают, и при том их не семь, как показывает турецкое название леди Кардаш, т. е. семь братьев, а девять; они посажены в виде полумесяца и занимают довольно большое пространство в 4 1 ф. в по¬перечнике. Так как все эти девять деревьев взаимно препятствуют росту, то и кроны их совсем не имеют того величественного вида, каким отличаются платаны, когда они растут по одиночке и когда ничто не мешает их развитию. В юго-восточном картинном зале князя Пюклер-Мускау находится изображение платана, найденного им около Востицы, древнего Эгея, в Аасе. На локоть от поверхности земли он имел 40ф. в окружности.

       Возвращаюсь к садам Рима. О временах императоров и начала республики мы не имеем никаких сведений, между тем как о Розовых садах Пестуна, в Нижней Италии, упоминается еще весьма рано, хотя, к сожалению, нигде они не описаны. В Пестуне, в отдаленные времена, строились также и древнейшие греческие храмы, которые сохранились и теперь довольно хорошо. Греки, вероятно еще до основания Рима, водворились в Нижней Италии и принесли с собою розы. Об этих розах с достоверностью известно, что они цвели дважды в год. Следовательно, и розы Пестуна были тоже дамасскими розами, принесенными из Сирии первобытными поселенцами Греции в свое новое отечество.
       Если в обозрении итальянских садов обратимся к Риму, история которого с каждым столетием делалась более и более историей Италии, то увидим, что жители его умели не только вести войны и покорять один народ за другим, но были также не менее искусными сельскими хозяевами и между прочим приготовляли отличное вино и умели выращивать превосходные плоды. Они ставили себе в особенную гордость самим исполнять главнейшие сельскохозяйственные работы, а не предоставлять их рабам, как это делалось впоследствии. Рядом с укрепляющей здоровье работою, влекли римлян в деревню здоровый, свежий воздух и прекрасные деревья. Так как сенаторы не имели права удаляться на ночь из Рима, то они старались приобретать себе земли в его ближайшей окрестности, даже в самых пределах предместий, и устраивали там себе жилища для временного пребывания, носившие название вилл (villa). Таким образом вблизи самого Рима возникло множество садов, название которых сохранила нам история. Для беднейших жителей устраивались в самом Риме общественные сады, называвшиеся «villa publica». В теперешнем Риме, к сожалению, напрасно стали бы искать подобного общественного сада, в котором ощущается однако большая потребность. Из названий этих садов древнего Рима — villa publica —видно, что в начале слова villa и hortus были однозначащими.

       Kaк сильно изменились жители Рима и вообще всея Италия! В славные времена республики ни один римлянин не мог существовать без движения на свежем воздухе, в тени деревьев. Бедное население Рима тоже проводило время под деревьями, т. е. в саду, который приносил ему, конечно, одну только пользу. А теперь — смело можно сказать — ни римляне, ни вообще итальянцы, решительно не знают прогулок. Они гораздо охотнее остаются в своих мрачных, хотя и прохладных жилищах, нежели под тенистыми деревьями на чистом воздухе. В прекрасном саду Касчине, в окрестностях Флоренции, особенно замечательным своими величественными вязами, нет ни одной скамейки, на которой мог бы отдохнуть гуляющий. Днем здесь тихо и пусто, не встретишь ни одного человека. Только вечером, когда начинается corso, сад наполняется всадниками и элегантными экипажами.
       В цветущие времена республики, кто не был сенатором и вообще не занимал никакой общественной должности, которая требовала его непременного присутствия в Риме, тот большую часть своей жизни проводил вне города, в своей вилле, где занимался сельским хозяйством и не только скотоводством и хлебопашеством, но и с особенною любовью сажал свои виноградники и оливковые плантации и разводил различные плоды. Хотя в добрые, старые времена республики при виллах и не устраивалось особенных садов, но, тем не менее, для прогулок пользовались находившимися вблизи лесами и рощами. Римлянин, устраивая свое поместье, искал не только плодородной местности, но и красивого местоположения, преимущественно у подножья холма, с живописными видами, чрезвычайно любимыми римлянами. От виллы требовалось, чтобы она была совершенно доступною, лежала, если можно, на судоходной реке, чтоб сельские произведения удобно могли быть доставляемы в Рим для продажи.

       Все это быстро изменилось, как только Рим, с завоеванием Карфагена, поработил лежащие вне Италии страны, который он истощал до такой степени, что, мало-помалу, несметные богатства начали стекаться в Рим. Богатства целых народов — по словам самого Цицерона — соединились в руках отдельных личностей. До сих пор хозяйственные постройки занимали в виллах главное место; теперь дело приняло совершенно другой оборот, так как хозяйством занимались только мимоходом и, наконец, даже совсем его оставили. Плиний Младший говорит о своей villa Laurentina, что она состоит только из дома, сада и песчаного берега. Без сомнения и тускийская (этрусская) его вилла не имела никакого хозяйственного устройства, а, следовательно, и никаких хозяйственных построек, ни vіllа rustica, ни villa fructuaria. Принцип пользы, господствовавший доселе в виллах, отступил совершенно на задний план; удовольствие и наслаждение сделались с этих пор единственными спутниками позднейших обладателей вилл.

       В конце республики, когда уже почти все известные в это время страны были подчинены Риму, роскошь достигла крайних пределов. На¬грабленные богатства расточались самым безрассудным образом. В самом деле, не знали, что делать с деньгами. Бедные соловьи должны были жертвовать своими языками для приготовления рагу римским гастрономам. Изнеженный джентльмен тогдашнего Рима нарушил бы все условия приличий, если бы на берегу моря предложил своим гостям морские, а внутри страны — речные рыбы. С громадными издержками перевозились сюда морские, а туда речные рыбы.

       Не менее бессмысленным был обычай спать на розовых лепестках. Подобные ложа бывали иногда на несколько футов толщиною устланы розовыми лепестками. Сам Цицерон спал на розах и фиалках, а Проперций выражал даже желание быть погребенным в розах, ибо — как говорит он — тогда и сама земля покажется ему легкою. Один римский сибарит жаловался, что его беспокоят свернувшиеся розовые лепестки его ложа. Пропретор Сицилии Верр, сидя на подушке, наполненной розовыми лепестками, заставлял носить себя на носилках, а перед ним должны были держать букет из роз.
       Потребность в розах, в то время, в Риме должна была быть чрезвычайно велика. Большую часть их доставлял Пестум, за ним следовал Египет, где в то время славился своими розами Кирене. Огромные корабли приходили в Рим, нагруженные одними розами. Эта розомания, иначе никак нельзя этого назвать, впрочем, немного способствовала поднятию в Риме садоводства. Она привела к первым искусственным теплицам, так как потребность в розах не могла быть удовлетворяема во всякое время. Об этом повествуют нам Сенека и Марциал. Впоследствии устраивались также теплицы, имевшие в виду более материальную пользу. В царствование императора Тиберия славились horti pensiles, переносные тепличные ящики для дынь. При таких обстоятельствах, неудивительно, что сельские поместья, — которым, как я уже сказал, первоначально были виллы — совершенно потеряли из виду прежнюю свою цель — получать доходы от обрабатывания почвы — и служили только для одного удовольствия. Весьма немногие из владельцев подобных поместий, как напр. Цицерон, сохраняли в них хозяйственное обзаведение, но и они сами не занимались хозяйством, а предоставляли это своим арендаторам. Под конец республики, когда богатства все 6олее и более стекались в Рим из завоеванных областей, всякий порядочный римлянин должен был иметь по крайне мере одну виллу. Таким образом, большая часть вилл, в которых до тех пор занимались сельским хозяйством, мало-помалу перешли во владение богатых людей; новые же виллы устраивались, единственно, сообразно с требованиями роскоши и праздного препровождения времени. Вместе с этим, сельское хозяйство, веденное прежде заботливо и разумно, отступило совершенно на задний план не только в окрестностях Рима, но и в отдаленных от него местностях, и не могло более доставлять своему владельцу средств к существованию. Сицилия, которая теперь с трудом может прокормить даже свое собственное население и принуждена получать хлеб из других местностей, была некогда житницею Рима. Так переходчивы времена!

       Ясно само по себе, что такой упадок сельского хозяйства был очень чувствителен. Подобно тому, как в Китае, в Риме часто раздавались жалобы, что размножение вилл, посвященных одним удовольствиям, почти совсем лишило почвы сельское хозяйство. В этом смысле высказываются такие лица, как Гораций и Сенека. Последний дает изображение простой виллы Сципиона, покорителя Карфагена, в противоположность роскошному устройству вилл его современников.
       Разумеется, что вилл, подобных villae Laurentinae, было немного; напротив, тускийская вилла гораздо более носит на себе отпечаток тех вилл, которыми обладали все богатые римляне, выше всего ставившие свои удовольствия и наслаждения. Поэтому она будет служить мне основанием при описании виллы знатного римлянина, причем я буду, где следует, указывать на отступления от ее устройства.
       Было сделано немало попыток, увенчавшихся большим или меньшим успехом, определить, с помощью описания и рисунков, положение и устройство этой виллы, описанной самим ІІлинием. Известны другие попытки Шенкеля и Мейера. Оба они предполагают, что вилла с садом были расположены на плоской равнине. Насколько остроумно изображение построек на планах Шенкеля, настолько же неверным кажется изображение сада и его отдельных частей. Директору садов, Мейеру, без сомнения, более здесь посчастливилось.
       Прежнее предположение, что тускийская вилла лежала на плоской равнине, в новейшее время окончательно опровергнуто Вильгельмом Штиром в особом его сочинении, изданном в 1867 г. сыном его Робертом, под названием «Arehitektonische Erfindungen». По словам Вильгельма Штира, тускийская вилла лежала вовсе не на равнине, устроенной, может быть, искуственым образом на вершине холма, но скорее поднималась по его отлогости, так что задняя сторона лежала ярусом выше передней. Плиний подтверждает это предположение в начале письма к своему другу: «Вилла, хотя лежит у подножия холма, говорит он, но, однако же, смотрит как бы с высоты его и поднимается (именно самое здание) так тихо и постепенно, что вводит в заблуждение, и ты очутишься наверху прежде, нежели заметишь что поднимаешься вверх».

       Верное изображение того положения, какое имела тускийская вилла, дает нам так называемый римский дом в Веймарском парке, приобретший громкую известность, благодаря Карлу Августу и собиравшимся вокруг него поэтам, и с тех пор часто посещаемый иностранцами. Сравнение это тем вернее, что с одной стороны римского дома простирается засаженный чрезвычайно старыми душистыми вишнями (Рrunus Маhaleb) viridarium, который, начиная от первого этажа, возвышается до второго и напоминает пространство с четырьмя платанами в вилле Плиния. Интересующемуся объяснением местоположения тускийской виллы, советую не пропускать возможности посетить римский дом в Веймарском, и помимо того, чрезвычайно интересном парке, так как он, во всяком случае, много способствует ясному представлению положений тускийской виллы.

       Виллы, в том числе и Плиниева, устраивались, как уже сказано, большею частью, на холме или на горе, в местности, пользующейся здоровым климатом. Вообще жилище виллы, собственно вилла, состояло из одного этажа. Коли же их было несколько, то все строение называлось у римлян turris (башня); такие башни лучше всего можно сравнить с павильонами в стиле Возрождения. Люди знатные и богатые приезжали сюда порой, в особенности в знойное время, но совсем не для того, чтобы вести уединенную и замкнутую жизнь; напротив, в Риме в то время также любили принимать гостей, как и у нас. В вилле Плиния для посетителей было все приготовлено. Вилла эта, также как и vіllа І.аuгentina, была устроена со всевозможными утонченными удобствами и собственно от городского жилища отличалась только тем, что в ней можно было пользоваться чистым, здоровым воздухом и любоваться прелестнейшими видами. Кроме того, городское жилище отличалось от виллы еще и тем, что там прямо с улицы входили в передний двор (atrium), тогда как в вилле он составлял часть большого здания.

       Если я прежде и сказал, что итальянцы и преимущественно римляне были чужды понимания красот растительного царства, то любовь к живописным видам перспективы была у них сильно развита. Поэтому часто к вилле примыкала особенная башня, род бельведера. Римляне в особенности любили наслаждаться морскими видами и охотно поселялись вблизи моря. Как к городскому жилищу, так и к деревенской вилле примыкал viridarium, который лучше всего можно сравнить с замкнутым двором и который был наполнен преимущественно вечно зеленеющими деревьями. Вероятно, они, также как и у нас, часто возобновлялись. В большом viridarium'e плиниевой виллы было четыре платана, а посредине — бассейн, из которого вода била фонтаном, рассыпавшимся наверху влажною пылью, что чрезвычайно поддерживало прохладу. Ради этой прохлады, господствовавшей здесь, вокруг viridarium'a были расположены четыре маленькие комнаты, имевшие различные назначения. Одна служила спальнею, где не беспокоил ни дневной свет, ни внешний шум; в другой помещалась обыкновенная столовая для друзей. Наконец, в вилле прилагали особенную заботливость об устройстве купален разного рода. Предназначенные для этого помещения лежали впереди, несколько в стороне. Большой бассейн, в котором можно было даже плавать, наполнялся водою, падавшею со скал. В каждой, сколько-нибудь значительной по величине, вилле находился, непременно, коринфский портик, а на задней стороне — зимняя галерея, тоже обнесенная колоннами.

       К вилле прилегало большее или меньшее, предназначавшееся для посадки деревьев, пространство, о котором я буду говорить ниже. Совместно с виллою оно называлось обыкновенно villa urbana или praetorium, а самое это место, засаженное деревьями, составляло собственно увеселительный сад, hortus. У знатных и богатых римлян, как наприм. у Плиния, в его тускийской вилле, находились только собственно виллы (здания и сады), сельскохозяйственного же отдела, о котором я буду сейчас говорить, не существовало; зато тут были другие устройства, посвященные одной роскоши, преимущественно желудку; об этом я поговорю в своем месте.
       Два важнейшие отдела виллы, в которой удержалась еще первоначальная цель сельского хозяйства, назывались villa rustica и villa fructuaria. 0ни вообще редко соединялись с виллой
собственно, а составляли отдельные части, имевшие свое собственное управление. Сообразно размерам, в каких производилось в них сельское хозяйство, они имели и соответствующий объем.
       В villa rustica помещались лучшие сельскохозяйственные орудия и находились жилища рабов, здесь же имевших и стол. Далее, тут были стойла для скота, которые устраивались таким образом, что в них же находились помещения для кур, которых очень любили римляне, а также голубятни. Все эти помещения большею частью были расположены вокруг большого двора; иногда был еще и другой двор, где производились различные сельскохозяйственные работы, как напр. трепание пеньки.

       Villa fructuaria часто смешивают с pomarium, или плодовым садом, между тем, как в ней только сохранялись снятые плоды. В villa fructuaria, а именно в нижней части здания, находились помещения для масла и вина, вместе с прессами, наверху же, где было прохладнее, сохранялся хлеб и сено. Неподалеку от villa fructuaria была устроена особенная печь для печения хлеба и мельница.
       Собственно плодовый сад, pomarium, лежал на приспособленном для этого месте, вблизи villa urbana; но были и такие виллы, которые посвящались одним удовольствиям и не имели никаких хозяйственных обзаведений. В этом плодовом саду воспитывались преимущественно только хозяйственные плоды, нежные же косточковые плоды, в особенности персики, росли в огороде, hortus pinguis.

       Так как римляне очень любили мед, то ни одна вилла, если только она не была посвящена исключительно удовольствиям, как виллы Плиния Младшего, Лукулла, Метелла и др., не обходилась без пчельника (apiaria). Пчеловодство было так выгодно, что некоторые маленькие виллы занимались искючительно разведением пчел. По словам Варрона, такая вилла приносила ежегодно 10,000 сестерций (1,000 марок, что для тогдашнего времени составляло очень значительную сумму). При этом главным образом заботились об удобном местоположении, где ничто не беспокоило бы пчел.
Важную роль в сельском хозяйстве древних римлян играли также виноделие и приготовление масла.        Масличные сады, oliveta, помещались большею частью на сухом холме, где не мог расти виноград, и всегда вдали от виллы, между тем как виноградники, как и в вилле Плиния, нередко примыкали к ней, обыкновенно с задней стороны. Было два способа разведения винограда. Вблизи жилищ он разводился обыкновенно на тычинках, вдали же от них, подпорою ему служили деревья. Такие виноградники римляне называли arbusta, тогда как устроенные на тычинках назывались vineae. Для первых выбирались тополи, вязы, черные или полевые клены (Acer campestre) и ясени, у которых подчищались ветки, для того, чтобы они давали меньше тени. Те же самые деревья и теперь употребляются в Италии для этой цели. Лозы виноградные переходили от одного дерева к другому, образуя натуральные гирлянды. Подобные виноградные сады времен древних римлян, также как и теперешние, представляют виды, исполненные такой прелести, какой никогда не могут достигнуть наши виноградники.

       В Верхней Италии, с тех пор как там начали заниматься шелководством, вместо названных деревьев употребляют шелковичный или тутовый (Morus alba), и между них разводят маис, тоже введенный уже в позднейшие времена из Америки. Если почва, несмотря на такое сильное и продолжительное истощение, и при том оставляемая без всяких забот, в особенности относительно возвращения извлекаемых из нее минеральных веществ, все таки дает обильные урожаи, то это должно приписать чудному климату Верхней Италии.

       Случалось, что некоторые из больших вилл соединялись с прилегающим к ним выше по горе лесом, известная часть которого принадлежала иногда владельцу виллы. В таком случае, в лесу прокладывались дорожки, чтобы можно было гулять в тени в жаркое летнее время, тогда как отдаленные части леса представляли много удобств для охоты. Эта часть первобытного леса, примыкающая к вилле, представляла в двояком значении теперешний дикий парк. Во-первых, там содержались дикие звери, а во-вторых, за исключением дорожек, проведенных без всякого определенного плана, лес поддерживался в его первобытном, диком состоянии. Римляне, подобно грекам, которые впервые ознакомились с такими парками в Азии во времена Ксенофонта, называли их парадизами, — название, которое, как я уже говорил, до новейшего времени употребляется в Персии, для обозначения особенных, описанных уже мною парков.

       Во времена наибольшей роскоши в Риме, при каждой вилле должен был находиться еще особенный дикий парк, который, по изобилию содержавшихся в нем животных, можно сравнить с теперешним зверинцем или зоологическим садом и который, подобно плодовому саду и огороду, был расположен вблизи виллы. Такой дикий парк или зверинец отличался, впрочем, от наших тем, что был устроен с практическою целью и, между прочим, должен был поставлять провизию для стола. Поэтому там были устроены особенные помещения для откармливания преимущественно употребляемых в пищу животных. К последним принадлежали также павлины, улитки и орешковые сони (Haselmäuse), очень любимые римлянами. Пруды, акварии, птичники, помещения для больших животных и т. п. сменялись одни другими.        Наибольшею роскошью отличались в древнем Риме птичники. Между прекрасными колоннами устраивались особенные помещения для различных птиц, которыми здесь можно было не только любоваться, но и питаться. На передвижном столе, за которым усаживались гости, подавались последовательно различные жареные птицы. Число птиц, находившихся в таком элегантном птичнике, часто простиралось до 5,000. Поэтому не удивительно, что один такой парк занимал пространство в 50 гуф, а другой имел в окружности 4,000 шагов (Гуфа = 60 моргенов, морген = 0,234 десят., след. 50 гуф составят 702 десятины.).

       Перехожу теперь к собственно саду римской виллы, hortus. Большею частью он окружал виллу, т. е. жилище, и был обнесен стеною, которая обыкновенно так густо засаживалась кустарником, что ее совсем не было видно. Иногда для этого употреблялись, как напр. в вилле Плиния, самшиты, либо лавры. Прямые линии, господствовавшие в архитектуре виллы, естественно обусловливали прямые линии и при насаждении деревьев. Деревья и кустарники в римской и вообще итальянской вилле составляли только дополнение архитектуры, от которой и зависел вид и способ их посадки. Нельзя отрицать, что в основании этих садов, прежде нежели испортился вкус римлян, лежала благородная мысль, имевшая тем большее право на выполнение, что отдельные части сначала находились в полной гармонии к целому. Из некоторых комнат открывались виды на особенно красивые места сада. Видов же вдаль отсюда не было, если об этом не позаботились особо.
       С усилившеюся роскошью стали мало-помалу входить различные злоупотребления - порождения расстроенной фантазии. По словам Плиния, некто Матий, в начале нашего летосчисления, первый начал подстригать самшиты и придавать им произвольную форму.
       Вблизи виллы, а именно позади купален, находилось место для игры в мяч sphaeristerinm, где производились также и другие упражнения; поэтому он имел несколько отделений (circuli). Здесь же устраивались и гимнастические упражнения. Для плавания, как уже сказано, можно было пользоваться большим, наполненным водою бассейном (piscina), соединявшимся с купальнями. Середина передней покатости сада в вилле Плиния Младшего была оставлена открытою, так что с возвышенной трассы (fystos), устроенной перед виллою, открывался свободный вид на весь сад, который оканчивался в виде полукруга. Цветы, обыкновенно, находились здесь в изобилии. Они расли на широких терассах, но большею частью в ambulatio. Фиалки, без которых римляне не могли обойтись, красовались рядом с тюльпанами, нарциссами, ирисами, гладиолусами, анемонами, кавалерскими шпорами, маками, гвоздиками и др., сажавшимися иногда в виде арабесков. Употребление цветов для букетов, не говоря уже о вышеупомянутых розах, было в древние времена также обширно, как и теперь во всей Италии. Вероятно, букеты и тогда составлялись и продавались красивыми цветочницами. Поэтому цветы составляли в Риме значительную отрасль торговли и привозились на рынки садовниками и небогатыми владельцами вилл.

       Можно себе представить, что в садах вилл не было недостатка в розах. Впрочем, они росли обыкновенно в отдаленных частях сада и составляли там особенные розовые сады (гоsаrіа). В вилле Плиния подобный гоsаrіum занимал первое место в углублении гипподрома. Сравнивая по естественной истории Плиния список разводившихся тогда в Риме роз с каталогом кого-нибудь из наших садоводов, напр. Христиана Эргера в Кестрице, близ Геры, мы видим, что римляне ни относительно разнообразия, ни относительно совершенства цветов, не могли, конечно, соперничать с теперешними садоводами.
       Точно так же, в саду каждой виллы непременно разводились акантусы. Но они росли не поодиночке, как у нас, в виде декоративных растений на зеленых полянах, а занимали довольно большие гряды. Гряды эти лежали обыкновенно на переднем плане, так что ими можно было любоваться с трассы. При своей темной зелени, они отчасти заменяли дерн, который в Италии, по причине сильной жары, мог поддерживаться не иначе, как с большим трудом, если только вилла не имела особенно благоприятного положения. Широкое крыльцо, как напр. в вилле Плиния, вело вниз в большой гряде акантусов, за которыми расстилалась равнина.
       Затем важное значение имели росшие на особых грядах или же разбросанные по всему саду лавровые и самшитовые или буксовые деревья, которым искусственным образом придавали различные формы, в особенности фигуры животных. Вилла Плиния по преимуществу отличалась подобными затеями. Так спуск (pulvinus), ведший с террасы к гряде акантусов, был обсажен стоявшими один против другого буксами, представлявшими разных животных.

       В больших виллах, как вилла Плиния, прилагались большие старания к устройству всякого рода увеселений. Вокруг плантации акантусов лежало гульбище (ambulatio). Оно было расположено таким образом, что составляло нечто отдельное и заканчивалось низкорослыми, разнообразно подстриженными буксами, составлявшими как бы живую изгородь. На этом гульбище не было больших деревьев; здесь сажались только кустарники, для того, чтобы они не заслоняли вида с трассы. Здесь гуляли обыкновенно вечером, когда уже не беспокоило более солнце.
       За гульбищем начиналось gestatio, слово, которое переводится иногда посредством «аллея», иногда — «дорога». Хотя сам Плиний ничего не говорит о нем, но по другим римским писателям очевидно, что gestatio некоторым образом соответствовала нашим бегам. Впрочем, здесь катались не верхом, — римляне, кажется, вообще не отличались большою охотою к верховой езде — а в легких экипажах, дамы же появлялись в носилках. Обыкновенно gestatio не имела никакого определенного вида; она могла быть устроена, да часто и устраивалась, самым простым образом. Достаточно было, чтобы она достигала своей цели — чтобы можно было в экипажах и носилках прогуливаться там в тени.
       Иногда gestatio занимала значительное пространство. Порою там устраивались подражания разного рода садам других вилл и даже строениям. Нередко она простиралась за пределы собственного сада (hortus) и соединялась с открытым полем, с окрестными нивами и лугами. Часто даже аллеи прямо вели в открытое поле, или, по крайней мере, из них открывались живописные виды вдаль.
       Но часто gestatio, как и в тускийской вилле Плиния, была определенного, симметрического вида и составляла, в таком случае, особенную часть большего сада. В тускийской вилле Плиния она представляла собою круг и была окаймлена разновидными буксами и низкорослыми, карликовыми деревьями. Все было обнесено стеною, которая скрывалась за постепенно возвышавшимися буксами. За стеною лежал луг «столь же замечательный своею природною красотою, как предыдущее — искусственною». Далее шли поля, деревья и опять луга.

       Особенную часть тускийской виллы занимал hippodrom, о котором Плиний говорит, что он своею прелестью превосходит все здания и вообще всю виллу. Надо полагать, что он занимал немалое пространство. Без сомнения, он примыкал к вилле (т. е. к зданию) и непосредственно соединялся с рядом комнат. Роскошные платаны, внизу обвитые плющем, окружали открытое, вытянутое в длину пространство, между тем как позади все заканчивалось несколькими рядами кипарисов, составлявшими полукруг. Между и позади платанов находились буксы самых разнообразных видов, к которым примыкали росшие в своей натуральной красоте лавры, «тень которых сливалась с тенью платанов».
       Открытая середина между платанами была засажена самыми разнообразными растениями. Маленькие ручейки, заимствовавшие воду из большого бассейна, струились по всему гипподрому и своим живительным началом освежали растения. Здесь тоже преобладал букс, употреблявшийся для обсадки дорожек, представлявших различные фигуры, или имя владельца или садовника, как это и теперь встречается еще во Франции. Попеременно возвышались то пирамиды, то шары. В самых красивых гипподромах внутреннее пространство обсаживалось низкими, т. е. подстриженными, платанами, «как бы в подражание перенесенному сюда полю». На верхнем конце гипподрома находилось stibadium, столовая, осененная переплетавшимся виноградом поверх четырех столбов каристского мрамора. В него прямо можно было попасть, выйдя из ближайших комнат виллы. Садились (или, по римскому обычаю, возлегали) вокруг обложенного мрамором водного бассейна, на окраинах которого становились кушанья. Десерт плавал по бассейну на подставках в виде рыбок и птиц. Фонтан, с одной стороны поддерживал свежесть в воздухе, а с другой — плеск падающей воды был очень приятным дополнением к обеду на чистом воздухе.
       Директор Мейер полагает, что stibadium находился в розовом саду. По описанию же Плиния, последний лежал в задней части гипподрома. Во всяком случае, здесь для stibadium'а было очень удобное место.

       Напротив, т. е. сзади stibadium'а, находилось cubiculum, спальный павильон, устроенный сообразно со всевозможными прихотями жаждущего наслаждений римлянина лукулловских времен. По словам Плиния, павильон блестел мрамором и утопал в окружающей его зелени, которая, сообразно с тем, смотрели на нее из верхних или из нижних окон, представляла различные оттенки. Самое ложе помещалось, однако, в небольшой и вероятно чрезвычайно роскошно убранной комнате, а в смежном с нею маленьком кабинете (zothecula) с окнами во все стороны. Несмотря на это, в нем царствовал полумрак, потому что внешние стены павильона до самого верху были густо обвиты виноградом: «ты покоишься тут, как в тенистом лесу, только дождь тебя здесь не беспокоит». От фонтана воздух становился еще прохладнее, чем он мог быть сам по себе.
       Во многих местах гипподрома устраивались мраморные сидения, на которых можно было спокойно отдохнуть. Вблизи пробивались из-под земли источники, образуя маленькие журчащие ручейки.

       Теперь я перехожу к естественному развитию у римлян парков или парадизов. Существование парадиза, также как и теперь, предполагает значительные средства владельца. У простых, всех равных между собою греков, не было парадизов, да они, при повсеместной обработке почвы и, следовательно, недостатке нужного для них пространства, и не могли там существовать. Но очень вероятно, что македонские цари, распространивши свое владычество или, по крайней мере, верховную власть над Грецией, устраивали парадизы точно также, как и персы, покоренные впоследствии Александром.
       Естественно, что при больших средствах и парадизы бывали богаче и обширнее. При неограниченных деспотах подданные были собственно рабами, которые при устройстве парков обязаны были участвовать в работах, или по крайней мере доставлять нужные для этого деньги. Я уже сказал, что парадизы, конечно в гораздо меньших размерах, существовали уже в последнее время римской республики, но свое настоящее значение они получили только при императорах, пользовавшихся неограниченною властью.

       Первый парадиз такого рода в Италии, а именно в самом Риме, был устроен императором Нероном. Он несколько походил, хотя в гораздо меньших размерах, на парадиз Кира Младшего, на реке Меандре, в Малой Азии, по крайней мере, относительно упомянутого принципа пользы. Парадиз этот был разведен Нероном на месте сгоревшей части города, подле его дворца. Римляне, прежде так гордившиеся своею свободою, в продолжении менее даже чем одного столетия, дошли до того, что молча повиновались, когда Нерон запретил возобновление выгоревших кварталов и спокойно допустили, чтобы на этом месте был разведен парк для их царя и повелителя.
        Какое было дело императору, что тысячи его подданных, лишенных пожаром своих жилищ, не знали где им опять строиться! Этот парадиз, без сомнения, оказывал благодетельное влияние на состояние народного здоровья римлян, в особенности выигрывал в санитарном отношении дворец самого императора. Парадиз этот, устроенный в Риме, являлся скорее простою сельскою местностью, чем парком, в собственном значении этого слова. Нерон не предполагал гулять и кататься в нем, он хотел только — и тут он был совершенно прав — иметь возможность дышать более чистым и свежим воздухом. Между деревьями находились озера, в свою очередь сменявшиеся лугами и нивами.
       В первом столетии после Нерона, я не знаю ни одного императора, который находил бы удовольствие в разведении парадизов. Безнравственность и испорченность в императорском городе скоро достигли крайних пределов. Тщетно боролись против этого некоторые из лучших императоров. К таким принадлежал Адриан. О нем известно, что он вблизи Тибура (нынешнего Тиволи) основал парадиз, имевший в окружности семь римских миль (почти121/4 верст, принимая итальянскую милю =1,74 верст). К сожалению, теперь ничего более нельзя сказать о нем; остались только одни многочисленные развалины от его построек. В продолжении десяти лет Адриан путешествовал по своей обширной империи. Не довольствуясь тем, что подобно упомянутому уже китайскому императору и Наполеону I, он, повсюду куда ни приходил, забирал различные произведения искусств для помещения в своем Тибурском парке, он устраивал еще в нем подражания замечательным местностям и предметам, которых он не мог взять с собою, как напр. Темпейскую долину, рощи лицея и академии с знаменитыми аллеями философов, египетский Канопус и т. п.
       Теперешнее Тиволи представляет наклонную равнину, на которой находятся многочисленные развалины, разъясняемые археологами с большим или меньшим успехом. Позади этой равнины гора поднимается, и там открывается многочисленные ущелья, тогда как с другой стороны возвышаются поросшие иногда деревьями скалы, что все вместе составляет необыкновенно живописный вид. После Адриана, сколько мне известно, хотя некоторые императоры и строили еще роскошные виллы, но о разведении при них садов или парков не упоминается ни римскими, ни другими писателями. Так, император Антоний Пий основал в Лавинии (теперешний Пратин, лежащий неподалеку от моря, в 17 итальянских милях от Рима, и принадлежащий теперь князю Боргесе) виллу, развалины которой свидетельствуют еще о ее величине и роскоши. Как и относительно плиниевой виллы, сделаны были попытки представить ее вид с помощью планов и рисунков. К сожалению, все они, кажется, более похожи на фантазию, чем на действительность.

       Император Верр, вблизи Via Claudia, недалеко от Рима, тоже выстроил себе виллу, приобретшую громкую известность устраивавшимися в ней роскошными пирами, стоившими громадных сумм. Наконец, упомяну еще о вилле обоих императоров Гордианов, вблизи Пренесте (теперешней Палестины), на юго-западном склоне Савинских гор, в 94 милях от Рима, так как она была одною из самых великолепных и самых роскошных по отделке вилл, какие когда-либо существовали. Знамениты были находившиеся в ней портики из драгоценного мрамора. Один из этих портиков состоял не менее, как из 200 колонн.

VI.

Французский и голландский стили. Реакция в живописи.

       Перехожу к французскому садовому стилю. Так как он чрезвычайно близко подходит к итальянскому и собственно, в основном принципе, ничем от него не отличается, то я не стану здесь слишком распространяться. Несмотря на то, что в большей части французских садов трех последних столетий личность каждого владельца имела значительное влияние на их устройство, и фокусы различного рода и здесь играли большую роль, в них сразу виден вежливый, любезный француз, который никогда не позволит себе, подобно итальянцу, грубого обращения с гостем. Напротив, он старается его приятно удивить, а если иногда и позволяет себе пошутить, то шутки его самого невинного свойства; они ограничиваются напр. статуями, делающими гримасы при взгляде на них, или лавочками, из-под которых раздается голос мяукающей кошки, как только на них сядешь, или которые вдруг распадаются, как только до них дотронешься. Упомянутые выше лабиринты в садах встречались во Франции гораздо чаще, чем в Италии; но в них не доводили шуток до крайности. Во французских садах, напротив, преобладали приятные неожиданности. Искусственное эхо повторяло произносимые слова, а стоящие местами нимфы привлекали гуляющих своим чудным пением. Иногда казалось, что голос слышится с облаков, или же наоборот, будто певица находится под землею. Появлялся Орфей со своею арфою и разные животные начинали плясать каждый по-своему. Двигающиеся фигуры, руко¬водимые невидимыми людьми, внезапно появлялись на подмостках и исполняли различные пьесы и даже оперы. Для последних иногда приглашались знаменитые певицы, получавшие, разумеется, за это громадное вознаграждение. Сад в Тюильри с самого начала состоял, из отдельно посаженных прекрасных деревьев, под которыми по вечерам, когда здесь исполнялись различные музыкальные пьесы, собиралось все общество. Елисейские же поля, особенно во времена второй Империи, претерпели значительные изменения. Непрерывные стены кипарисов и гранатов, сменявшиеся птичниками и прудами, наполненными рыбой, прежде играли здесь важную роль.

       В конце XVII столетия Ленотр произвел резкий переворот в садовом стиле; зависимый стиль не только был восстановлен в своей первобытной чистоте, но сделался еще более архитектурным, чем прежде. Игрушки и фокусы разного рода были окончательно изгнаны. В саду министра финансов Фуке, Ленотр таким блестящим образом выполнил это восстановление прямолинейного стиля, что король Людовик XIV, любивший по всем великолепие и роскошь, назначил его главным директором своих садов, и затем возложил на него поручение разбить в Версале, при строящемся у подножия холма дворце, соответственный ему сад. Ленотр понял свою задачу и свой век. Людовик XIV, в то время бывший уже неограниченным властелином, окружал себя роскошью, напоминавшую времена египетских и ассирийских деспотов глубокой древности. Он мог произвольно распоряжаться деньгами своих подданных. Если ему и этого было мало, он грабил немецкие земли. Его фаворитки и духовники следовали примеру своего повелителя и нередко даже превосходили его в этом.
       Холм, о котором идет речь — неплодоносный и безводный — был чрезвычайно живописно расположен. В виду его Людовик XIV задумал воздвигнуть, с громадными издержками, один из великолепных дворцов для своей постоянной резиденции, намереваясь предписывать из него законы остальной Европе. Ленотр гениальнейшим образом выполнил свою задачу. Сад этот, без всякого сомнения, стоил не менее 200 миллионов франков, — громадную для того времени сумму. Хотя Ленотр преимущественно имел в виду три главных проспекта, которые и осуществил в самых величественных размерах, но, тем не менее, он вполне посвятил свое внимание и густо посаженным деревьям по обе стороны главных проспектов. Он разделил занимаемое ими пространство на отдельные кварталы, из которых каждый имел свой особый вид и устройство. Вследствии этого явилось то разнообразие, которое, при великолепии и роскоши, господствовавшей в этих кварталах почти в такой же степени, как и на главных проспектах, постоянно приковывает глаз новыми видами и никогда не доводит до чувства пересыщения. Один квартал представляет даже целый маленький парк, с извилистыми дорожками и прудом посреди дерновой лужайки. В других кварталах прямые, а иногда идущие кругом дорожки образуют различные фигуры. Два квартала состоят частью из посаженных рядом деревьев, под которыми, однако, к сожалению, слишком, темно, чтобы можно было там дышать свежим воздухом, в собственном смысле этого слова, так как они еще окружены густыми деревьями. Хотя живительный элемент — вода — играет большую роль и в главном проспекте, но в особенности богато ею то место, где четыре квартала самой густой растительности сходятся углами и пересекаются под прямым углом широкими дорогами, с обеих сторон окаймленными рядами прекрасных деревьев; здесь вода является в виде самых разнообразных фонтанов. Направо и налево наполненные водою бассейны, довольно значительных размеров, также немало способствуют разнообразию густой растительности.
       Перед дворцом, в ширину дворцовых флигелей, на одном уровне с нижним этажом, находится большая терраса. Перед нею, в прямом направлении расстилается упомянутый главный проспект, два другие, меньшие проспекты — именно северный и южный — лежат по обеим его сторонам, направо и налево. Из них северный и, без сомнения прекраснейший, оканчивается на противоположной стороне, в виде полукруга, тремя рядами больших деревьев, который окружают бассейн, наполненный водою и поддерживаемый в его первоначальном виде. С другой стороны, в южном проспекте, на заднем плане лежит оранжерея. К сожалению, деревья в ней, как и во всех оранжереях Европы, за весьма немногими исключениями, не имеют более своих первоначальных, прекрасных округлых форм и все еще страдают от совершенно необъяснимой болезни, которая 15—20 лет тому назад внезапно распространилась по всей Европе. Прелестные цветники с обеих сторон украшают вход в малые проспекты. Несколько мраморных ступеней ведуть с терассы направо и налево на широкую дорожку; далее, надо еще спуститься с нескольких ступеней, чтобы достигнуть ровной поверхности малых проспектов. Деревья, подстриженные большею частью в виде шаров или пирамид, возвышаются на крайней оконечности проспектов и вполне гармонируют с высокими стенами из буков, которыми заканчиваются ближайшие кварталы.
       Большой или главный проспект почти втрое длиннее каждого из обоих боковых проспектов; он ведет вниз с холма, к его подножию, где за узкою дерновою площадкой один из великолепнейших в свете фонтанов бьет вверх сильною струею. Позади его лежит большой канал, куда опять собирается вода. Далее, вид заслоняется большими деревьями. Под самою террасой, только несколькими ступенями ниже, находятся два продолговатых бассейна с водою, мимо которых проходит дорожка, ведущая к самой очаровательной части проспекта, отличающейся самыми разнообразными фонтанами и водопадами. Здесь проспект расширяется на обе стороны и образует незаметные сверху дорожки, по которым, желающий поближе ознакомиться с местностью может спуститься вниз. Проспект этот живо напоминает такие же местности итальянских садов и подобно последним, рядом с изображениями мифологических богов и героев, украшен множеством самых разнообразных фантастических фигур, сделанных из лучшего белого мрамора. Как бы для того, чтобы дать отдохнуть глазу и приготовить его к величественному виду фонтана, проспект разом суживается и переходит в красивую мнимую площадку, покрытую дерном. Площадка эта обсажена с обеих сторон высокими деревьями, которым, конечно, только ножницы придали их строго определенную форму. Плотные стены из белого бука и здесь отделяют площадку от бокового квартала.

       Как ни сильно, можно бы сказать, подавляющее впечатление, производимое, в особенности главным проспектом, на каждого даже днем, но тот, кому посчастливится увидать его при волшебном освещении в темную ночь, когда одни только звезды сверкают на небе, тот поистине может вообразить себя перенесенным в какое-нибудь волшебное царство фей. Несколько лет тому назад, мне случилось быть в Париже как раз в то время, когда супруг испанской королевы Изабеллы посетил императора Наполеона III в Версале, и когда в честь его были устраиваемые великолепные празднества, между прочим, особенно замечательные ночными иллюминациями версальского сада с роскошными фейерверками. Благодаря любезности тогдашнего прусского посланника в Париже, графа фон Гатцфельда, и я получил входной билет на террасу. Сотни тысяч разноцветных фонариков висели на всех деревьях и на высоких буковых изгородях, то соединяясь в разнообразные, соответственные случаю фигуры, то образуя гирлянды, соединяющие одно дерево с другим, а местами даже противоположные стороны проспекта. Кроме этого, были приложены все старания, чтобы сделать освещение насколько возможно более ярким. Время от времени зажигались бенгальские огни, с изумительною быстротою и разнообразием переходившие из одного цвета в другой. Перед большим фонтаном горело изображение, в то время недавно только взятой французами крепости Пуэблы, которая, еще задолго до начала фейерверка, ясно и отчетливо выделялась на заднем плане, будучи освещена самым ярким светом. Сто ракет, пущенные разом и заряженные самым разнообразным способом, огненным дождем, так называемыми водяными лягушками, возвестили начало осады крепости, т. е. величественного фейерверка. Сейчас же, вслед за этим, появилась крепость вся в пламени, и огненные потоки, иначе нельзя этого назвать, устремились вниз с одного яруса на другой. Крепость внезапно обрушилась, и позади ее громадный, ярко освещенный фонтан величественно возносился к верху.

       В то время, когда яркая звезда Людовика XIV блестела во всей Европе, он был идеалом самодержца, которому рабски подражали все крупные и мелкие властители, особенно в нашем, тогда еще разъединенном отечестве. Всякий желал иметь свой Версаль и тратил на это непомерные суммы.
Ленотр вызывался даже в Италию и Англию для устройства там садов в подобном чистом стиле, но совершенно в другом роде. К сожалению, мне не пришлось видеть сада в Гринвиче и потому я не знаю, насколько он еще поддерживается, между тем как лондонский Джемс-парк давно уже сделался народным садом в новейшем стиле.

       Первый большой сад в стиле Ленотра был устроен в царствование Петра Великого в Петергофе, в окрестностях Петербурга, даровитым учеником Ленотра, Леблоном. Местность здесь представляет равнину, которою Леблон искусно воспользовался. Я не имею в виду описывать Петергоф, но считаю долгом упомянуть, по крайней мере, о величественном проспекте, который оканчивается у самого моря. Я имел случай видеть его в первый раз при роскошном освещении, по случаю празднования тезоименитства императрицы Александры Федоровны, супруги императора Николая I; это было в 1836 г. Проспект представляет здесь громадный фарватер. Массы воды из близлежайшего моря поднимаются к большому бассейну, откуда по маленьким уступам в виде каскадов опять падают в море. Разумеется, здесь, как и в Версале, нет недостатка в необходимых украшениях и фигурах на воде и по берегам. В целом, сад этот произвел на меня какое-то успокоительное и вполне приятное впечатление, но мне показалось, что стиль Ленотра не совсем годится для крайнего севера. Изумительная чистота, господствующая здесь, как и во всех императорских, садах, в России, неизмеримо возвышает их прелесть. К этому присоединяются еще прекрасные деревья, растущие здесь, несмотря на северный климат, и искусное расположение деревьев, которое едва-ли можно встретить даже в странах, пользующихся более благоприятным положением.

       Если в Версале и преимущественно в трех проспектах, верно отразился характер французского народа, то в Шенбрунне, около Вены, не менее ясно высказался по-немецки. Дворец расположен здесь на равнине, перед идущим в гору проспектом. Боковых проспектов нет. Довольно широкая и длинная площадь, с обеих сторон окаймленная высокими стенами из белого бука, тянется от дворца до подножья довольно круто поднимающегося холма, она украшена садом в прямолинейном стиле; широкая продольная дорога пересекает площадь и делит ее на две большие части, направо и налево, покрытые травою. Здесь мало фигур в виде арабесков, которых нельзя различить ни из дворца, ни с высоты холма, зато множество клумб цветущих кустарников, сменяемых клумбами пестролистных высоких растений, на некотором отдалении нарушают однообразие зеленого дерна. У подножья холма, как и в Версале, красуются, соединенные живописнейшими группами, разнообразные фонтаны с громадными бассейнами, мраморными группами и статуями. Последние, однако, представляют в Шенбрунне одни только мифологические фигуры древности и не имеют ничего общего с образами причудливой фантазии, которая в Версале является на переднем плане. Кроме фонтанов здесь проложены крытые дорожки, откуда открывается чрезвычайно живописный вид на большую равнину, расстилающуюся перед дворцом. Далее, извилистые дорожки ведут на вершину холма, увенчанного бельведером, который поддерживается колоннами коринфского ордена. Вид отсюда в сторону дворца, хотя тоже не оставляет ничего желать более, но панорама на Вену и ее ближайшие окрестности, поистине, принадлежит к самым величественнейшим и живописнейшим видам, какие где-либо можно встретить. Густая растительность за живою изгородью из белых буков пересекается широкою дорогою, начинающуюся от подножия холма. По обеим сторонам стоят прекрасные липовые деревья, а за ними стены из буков, которые примыкают с одной стороны к зверинцу. Кварталы, наподобие версальских, находятся только внизу со стороны дворца, на верхней же стороне растительность переходит мало-помалу в английский парк, который далее сменяется большими лугами, усаженными роскошнейшими экземплярами высоких деревьев. В новейшее время сад , благодаря своему гениальному директору г.Веттеру, во всех своих частях подвергся многим существенным изменениям, причем, относительно большого цветника, перехода в парк и самого парка было обращено исключительное внимание на требовании настоящего времени, и немецкий характер выступил еще ярче.

       Третий сад, устроенный в подражание версальскому, находится в Казерте, к северу от Неаполя; равно как и Шенбрунн, он был устроен в первой половине прошлого столетия. Если о Шенбрунне можно сказать, что он вполне соответствует немецкому характеру, то сад Казерты, а в особенности тамошний дворец, служит выражением настоящего итальянского типа в благороднейшей его форме. Остается только пожалеть, что так мало путешественников посещает Казерту. Сад занимает гораздо большее пространство, чем версальский и заключает в себе только один проспект, длиною в полчаса ходьбы. Проспект заканчивается обильно орошенным, круто поднимающимся холмом, на котором возвышаются отдельные скалы. Немного выше середины холма, из живописно сгруппированных камней вытекают массы воды и образуют водопад, по великолепию своему превосходящий все, что только можно встретить в этом роде. Вода собирается в обширном бассейне, расположенном у подножия холма, откуда она, по едва заметно спускающейся поверхности, образуя на известном растоянии каскады, течет по узкому, прямому руслу до самого начала большой и широкой равнины, расстилающейся перед дворцом, и здесь теряется из виду. Высокие живые изгороди, за которыми начинается густая растительность, как бы стеною окаймляют с обеих сторон водный канал с его каскадами, а от дворца к нему ведет прямая, широкая дорога, местами с обеих сторон обсаженная подстриженным кустарником, составляющим плотную живую изгородь. В дополнении всей картины здесь же находятся прекрасные луга, хотя цветов, к сожалению, почти совсем нет.

       Четвертое, не менее величественное подражание версальскому саду находится в самой Германии, в окрестностях Касселя, где в начале прошлого столетия воспользовались для этого прежним увеселительным замком Вейсенштейн с его садом; имеющим два часа в окружности и возникшим преимущественно не находившегося там леса. Вильгельмс слишком известен, чтобы нужно было давать подробное его описание; тоже самое можно сказать и о нашем Сансуси.

       Голландский стиль от французского и итальянского отличается существенно тем, что основой ему служит определенная, неизменная идея, причем личность и воля отдельного владельца не окалывают никакого обусловливающего влияния на садоводство. Видевши дом какого-нибудь одного богатого голландца, с садом, можно составить себе верное понятие о виде и устройстве всех остальных. Даже дома и сады менее богатых, но, во всяком случае, зажиточных голландцев во всей стране имеют почти одно и тоже устройство. При густом населении страны, в Голландии люди живут очень тесно и близко одни от других, вследствии чего поместья богачей часто образуют более или менее сплошные, непрерывные ряды домов.
       В этом отношении особенно замечательна небольшая речка Фехт, которая берет начало недалеко от Амстердама и в своем течении к югу до самого Утрехта, по обоим берегам, густо усеяна подобными поместьями. К сожалению, роскошь и великолепие, господствовавшие там прежде, в настоящее время совершенно исчезли, сообразуясь местами, как мне говорили в самой Голландии, с требованиями новейшего времени. От той блестящей поры у нас сохранилось, впрочем, произведение «La Vechte triomphante» с рисунками, которые по крайней мере дают нам возможность, хотя сколько-нибудь, ознакомиться с тогдашним состоянием этой местности.
       Кроме этого, в Фелуве, округ Гельдерланда, находится еще другой непрерывный ряд домов и дач. Между ними есть и королевский дворец Ванлоо и немалое число замков и дач, принадлежащих представителям местной высшей аристократии. Сохранившееся у нас сочинение, с изображениями этой местности, принадлежащее Адриану Ван-дер-Лаану, знакомит нас с видом замков и садов в этой части Голландии, какой они имели в первой половине прошлого столетия.
       Хотя в голландском садовом стиле тоже допускаются искусственным образом подстриженные живые изгороди и изображения животных из буксовых деревьев, как в Италии, но дома и цветники существенно отличаются от итальянских. Подобно семитам, а еще более туркам, перенесшим на север архитектурный и садовый стиль первых, голландцы любят самые разнообразные соединения пестрых, ярких цветов. Красные кирпичи, скрепленные белым цементом, составляют стены домов, которые, кроме того, во многих местах выкрашены и выложены пестрыми фарфоровыми изразцами. Крыша тоже выкрашена яркими цветами с различными пестрыми украшениями.
       В саду устраиваются террасы, украшенные разнообразными арабесками из пестрых камней; даже дорожки и те пестрые. Лиственные кроны липовых деревьев и вязов подстригают и, таким образом, придают им произвольную форму, между тем как стволы их окрашивают белою краскою.
       В Голландии очень любят, чтобы жилище было расположено на острове. С этой целью, вокруг дома вырывается канал, и вырытая земля служит в то же время для возвышения почвы. Голландцы большие гастрономы и в особенности любят хорошие плоды; поэтому вблизи самих жилищ у них всегда можно встретить пирамиды или шпалеры различных плодовых деревьев. Кроме того, разводятся у них карликовые плодовые деревья в горшках, или так называемые горшочные померанцы, которые в Голландии заменяют настоящие итальянские померанцы.
       Сад, в котором всегда находится возвышенная терраса, состоит из нескольких четырехугольных отделений, засаженных плодовыми деревьями, имеющими пирамидальный вид; здесь же растут и декоративные, преимущественно можжевеловые и тиссовые деревья, тоже в форме пирамид. Карликовые, низкорослые буксы служат для бордюра. По обеим сторонам широких дорог часто идут крытые липовые аллеи; кроме того, в садах бывают еще отдельные четырехугольные беседки в виде комнаты с дверями и окнами. Еще надо упомянуть о расставленных в иных местах статуях из песчаника, изображающих преимущественно детей, типом для которых послужили картины Рубенса. Наконец, в каждом голландском саду непременно есть гроты и пруды. Первые всегда, по возможности, пестры и украшены преимущественно раковинами.
       Голландские сады всегда обильно украшены цветами, которые прежде встречались здесь еще в большом количестве. Не говоря уже о страсти голландцев к тюльпанам и гиацинтам, как и вообще ко всем луковичным растениям, а следовательно и ранункулусам и анемонам, которые еще и теперь составляют обширную отрасль торговли во всем образованном мире, громадная заслуга голландцев состоит во введении и распространении новых растений, особенно в XVII и XVIII столетиях. Я упомяну только об индийских азалиях, к которым надо прибавить еще некоторые другие японские и китайские кустарники и вообще цветы.

       Странное явление — чем более пейзажное садоводство или, скорее, вообще все образовательное садовое искусство в последнем столетии приходило в упадок и порождало различные неправильности и извращения вкуса, тем выше становилась пейзажная живопись, которая, наконец, в произведениях Николая и Каспара Пуссенов, Клода Лоррепа и Рюисдаля достигла наибольшей степени развития. В первые времена Возрождения, даже у величайших мастеров живописи в Италии, пейзаж служил только аксессуаром, употреблявшимся по необходимости и, при поверхностном изучении природы, стоявшим всегда иа заднем плане. Несмотря на то, что леса Италии представляли в этом отношении превосходный материал, итальянец, ревностно предаваясь изучению человека, никогда не мог серьезно отнестись к точному изучению дерева и вообще пейзажа. Столь прославленные ветхозаветные фрески Беноцо Коцоли в Кампо Санто в Пизе, относительно ландшафтов, виднеющихся иа их заднем плане, по моему мнению, вовсе не имеют того значения, которое им обыкновенно приписывается. Ландшафты эти представляют скорее фантастические образы, чем натуральные изображения, явившиеся вследствии глубокого изучения природы.
       Характер деревьев, т. е. то, как на различном отдалении представляются глазу различные деревья, в особенности относительно расположения ветвей и формы листьев, был, повторяю, почти до новейшего времени неизвестен в Италии; окраска дерева, вызываемая переменами света и тени, заменяла форму, которой итальянец не придавал большого значения и к которой относился крайне небрежно. Равным образом условное отношение древесной растительности к небу и воздуху в живописи оставалось неизвестно итальянцам до тех пор, пока в конце XVI и в начале XVII ст. они не познакомились с ним по произведениям нидерландца Поля Бриля.

       Первый самостоятельный пейзажный живописец в Италии, венецианец Ганнибал Карачи, сделал, разумеется, только то, что можно было в то время сделать в этом отношении, при столь незначительном знакомстве с растениями; особенное же расположение ветвей и листьев, характеризующее каждое дерево, и ему было тоже неизвестно. Оно было признано только при выше упомянутых пейзажистах Севера. Сильно ошибается тот, кто предполагает, что живописцы Николай и Каспар Пуссены, Клод Лоррен и Рюисдаль сами создали свои, по справедливости, столь высоко ценимые произведения и что они возникли в их гениальной фантазии. Теперь всеми признано, что пейзажи этих художников представляют самое верное изображение природы и жизни.
       В берлинском музее находится один из пейзажей Клода Лоррена. На кого не производила сильного впечатления его красота и прелесть! Профессор Беллерман, известный и прославленный по заслугам пейзажист, особенно хорошо передающий красоты тропических местностей, в одном из лучших своих пейзажей, изобразил несколько каменных дубов, которые в большом количестве растут по берегам Албанского озера, особенно вблизи Кастель Гандольфо. Сравнивая эти дубы с теми, которые виднеются на заднем плане пейзажа Клода Лоррена в Берлинском музее, можно подумать, что образцами дубов, представленных на обоих пейзажах, служили одни и те же деревья. Так поразительно их сходство между собою!

VII.

Независимый садовый стиль в Англии, Северной Америке, Франции и Германии.

       Теперь я перехожу к свободному и независимому садовому стилю. Реакция против извращенного вкуса в устройстве садов и парков уже рано получила в Англии большое значение. Пуританизм жителей этой страны высказался не в одной только религии; вообще он имел значительное влияние на человеческое общество. Уже во второй половине XVI ст. Франц Бэкон высказался в этом отношении, доказывая, что в одной только природе можно почерпать истину, что поэтому наблюдения природы далеко превосходят все расчеты человеческого, а, следовательно, подверженного возможности частых ошибок, духа. Неправильные и нелепые порождения последнего, появившиеся в садах, особенно у итальянцев и французов, внушали ему отвращение. Бэкон выражает желание, чтобы при разведении садов и парков имели руководительницею одну природу, поэтому он требует для садов непременно волнистой почвы, какою, в больших или меньших размерах, она является на всей поверхности земного шара. Он даже вполне определяет условия, какими надо руководствоваться при устройстве садов и парков, и прямо говорит, как должен быть расположен сад. С мнением Бэкона согласен и Мильтон. В основание его Потерянного Рая легли сады, устроенные единственно в свободном стиле.

       Но только во второй половине XVII столетия начались первые практические применения свободного и независимого садового стиля, именно в саду Аддисона в Бейктоне. По мнению Аддисона, самые совершеннейшие произведения искусства далеко уступают произведениям природы; он утверждает, что первые — только подражание последним и заимствовали от них свою форму и содержание; по его словам, они теряют тем более, чем дальше удаляются от природы и рассчитывают держаться на своем собственном основании. Как сильно, в самом деле, может заблуждаться искусство, когда оно не опирается на природу, видим мы у японцев, в странных образах, возникших в их дикой, необузданной фантазии. По словам Аддисона, обширная равнина, однообразие которой живописно нарушается садами и лесами, производит гораздо большее впечатление, нежели самая пышная роскошь, в так называемых увеселительных, т. е. устроенных в прямолинейном или зависимом стиле садах.
       Аддисон идет еще далее и в заключение приходит к мысли, впоследствии легшей в основание садов, князя Пюклер-Мускау. По ней, целая область должна быть обращена в сад, в котором, собственно разведение деревьев, занимало бы только небольшую часть. Архитектор Чамберс, изучавший в Китае независимый садовый стиль, еще более усвоил эту мысль; он хотел всю Англию превратить в природный сад, границею которому служило бы только одно море.
       По словам Аддисона, сначала нужно было появиться едким насмешкам Попа, особенно его знаменитому письму о ложном вкусе, для того, чтобы здоровый, т. е. основанный на природе, садовый стиль окончательно проложил себе дорогу. Влияние Попа было тем сильнее, что он сделал и применит своих воззрений в Твикингемском саду.

       Еще более было сделано для распространения свободного, опирающегося на природу садового стиля, современником Аддисона, пейзажистом Кентом, в конце XVII и начале XVIII ст. Результаты своего художнического изучения деревьев, Кент перенес с картин и свои сады и парки.
Чрезвычайно разнообразное расположение ветвей и листьев у различных деревьев, при нем в первый раз было признано в своих правах. Не упуская из виду единства целого, Кент тем не менее старался действовать частностями, и в своих садах и парках представил нам законченные картины, которые, будучи перенесены на полотно, произвели бы тоже самое впечатление. Волнистым линиям в контурах деревьев он придавал не меньшее значение, как и волнистой поверхности почвы. Подобно Попу, он требовал, чтобы сад вполне соответствовал окружающему его ландшафту и составлял бы только часть последнего.
       Кент первый ввел свободный садовый стиль в живопись, образовательное садовое искусство и пейзажное садоводство. Я не могу сказать, превышало ли, и насколько именно, знание Кента знания живших прежде него пейзажистов, обоих Пуссенов, Клода Леррена и Рюисдаля, о которых я говорил уже выше; но, во всяком случае, произведения его имели большое влияние на основательное изучение древесных контуров в искусную компоновку картин.
       Кент отнюдь не довольствовался одним только изложением своих взглядов; как мы видели выше, он применял их к делу, что ставило его в число значительнейших пейзажных садоводов того времени. Он сам устроил большое количество парков, как напр. клермонский, и пример его оказывал такое значительное влияние даже на поселян, что скоро в целой Англии не оказывалось достаточного количества людей, которым бы можно было поручить преобразование больших, устроенных в зависимом стиле садов, в природные парки. Некоторые из крупных землевладельцев воодушевились до такой степени, что, наконец, сами принялись за преобразование своих садов и действительно некоторые выполнили это очень удачно.

       К сожалению, образовательное садовое искусство скоро опять сделало шаг назад. Ученик Кента, садовод Броун, опять разобщил сад с окружающим его ландшафтом; он окружил его стеною. Как, отчасти, ни превосходно было внутреннее устройство такого замкнутого сада по системе Броуна, в нем недоставало однако того разнообразия, какого достигал Кент, соединяя сад с окружающим его ландшафтом. Влияние Броуна продолжалось, впрочем, недолго и ограничивалось только небольшими садами, в которых, однако, его воззрения нашли себе полное применение.
       При дальнейшем развитии свободного садового стиля, руководящими принципами остались, повсюду в Англии, принципы Кента. Они были еще более усовершенствованы некоторыми из крупных землевладельцев, между которыми наибольшая заслуга в этом отношении принадлежит Ченстону. К сожалению, и здесь заходили иногда слишком далеко, чересчур заботились о мелочах и подробностях, желая достигнуть этим еще большего разнообразия. Далее, постройкам и архитектурным украшениям было отведено гораздо большее место, чем это могло быть допущено при благородном, строго выдержанном целом. Последнее значительное влияние принадлежало архитектору Чамберсу, жившему во второй половине прошлого столетия, т. е. почти столетием позже. Как я уже сказал, он провел несколько лет в Китае, где изучал местные сады и парки.

       Следить здесь за дальнейшим, совершенно специальным развитием английского садового стиля и приводить имена людей, оказавших услуги в этом отношении, не входит в мою задачу; в заключение, я ограничусь только изложением устройства, которое окончательно получил, а, следовательно, имеет и теперь парк в Англии. Из дома, лежащего возле, а иногда и в самом саду, мы вступаем в pleasure-ground, который, будучи засажен растениями, постепенно переходит в настоящий парк. Чтобы тишина и уединение последнего не слишком сильно действовали на настроение духа и не наводили меланхолии на гуляющего, придумали противодействие, состоящее в так называемых lawns или лужайках, находящихся на конце парка или расположенных по его сторонам. Стада овец и коров пасутся здесь на свободе, не охраняемые пастухами. Эти лужайки чрезвычайно живописно нарушают однообразие парка, не мешая, однако, гуляющим погружаться в размышления.
       Наибольшую трудность при устройстве английского сада или парка всегда представляет pleasure-ground, так как в нем обыкновенно отражается характер и особенности владельца. Задача здесь состоит, преимущественно, в том, чтобы он вполне согласовался с внутренним устройством жилища. Если в последнем господствует простота и удобство, то это же самое должно отражаться и на pleasure-ground; если же жилище, что, к сожалению, теперь почти повсюду очень любят, обременено мелочами, в особенности разного рода безделушками, то не удивительно, если и примыкающая к нему часть pleasure-ground'a отличается всевозможными фокусничествами, особенно в цветнике.

       С этими парками частных лиц в Англии, не должно смешивать общественных садов, встречаемых чаще всего в больших городах, как напр. в Лондоне. Цель их естественно требует и иного устройства. Эти общественные сады в Англии представляют большие луговые равнины, засаженные в виде рощи деревьями и пересекаемые аллеями. Отчасти прямые или только слегка извилистые дорожки ведут от одного края до другого и тем дают возможность даже должностным людям пользоваться движением на чистом воздухе, не теряя на это времени, предназначенного для исполнения своих обязанностей. Под вечер здесь начинается corso. Весь высший свет появляется верхом на лошадях и в богатых экипажах показать свои роскошнейшие туалеты, между тем как менее богатое общество по-своему принимает участие в гулянии, расхаживая по дорожкам, лежащим тут же, вблизи, и предназначенным для пешеходов. Открытая местность позволяет видеть далеко вокруг себя и дает возможность разом окидывать взором многочисленные толпы гуляющих, снующих взад и вперед по всем направлениям. Днем, на больших луговых равнинах этих садов, пасутся большие или меньшие стада овец, смотря по состоянию их владельца, какого-нибудь члена общества мясников, платящих известную сумму за дозволение пасти здесь свои стада, которые немало способствуют оживлению и увеличению разнообразия, ландшафта.

       Такие открытые народные сады выращиваются в Англии самой природой, но у нас, в Германии, где летом, при невыносимо палящем солнечном зное, иногда по целым месяцам не бывает ни капли дождя, у нас это вовсе немыслимо. Напротив, в Англии, в этой стране туманов, яркий солнечный свет редко в полном блеске показывается на небе и почти никогда не бывает обременителен. Поэтому, недостаток света искусственно стараются там заменить некоторым образом цветниками, засаженными цветами и различными растениями с красивыми листьями самых пестрых и ярких цветов.
       К сожалению, по ту сторону Ла-Манша свободный садовый стиль, именно там впервые получивший счастливое и успешное применение, и поэтому обыкновенно называемый английским, с каждым годом все более исчезает в парках и народных садах, особенно в больших городах и их ближайших окрестностях; он уступает здесь место новому французскому стилю. Как ни натурален этот садовый стиль во Франции, и как ни верно передает он характер французского народа — по ту сторону канала он совершенно неестественен и представляет резкое противоречие с основательным, разумным и спокойным характером англичан.
       Между тем как прямолинейный, архитектурный садовый стиль Ленотра проложил себе дорогу во все страны Европы, где и господствовал почти до конца прошлого столетия, в самой Франции существование его было очень не долговременно.
       Кажется даже, что независимый садовый стиль во Франции, с тех пор как он приобрел самостоятельность, следовательно, уже давно распространился повсюду за пределами Парижа. К сожалению, до сих пор я мало изучал развитие этого стиля во Франции и даже, по крайней мере, насколько мне известно, там нет ни одного сочинения, которое бы могло дать какие-нибудь объяснения по этому предмету. Этот взгляд выработался во мне во время двух последних моих посещения Франции, где я пробыл довольно долгое время, в особенности на Западе, в Турени и Анжу, и имел возможность ближе ознакомиться с многочисленными старинными замками прежних вельмож государства и их интересными, столь богатыми вековыми деревьями садами. Мнение мое было подкреплено некоторыми моими приятелями, французами, которым я сообщал его. Судя по словам, оказывается более, чем вероятным, что подобные сады, устроенные в независимом стиле уже с давних пор встречались в южной Франции и попадаются отчасти еще и теперь.

       Вероятно, и королевские сады в провинциях тоже устраивались в независимом стиле, особенно когда расположенные в этих провинциях замки, как напр. в Блуа, выбирались для постоянного местопребывания некоторыми членами королевской фамилии. Что этот независимый садовый стиль был очень хорошо известен и Ленотру, видно из того, что и сам он, как я уже сообщил при описании Версаля, устроил одно отделение тамошнего парка в этом стиле. Возле самого же Версаля находятся два сада в Трианон, расположенные тоже в независимом стиле. Больший из них, с течением времени, приобрел громкую известность во многих отношениях: здесь работал основатель естественной системы, носящей обыкновенно его имя, Антуан де Жюссье, насаждением деревьев давший ей и практическое значение. Еще и теперь показывают дерево, посаженное его собственными руками. Перед взрывом великой французской революции, здесь, в идиллическом уединении, жила по временам злосчастная королева Мария Антуанета.
       Уже и в то время Франция имела многих замечательных людей, выказавших себя поборниками независимого садового стиля. Маркиз де Жерарден основал в Эрменонвиле свой знаменитый парк, который по своей простоте и безыскусственности ничем не уступает самому лучшему английскому парку в этом роде. Вателе своим знаменитым сочинением «Essai sur les jardins» сделал еще более в этом отношении, проводя в нем идеи, сообразные с фантазиями французского народа.

       Что сады, устроенные в независимом стиле, в самом деле, как я уже сказал, встречались во множестве во Франции, особенно в южной, видно и из сочинения известного дендролога Дюгамель де Монсо «Traite des arbres et arbriesseaux», которое появилось впоследствии изящным изданием с номенклатурой Линнея «Nouveau Duhamel». Чрезвычайное разнообразие деревьев, которые уже в прошлом столетии возделывались во Франции, ясно указывает на распространенность садов независимого стиля. В садах зависимого стиля довольно было бы самого небольшого количества древесных видов.

       Не менее ясно указывает на это и раннее знакомство французов с Северной Америкой и введение многих видов деревьев с того берега Атлантического океана. Уже в начале прошлого столетия парижский доктор Дьервиль (Dierville) посетил теперешнюю Канаду и вывез оттуда много различных деревьев. Во второй половине прошедшего столетия, Андре Мишо, по поручению французского правительства, посетил сначала Персию, а потом был послан в Северную Америку. Ему принадлежит заслуга введения огромного количества в высшей степени интересных и очень ценимых деревьев, в особенности из последней страны. Впоследствии сын его, Франсуа Андре Мишо продолжил его путешествие. Последний известен как автор большого сочинения о североамериканских деревьях.

       Великая французская революция во многих отношениях совершенно изменила характер французского народа. Не столько сами короли, сколько их многочисленные, мелкие и крупные вассалы в прошлом столетии, до такой степени угнетали бедный народ, что ему буквально нельзя было свободно вздохнуть. Революция сразу дала ему полную свободу, которою он, естественно, будучи до того совершенно незнаком с нею, сначала злоупотреблял самым грубым образом. Несмотря на это, в нем осталось, однако, довольно чувства человеческого достоинства. Не довольствуясь тем, что завоевал его для себя, он хотел еще поделиться им и с другими. Побуждаемый этим желанием, отуманенные счастьем толпы французов вторглись в Италию и Германию. Не удивительно, что быстро одерживая победу за победой, чувство собственного достоинства мало-помалу перешло у них в сильнейший эгоизм. Наконец, французы начали уже считать себя благодетелями всего света и там, где не тотчас же им покорялись, они силою старались снискать доступ своим благодетельным идеям. Дни, следовавшие за революцией, еще более благоприятствовали превосходству силы, которое достигло высшей степени во времена второй империи. К чувству собственного достоинства у французов присоединилось тщеславие и непомерно высокое о себе мнение. Они требовали, чтобы все удивлялись им и поэтому гонялись за эффектами. Однако, несмотря на эту ошибку, вызванную обстоятельствами и, можно даже сказать, слабостью других народов, французы все-таки остались великой нацией, которая во всех отношениях, и в нравственном развитии и в науках, снискала себе такую заслугу, как никакой другой народ. Жалкое состояние, в котором она теперь находится, не постоянно, оно только временно и переходное. Иго шовинистов, тяготеющее над нею в настоящее время, вероятно, очень скоро будет сброшено, и тогда Франция может забыть все, что случилось с ней и пожелать каждому другому народу то, чего она добивается для себя в больших размерах: полной свободы в собственном доме.
       Эта погоня за эффектом и в настоящее время составляет преобладающую черту в характере французского садового стиля. Француз не ставит своего светильника под горшок, как это, к сожалению, часто делает немец; напротив, у него он далеко освещает вокруг себя. Ему недостаточно самому довольствоваться тем, что он делает, он хочет, чтобы ему удивлялись и другие. Но при устройстве сада, для крупной мысли, требующей выполнения, француз слишком легко забывает частности и поэтому, при ее осуществлении, относится к ним вовсе не с такою точностью и тщательностью, как немецкий садовод, и часто даже совершенно пренебрегает ими. Поэтому не удивительно, что и в знаменитом некогда по праву парижском Buttes-Chaumont, в основании которого лежит, поистине, гениальная мысль, в частности встречаются местами громадные промахи против всякого эстетического чувства. Француз вовсе не находит неестественным, если в одной и той же рощице растут вместе вечнозеленые деревья, различные виды канн и подсолнечники.
       Когда знаменитейший, наравне с Альфандом, французский садовод, Барилье-Дешан, посетил, по моему совету, удачнейшее насаждение новейшего времени, парк Мускау, он говорил мне: «подробности очаровательны, целое же лишено всякого выспреннего полета». Основательность и благородная простота немецкого искусства были чужды человеку, столь даровитому в других отношениях. В венском Пратере, которому он хотел и должен был придать французский характер, Барилье-Дешан достаточно мог убедиться, как мало общего имеет теперешний французский садовый стиль с немецким.
       В настоящее время, француз более, чем когда-либо, добивается быстрых и резких перемен. Нужно, чтобы сад не давал ему опомниться и придти в себя. Кроме того, француз склонен только воспринимать впечатление, а не размышлять, как немец.

       Чего только не собрано на маленьком пространстве в Buttes-Chaumont. Отвесные скалы с шаткими, иногда доводящими даже до головокружения мостиками, которых, притом, никак нельзя миновать, величественные гроты, пруды, водопады и т. п. до такой степени быстро сменяются одни другими, что решительно нет времени, хотя иа минуту сосредоточить свое внимание на каком-нибудь одном предмете. Поперечник парка немного больше высоты скал, в нем находящихся. Растения служат им как бы одеждою и сменяются по временам цветочными грядками самых ярких и пестрых цветов, точно упрекающих темно-синее небо за его чистоту и ясность и соперничающих в яркости света с палящим солнцем.

       В половине пятидесятых годов во французские сады вошло еще новое условие: употребление южных и даже тропических растений с красивыми листьями, принимающими самые разнообразные оттенки, начиная от обыкновенного зеленого до темнейшего красно-пурпурового или коричневого, равно как желтого или ослепительно белого. Немногим известно, что нововведение это впервые появилось в Берлине еще в тридцатых годах и только 15—20 лет спустя достигло берегов Сены. Здесь оно встретило такое одобрение, что тотчас же нашло себе применение на всех общественных площадях, в так называемых скверах. Ниже, говоря о развитии немецкого садового стиля, я еще поговорю об этом нововведении подробнее.
       Нововведение это получило применение в знаменитом парке Монсо. Почва в нем только слегка волниста. Вместе с этим нововведением, в упомянутом парке есть все, что бывает в английском pleasure-ground, причем, конечно, некоторые частности уклоняются в сторону. Разумеется, здесь нет недостатка и в развалинах и в журчащих ручейках. Тропические растения всех видов, преимущественно деревья с красивыми листьями, растущие отдельными экземплярами или соединенные групами, сменяются небольшими, низко подстриженными и чрезвычайно чистосодержанными лужайками. Пестролистные растения, к сожалению, слишком густо посаженные, повсюду составляют, самый приятный контраст с зеленью остальной листвы и дерна.
       Здесь появляется весь высший свет Парижа в своих элегантных и роскошных туалетах. По вечерам великолепные коляски медленно проезжают по широким дорогам парка, и тем доставляют пешеходам, которые впрочем, за совершенным почти недостатком тени, появляются здесь в очень ограниченном количестве, случай ознакомиться с новейшими модами родовой и денежной аристократии. Днем парк очень мало и даже почти совсем не посещается, так как, по крайней мере, летом, палящий зной слишком сильно дает себя здесь чувствовать.

       Совершенно единственный в своем роде Венсенский парк (Bois de Vincennes), на мой взгляд, есть самое величественное и удачнейшее насаждение в целой Франции. Он расположен на плоской возвышенности вблизи Парижа и охватывает собою очень значительное пространство, отчего подробности, составляющая его, занимая площади, вполне соответственные своим размерам, не так быстро следуют одно за другими, как в Buttes-Chaumont. Притом, они гораздо лучше выполнены и находится в полной соответственности и гармонии с целым. Никакие препятствие не в состоянии были затруднить художника (Alphand), и он успешно устранил их все. Так как для занимаемой парком возвышенности первоначально недоставало одного из самых жизненных элементов - воды, то с громадными издержками были устроены большие паровые машины, чтобы воспользоваться водою Марны, протекающей по другую сторону возвышенности.

       В заключении упомяну о Булонском лесе (Bois de Boulogne), который, будучи разводим в различные времена и изменяемый каждым садоводом по своему, на мой взгляд, есть, и всегда останется, самым неудачным насаждением. Впрочем, при всем этом, я не отрицаю отдельных частных красот, которыми отличается этот парк, в особенности того изящества, с каким устроены не только главные, передние, но и самые отдаленные его части.

       Не столько в самом Париже, сколько во внутренних провинциях Франции, вечнозелёные деревья пользуются всеобщею любовью, тогда как деревья с опадающими листьями находятся в некотором пренебрежении. Несмотря на всю красоту деревьев с постоянною зеленою листвою, следствием такого их преобладания является чрезмерное однообразие, которое, при небольшом пространстве, занимаемом садами, делает их очень скучными. К этому надо прибавить еще и то, что подобные, никогда не теряющие листьев деревья, для того, чтобы можно было их уже совсем готовыми сажать на место, выращиваются до известной величины, большею частью в ящиках или в горшках, — отчего даже и за Вогезами и по ту сторону канала, также, как и у нас, очень легко можно уже на первый год иметь готовый сад, - и потому в саду или парке являются уже отдельными экземплярами, которые совершенно не годятся, напр., для рощицы, где деревья должны расти группами, не имея в противном случае никакого значения.

       Между тем, как англичане стараются ввести в своих садах теперешний французский стиль и приглашают французских садоводов для устройства новых парков, и общественных садов, у родственных с ними по происхождению североамериканцев сохранился во всей первоначальной чистоте стиль английский. При этом североамериканцы сообразуются только с обстоятельствами настоящего времени, которое требует сколь можно более изящества в соединении с простотою. Несколько лет тому назад, я получил из Нью-Йорка планы устроенного там общественного сада, стоившего громадных сумм; по ним можно составить себе понятие о виде, устройстве и расположении тамошних садов. Все находящееся в них указывает на некоторого рода величественность, - так как место, занимаемое ими, очень значительно и по величине может сравниться только с китайскими садами, - величественность, подобной которой мы не найдем у себя ни в одной из цивилизованных странах Европы. Пешеходы, как это, к сожалению, бывает повсюду в садах Германии, да и в других странах, как напр. в самой Англии, не приходят в столкновение с всадниками и экипажами, так как одни из них ппользуются продуктами, тогда как путь других лежит на равнине. Если и не везде парки имеют такие грандиозные примеры, то во всех значительных городах Северной Америки непременно есть искусственно разведенные сады. Именно потому, что Северная Америка богата еще самыми разнообразными первобытными лесами, жители в высокой степени сознают необходимость разведения растений для поддержания в хорошем состоянии народного здоровья.
       И по ту сторону Атлантическая океана, на Западе, где леса сохранились еще во множестве и где место и земля стоят очень дешево и даже состоят в безденежном пользованье, по крайней мере у государства, естественнее всего возникнуть мысли устроить один природный парк, который в этом случае далеко превзошел бы величиною все, самые громадные китайские парки. И все-таки эта величественная мысль осталась бы только одним скромным желанием.

       Перехожу, наконец, к развитию садового стиля в Германии. Реакция против зависимости садового стиля, в особенности стиля Ленотра, наступила в Германии гораздо позднее, чем во Франции. Подобно тому, как там, наравне с Шотландией, а отчасти и собственно Англиею, Северная Америка имела сильное влияние на резкую перемену в садовом стиле, так, в конце концов, случилось то же самое и в Германии. Преимущественно шотландцы, недовольные положением политических и религиозных дел в своем отечестве и вообще в Европе, уже в первой половине прошлого века массами оставляли свою родину, в надежде найти себе новую, на том берегу Атлантического океана. Часть переселенцев впоследствии вернулась обратно и вместе с собою принесла домой любовь к уединению и лесам. Стали превращать в парки имевшиеся уже в наличности леса, или разводили новые, чтобы иметь возможность по временам удаляться в них и предаваться там уединению.

       В Германии дело происходило иначе; здесь толчок, был сделан наукою. Точно также частные люди, ознакомившись с разнообразием североамериканских лесов, привезли в Германию различные деревья с той стороны океана. В 1778 г. барон фон Вангенгейм вступил капитаном в гессенскую гвардию с намерением принять участие в битвах Северной Америки. Вскоре тамошние леса так сильно привлекли его внимание, что все свободное время он посвящал на их изучение. Возвращаясь на родину, он привез с собою семена тамошних деревьев и тем существенно способствовал распространению их в Германии. Разведение этих деревьев, имело сильное влияние на принятие и распространение английского садового стиля, сделавшегося между тем более известным в Германии. Недалеко от Гельмштедта, в Гарбке, барон фон Вангенгейм устроил великолепный парк в свободном стиле; для этого были употреблены преимущественно североамериканские деревья. Брауншвейгский доктор Дюрца взял на себя его научную обработку. До сих пор его произведение «Die Ilarbnosclic Wilde Bauinzuclit» все еще принадлежит к классическим сочинениям по дендрологии.

       Сильное влияние на развитие естественного и независимого садового стиля в Германии имел Веймар во второй половине прошлого столетия. Толчок здесь дал Гете, уже известный тогда как основатель новой ботанической науки — мореологии растений, о чем впоследствии я сообщу более подробно. Могли ли естествоиспытателю, одаренному такою «наблюдательностью», какою отличался Гете, нравиться сады его времени, которые, в особенности от Италии, да отчасти и в Германии, точно издевались над природою. При содействии своего царственного друга, впоследствии великого герцога Карла Августа, Гете превратил прелестную местность на Ильме, к югу от города, в парк , который, будучи впоследствии обновлен князем Пюклер-Мускау, еще и в настоящее время представляет прекрасный образец, достойный подражания. Я не знаю ни одного насаждения, которое, подобно Веймарскому парку, было бы и парком, и народным садом, каким справедливо считается он у чисто немецкого, чрезвычайно добродушного и нисколько не промышленного населения этой местности.

       Сад самого Гете с знаменитым, незатейливым, домиком на близлежащей возвышенности, естественно, принадлежит тоже к парку. Самые простые памятники, строения, развалины, надписи и т.п. как нельзя больше соответствуют роскошной растительности в высшей степени характеристическим расположением ветвей и листьев у деревьев. Видно, что все приспособлено к местности и образует тесное гармоническое целое. В Веймарском парке, на сравнительно небольшом пространстве, мыслящий человек найдет все, что захочет: прелестные уединенные уголки, очаровательные виды вдали, листву редкой чистоты и красоты, спокойно текущие ручейки, маленькие водопады, скалы, гроты и т. п.. Прибавьте к этому еще воспоминания о великих мужах, которые почти уже столетие тому назад прогуливались здесь, создавая свои поэтические произведения.
       Не менее интересен, хотя совершенно в другом роде, с преобладающим идиллическим характером, и лежащий к востоку от Веймара Тиффурский парк, через который тоже протекает Ильм. Здесь, во времена Анны Амалии, столь же умной, как и любезной матери Карла Августа, на открытом воздухе, на прелестных зеленых лужайках, существующих и в настоящее время, исполнялись известные пастушеские драматические представления, при содействии и участии членов герцогской фамилии и придворных, а также и самих поэтов.

       В то время внезапно разразилась первая французская революция. Наполеон I взошел императором на окровавленный трон Франции и, подобно Людовику XIV, со своими алчущими добычи толпами вторгнулся в Германию. Я не намерен говорить здесь о последствиях этого вторжения для Германии. Произведения и занятия мирного времени, к которым принадлежит и садоводство, были уничтожены одним ударом и сделались более невозможными. Но уже вскоре после того, как тяжелое иго чужеземного владычества было низвергнуто реставрацией, все опять вздохнули свободно. В тоже время и образовательное садовое исскуство, в особенности благодаря содействию Скелля в Мюнхене, получило новое развитие в Германии. Скелль мастерски умел действовать и словом, и делом. Английский парк в окрестностях Мюнхена, хотя, к сожалению, в настоящее время совершенно запущенный, все еще сохранил свой первоначальный вид.
       Скелль хотя и ограничивает свой парк, но не ограждает его, и парк остается со всех сторон открытым. И хотя он не имеет никакой органической связи с местностью, лежащею вне его предела, но и не представляет резкого ей противоречия и даже большой разницы. С первого взгляда местность представляет просто лес, прерываемый лужайками и водою. Вследствии этого, все особенности листвы и вообще наружного вида каждого дерева выступают ясно и отчетливо.
       Гармоническая связь между различного рода деревьями всего более придает свободному садовому стилю ту особенную, отличающую его прелесть, которую все пейзажисты в своих законченных произведениях стремились передать на полотне, и чего в особенности блестящим образом, достигли упомянутые уже мною живописцы: оба Пуссена, Клод Лоррен, Рюисдаль и др.
       Голландець Поль Бриль, о котором я уже говорил, первый обратил внимание на ту гармонию, какая существует, между строением облаков и расположением лесных окраин и превосходно изобразил это в своих картинах. В самом деле, кажется, точно как будто Скелль заимствовал контуры своего английского парка от вида и построения облаков . Это сходство формы, в особенности поразительно при благоприятном освещении.

       Первый садовод, вполне приблизившийся в природе своими насаждениями и осматривавший последние только как часть ее, есть князь Пюклер-Мускау. Парк, принадлежащий Мускау, есть единственный в своем роде; он и теперь продолжает поддерживаться в том же духе учениками основателя, теперешним директором, сада г. Петцольдом. Князь Пюклер самый город Мускау сделал как бы частью своего парка; мало того, он скупал все красивые большие деревья, растения в окрестностях его парка, в чужих владениях, и присоединял их таким образом к парку, где все было устроено сообразно с окрестностями, которые в свою очередь вполне соответствовали парку. То же самое было и в другом парке, начатом еще в І848 г. при Бранице, родовом замке князей Пюклер, лежащем в окрестностях Котбуса, который почти весь расположен в песчаной пустыне, неплодороднее и пустыннее которой трудно себе представить.
       Когда вскоре после основания парка, т.е. в пятидесятых годах, я обратил внимание князя на трудности, а не менее того и на громадные издержки, которые влекло за собой разведение парка в такой безотрадной местности, и в особенности, когда я указал на продолжительность времени, какое потребуется для окончания парка, князь, которому в то время было уже под шестьдесят, улыбался на мои слова, особенно когда я заметил, что на более благодарной почве он мог бы достигнуть гораздо более лучшего и большего. «Это я предоставляю другим, а меня именно эти-то трудности и побудили приняться за дело» - был его ответ. С тех пор не прошло еще 30 лет, а парк уже обращает на себя внимание своими размерами и вполне совершенным устройством, приводящими в изумление, особенно тех, кто видел самое возникновение великого предприятия.
        Постоянно увеличивая и расширяя свой парк, князь дошел до того, что хотел уже внести в его пределы Котбус, удаленный на полчаса езды, когда три года тому назад смерть застала его в самом разгаре деятельности по устройству этого парка. Но добрый гений бодрствует над великим делом. Дух творчества и гениальность князя вполне перешли на его наследника, графа Генриха фон Пюклер. При нем парк не мог осиротеть. Граф искусно продолжает усовершенствовать его в духе своего дяди и, следуя его примеру, заботится о внесении в пределы парка окрестных местностей. Котбус сделался теперь соединительным пунктом важнейших железных дорог. Вследствие этого и парк браницкий более чем прежде может служить примером этого рода, что он и исполняет с большим успехом.

       Не меньшее влияние на развитие свободного или независимого садового стиля в северной Германии имели парки, общественные сады и другие насаждения в этом роде, находившиеся как в самом Берлине, так и в его ближайших и отдаленных окрестностях.
       Здесь, одаренный редким художественным инстинктом король Фридрих Вильгельм IV, с помощью своего гениального директора королевских садов Ленне, превратил в цветущие поля почти целую область, по праву носившую некогда название песочницы благословенного немецкого государства. Даже еще не так давно, не более 25 лет тому назад, когда я переменил свое прежнее местожительство в Иене на Берлин, местность эта, несмотря на то, что со времен Фридриха Великого, в особенности при Фридрихе Вильгельме III, благодаря обработке почвы и устройству садов, было сделано очень многое, имела совершенно другой вид, нежели теперь. Не говоря уже о всем, что делается по распоряжению верховной власти, потребность украшать свои жилища растениями, деревьями и цветами сделалась в настоящее время еще более присуща всему немецкому народу, что не преминуло оказать сильное влияние на практическое применение этой потребности. Она пустила корни даже в самых низших слоях населения. Те, которых судьба благословила земельными богатствами, щеголяют друг перед другом своими прекрасными садами, украшающими Берлин и его далеко раздвинувшиеся окрестности. Из песка возник ряд прелестнейших садов с виллами, как например, Пильце.

       Вряд ли окрестности Парижа, пользующиеся гораздо более благоприятным положением, могут иметь большую прелесть, нежели берлинские. Париж не может похвастаться такою красотою, какою отличаются новые улицы нашей столицы, в особенности в восточной ее части. Жить в этих улицах несравненно удобнее и приятнее, нежели даже на самых новейших и красивейших бульварах Парижа.
       Точно так же, как князь Пюклер-Мускау, который стремился включить в пределы своих парков окружающие их местности, поступал и Ленне. Особенно неподражаемо вышли новые сады, принадлежащие зверинцу, которые, впрочем, слишком мало оценивают по достоинству. Посредством этих садов Шарлотенбург уже тесно соединился с Берлином и скоро будет одной из главных частей столицы немецкого государства и резиденции его императора-рыцаря. Еще более выиграл, благодаря Ленне, Потсдам со своими окрестностями. Изобилующий водою и лесами остров, был мало-помалу под руководством Ленне приведен в гармоническую связь с другими садами, и в настоящее время представляет одну из величественнейших картин природы. Кто желает вполне насладиться общим видом этой местности, тому следует взойти на гору Троицы, особенно весной, когда деревья в лесу покрываются первою очаровательною зеленью, или осенью, при свойственном этому времени года разнообразии в окраске листвы.

       Князя Пюклера и Ленне нет уже более в живых, но дух их продолжает пребывать и будет всегда поддерживаться их учениками. Берлин возрастает с невообразимою быстротой; потребность в парках и садах всякого рода с каждым годом все более и более выступает на первый план. Люди, которым вверено благосостояние резиденции германского императора, в совершенстве поняли свою задачу в этом отношении и нашли человека, способного вополотить в себе дух Пюклера и Ленне. Граждане столицы тоже не отстают от них и назначают необходимые для этого крупные суммы. Роща Гумбольдта уже совсем готова и служит лучшим украшением северной части Берлина. Вскоре приступят к устройству еще другого парка – на юге.

        Считаю долгом упомянуть еще о двух парках из окрестностей Потсдама, как о самых удачных по исполнению, и отличающихся одинаковою прелестью как внутри, так и снаружи—если смотреть на них издали. Это—парк Бабельсборга и парк Глиника. Гогенцолерны с давних времен прославили себя не одними только блестящими военными подвигами но и, можно даже сказать еще более, своими великими деяниями в мирное время. Любовь к красоте природы, к её растительности почти одинаково резко высказывается у большей части Гогенцолернов.
       Хотя Глиник лежить очень не далеко от Бабельсборга, парк его представляет иные красоты, хотя и в том же роде; подобно парку Бабельсберга, он представляет достойный изучения образец, который смело может стоять рядом с парками в Мускау и Бранице. Его высокий владелец, принц Карл, бесспорно, занимает видное место между садоводами новейшего времени. Когда в 1869 г. в Петербурге устраивался конгресс ботаников-садоводов вместе с международною выставкою растений, то в Берлине собралось множество иностранцев, в особенности французов, бельгийцев и англичан с тем, чтобы вместе продолжать дальнейшее путешествие. Они воспользовались этим случаем, чтобы ознакомиться с садами как самого Берлина, так и Потсдама. С разрешения высокого владельца, я провожал большое общество иностранцев, между прочим, и в Глиник. Я не встречал еще людей, которые бы более этих посетителей восхищались представившимися им красотами, в особенности видам на pleasure-ground, несмотря на то, что многие из них имели случай видеть все, что есть в этом отношении и самого лучшего и интересного.

       В заключение упомяну еще об одном усовершенствовании, придуманном для украшения небольших садов, в особенности же pleasure ground и садов общественных, —усовершенствовании, принадлежащем новейшему времени, и о котором я упоминал уже выше, говоря о парижских скверах и парке Монсо. Усовершенствование это исходит из Берлина, или собственно из Сан-Суси, и состоит, как я уже говорил в приведенном месте, в употреблении отдельных экземпляров растений с красивыми листьями, помещенных так, чтобы они были открыты со всех сторон. Заслуга впервые применить к садам подобные лиственные растения, принадлежат придворному садовнику в Сан-Суси, лежащем около Потсдама, г. Герману Селло. Применение это началось уже в тридцатых годах.

       Первыми растениями, появившимися в употреблении такого рода, были различные виды борщевика (Heracleum), растущего на Востоке и разные виды злаков. Впоследствии начали употреблять и другие, замечательные своими большими, красивыми листьями растения различных семейств, принадлежащих преимущественно Северной Америке, а под конец стали брать их из Бразилии и других тропических и подтропических стран. Так как все эти растения легко размножаются черенками, то их оставляют только зимовать в оранжереях и с наступлением теплого времени выносят на открытый воздух.
       В пятидесятых, и еще в начале шестидесятых годов, страсть к таким чужеземным растениям с красивыми листьями достигла в Берлине и его окрестностях наибольшего развития; с этих же пор она год от году более и более упадала, и в настоящее время, к сожалению, почти совсем у нас исчезла.

       В сороковых годах любовь к таким лиственным растениям всех сортов проникла и в комнаты. Здесь в особенности предпочитались тропические и подтропические pacтения. Наиболее известно в этом отношении наше гуммовое или резинное дерево (Ficus elastica), которое все еще разводится в большом количестве, и прямо или при посредстве торговцев , рассылается из Берлина почти по всем цивилизованным странам Европы. За ним следуют парниковые, из которых Monstera Lennei (Philodendron pertusum) тоже до сих пор еще играет значительную роль; далее, чаще всего встречаются в комнатах драцены, пальмы и бананы.
       Что касается чужеземных лиственных растений, свободно растущих на открытом воздухе, то здесь прежде всего важную роль играли кусты папируса (Papyrus antiquorum) вместе с клещевиной. Далее следуют сложноцветные (Compositae) из отдела подсолнечников, и крестовников или золотой травы (Senecio), кустарные паслены из Бразилии и Австралии, в большом количестве видов встречающиеся в употреблении. В издаваемом мною Wochenschriff für Gärtnerei und Pflanzenkunde, a именно в третьем выпуске, говоря о бывших тогда в употреблении пасленовых (стр. 281 и след.), и в четвертом — сложноцветных (стр. 221 и след.), я перечислил и описал все возделывавшиеся в то время виды названных семейств, что для многих, я полагаю, представит некоторый интерес.
       Эта страсть к подобным лиственным растениям распространилась не только во Франции, но и в Англии, где еще 20 лет тому назад подсмеивались над нею. Она пошла там даже еще далее, и там сажают на открытом воздухе бананы или райские фиги (Musa раrаdіsiаса), пальмы, древовидные папоротники, драцены, юкки и др. Растения эти теперь употребляются не одними только отдельными экземплярами; во Франции и в Англии из них составляют красивые клумбы и группы. В последнем случае разнообразные оттенки в окраске листьев часто производят удивительный эффект.
       Выше я говорил уже о парке Монсо, но наилучший парк такого рода есть лондонский Баттерси—парк; когда бываешь в нем, то воображаешь себя перенесенным в какую-то южную, чужеземную страну, далеко за пределы своего отечества. Парк этот и в эстетическом отношении—на мой взгляд, он имеет недостаток только в южных деревьях с опадающими листьями, к тому же хотелось бы видеть в нем поменьше вечнозеленых деревьев, всегда имеющих что-то неподвижное и однообразное, — вместе с необыкновенною чистотою, в какой он содержится, представляет удачнейшее произведение из всех вообще имеющихся в настоящее время. Всякий посещающий Англию не должен упускать случая осмотреть Баттерси-парк , хотя, к сожалению, он находится в отдаленной и не совсем фешенебельной местности