Мемуары С. Я. Гребенщикова. 1918 г.

ЗАПИСКИ СУМСКОГО СТАРОСТЫ
НА УКРАИНЕ В 1918 году
«192 ДНЯ»

       ...Вечером 3 ноября 1918 г. я получил телеграмму от Шидловского, в которой он просил меня встретить его на другой день утром на станции – он ехал из Киева в Харьков скорым поездом. Скорый поезд приходил по расписанию около четырех часов утра, но поезда опаздывали, и я приказал начальнику стражи уведомить меня за полчаса до прихода поезда на станцию. На всякий случай просил приехать к поезду председателя земской управы, городского голову и начальника офицерской дружины, чтобы они могли дать объяснения, если бы Шидловский пожелал подробно ознакомиться с ходом формирования дружины. Председателя же земской управы и городского голову я хотел, кроме того, представить главноначальствующему. Кроме этих лиц на станции конечно же должны были быть начальники городской и уездной стражи. Около пяти с половиной часов утра в моей квартире зазвонил телефон, и начальник стражи уведомил о подходе поезда. Я немедленно выехал на вокзал и в 6 утра встретил поезд, но Шидловского в нем не оказалось. Было еще темно, пассажиры спали, и кондуктора были какие-то растерянные и ничего на мои вопросы ответить не могли.

       Наконец, я увидел вышедшего из вагона одного из служащих фирмы Харитоненко, бывшего кавалерийского офицера, который сообщил, что Шидловский ехал в особом вагоне и был арестован на станции Конотоп восставшими большевиками и гайдамаками. В Белой Церкви поднял восстание сам Петлюра. В вагоне с Шидловским сидела грузинская миссия, возвращавшаяся на Кавказ, и один из ее представителей на вопрос гайдамаков, где едет главноначальствующий, любезно указал на вагон Шидловского, куда сейчас же ворвались сечевики и арестовали его и ехавших в этом вагоне русских офицеров. В поезде было также конфисковано 7000 винтовок, которые вез Шидловский для вооружения офицерских дружин.

       Между прочим, был арестован кавалергардский офицер О., которого, как стало известно впоследствии, засадили в какой-то барак, откуда ему удалось бежать при следующих обстоятельствах. Рано утром, когда было совсем темно, в барак вошел огромного роста гайдамак, который, отыскав среди лежавших пленников О., разбудил его, толкнув ногой, приказал встать и следовать за ним. Все, не исключая самого О., решили, что его ведут на расстрел. Гайдамак демонстративно грубо толкал офицера, пока они шли на глазах у пленников и часовых, отвел его в кусты и там, вытянувшись перед своим пленником, отдал честь и сказал: «Ваше высокоблагородие! Не узнали меня? Я – унтер-офицер нашего полка, с вами в одном эскадроне служил. Бежите прямо по этой тропинке, там, в деревне, найдете повозку и езжайте отсюда скорей». С этими словами унтер-офицер повернулся и скрылся, а О., найдя повозку, на другой день добрался до своего имения, никем не опознанный, о чем он и сообщил по телефону своим родным, жившим в Сумах.
Весть о восстании и аресте Шидловского заставила призадуматься, и я немедленно послал шифрованную телеграмму о последних событиях исполняющему делами губернского старосты, в коей просил также ответить, что делается у них. Больше всего меня огорчила пропажа оружия для офицеров. Объявление правительства о неразрывности Украины с Россией, милостивое перед этим разрешение того же правительства формировать гайдамаков, конечно, было использовано Петлюрой, и он поднял восстание в Белой Церкви, вблизи Киева. Сечевики жестоко расправились с представителями Гетманской власти, одновременно дав сигнал к поднятию восстания и в других местах.

       Возвратившись к себе, я позвонил в соседние уезды старостам. У них было все совершенно спокойно, так же, как пока что и у меня. Я приказал наблюдать за находившимся в городе гайдамацким офицером, приехавшим формировать свой отряд, но не собравшим до сих пор ни одного человека, и хотел было его арестовать, но потом раздумал, считая это преждевременным. Лично он ничего предпринять не мог – в городе и уезде никаких гайдамацких отрядов и сечевиков не было. Появиться в городе могли лишь части, присланные из Конотопа. А между тем его арест, если бы только об этом узнали ближайшие щироукраинские части, мог только ускорить присылку этих частей.

       Начальнику офицерской дружины я приказал как можно скорей выяснить, сколько может быть собрано вооруженных офицеров, а также войти в сношения с местными командирами пограничной стражи и кадра кавалерийского полка для передачи всего запасного оружия офицерам.

       День 4 ноября прошел спокойно. Из Харькова никакого ответа на свои запросы я не получал. Вечером, после занятий в управлении, я заехал за семьей на благотворительный концерт в пользу учеников одной местной гимназии. Я уже вышел на подъезд, чтобы садиться в пролетку, как мне сообщили, что меня желает видеть по важному делу начальник почтово-телеграфной конторы и спрашивает, куда он может явиться. Я поехал прямо на телеграф, где начальник конторы, проведя меня в свой кабинет и закрыв все двери, вручил мне ленту, на которой было написано: «Место назначения – Конотоп. Место отправления – Харьков. Командиру сечевых стрельцов такому-то (фамилии не помню). Поздравляю с блестящей победой, одержанной нами сегодня в Харькове, где все гетманские власти арестованы и восстановлена власть Украинской Рады. Немедленно наступайте на Киев для атаки этого города вместе с другими восставшими частями. Полковник Болбочан.». Прочитав телеграмму, я спросил начальника конторы, знает ли кто-нибудь о содержании означенной ленты. Оказалось, что ее видел еще один чиновник, принимавший телеграмму с аппарата. Я велел позвать этого чиновника и, поблагодарив его за то, что он не пропустил телеграммы дальше, сказал ему, чтобы он, как и начальник конторы, согласно существующим правилам, никому об этой телеграмме ничего не говорили. В противном случае они подвергнутся ответственности по законам военного времени, да и могут навлечь на себя тайную месть местных петлюровцев. Оба чиновника отвечали, что понимают важность сохранения в тайне задержанной телеграммы. Телеграфную ленту я взял с собой.

       Из почтовой конторы я отправился к начальнику германского штаба – сказать о слухах касательно восстании в Конотопе и Харькове и спросить, не имеет ли он каких-либо сведений из Харькова от своего начальства, ибо я почему-то не получил оттуда ответов на свои запросы. Телеграммы Болбочана я ему не показал. Начальник штаба отвечал, что сообщений, подтверждающих ходящие в городе слухи о восстании петлюровцев, он еще не получал. Немцев больше беспокоило положение в собственной армии, где одновременно с поражением на западном фронте уже распускались слухи о революции в Германии. Начальник штаба предложил мне, в случае прибытия в Сумы петлюровских частей, разместиться вместе с ним, дабы я не мог быть арестован, так как он знал, что в моем распоряжении вооруженной силы для сопротивления не было. Я поблагодарил его за любезное предложение, но усомнился, что в этом будет необходимость. Я заявил начальнику штаба, что, так как петлюровцы, главным образом, могут прибыть из Харькова или из Конотопа, то я намерен сейчас выставить на станции караул от конной сотни для наблюдения за всеми поездами. Начальник штаба мне этого не разрешил, сказав, что займет станцию, согласно приказанию своего генерала, пулеметной командой.

       Германская армия разлагалась, и начальник штаба понемногу терял свой уверенный тон и вид. Германских офицеров начала грызть та ужасающая тоска, которой томились мы, русские офицеры, видя разложение своей армии. Теперь германские офицеры должны были понять, что испытывали мы, и насколько наивно было их предположение, что можно остановить массовое разложение войск офицерскими силами. А как они были уверены, что их армия никогда не дойдет до разложения! У них же стали образовываться уже солдатские комитеты. Но здесь, как в пехоте, так и в артиллерии, солдаты держали себя на улицах вполне прилично, так что для постороннего глаза мало что было заметно. Немцы, конечно, не могли так сразу распоясаться, как наша пехота, ведь они, чувствуя себя не дома, боялись распылиться и обратиться в толпу. Невольно вспоминая прошлое нашей армии и период ее разложения, теперь, при известиях о победах союзников, чувствовалась какая-то удовлетворенность при мысли, что немцы могли нас одолеть только тогда, когда наши войска были обращены революционерами в толпу. Им же, немцам, союзники нанесли поражение, когда армия их была еще в полном дисциплинарном порядке. Но мне все же было жалко немцев, хотя и коварных, но доблестных врагов. За все время, что мне пришлось иметь дело с германскими офицерами в гетманский период, я ни разу не слышал от них ни одного какого-либо неосторожного слова, могущего кольнуть самолюбие русского офицера, как-никак побежденного, хотя и не военной силой. Уважение ко мне как к русскому генералу было полное.

       От начальника штаба я вернулся к себе спать с тяжелым чувством бессилия власти. Вооруженного восстания в моем районе не могло быть – щироукраинских частей ни в городе, ни в уезде не было, но в случае прибытия таковых со стороны Конотопа или Харькова я все равно не мог бы вступить с ними в борьбу. На стражников, которые и с бандитами воевали плохо, надежды было мало. Решение начальника штаба занять вокзал своим караулом лишала меня возможности вести официальное наблюдение за поездами и за возможным прибытием петлюровцев. Немцы, занимая вокзал своими частями, брали в свои руки наблюдение за поездами и решили до получения указаний из губернского города держать вооруженный нейтралитет, не допуская никаких столкновений. Не имея возможности установить за вокзалом официального наблюдения, я приказал все время держать его под наблюдением опытных людей из сыскного отделения. Ночь прошла спокойно.

       На другой день я пошел, как обычно, в свое управление, куда вызвал обоих начальников страж, городской и уездной, а также начальника уголовного розыскного отделения. По докладам этих лиц в моем районе ничего тревожного пока не замечалось, хотя в городе уже говорили о восстании в Харькове и Конотопе. Слухи эти были распущены людьми, приехавшими с ночными поездами. Служебных телеграмм я по-прежнему не получал. Очевидно, телеграфная связь в обе стороны была прервана восставшими петлюровцами. Больше всех нервничал начальник уголовно-розыскного отделения, так как его семья жила в Харькове, и он беспокоился о ее судьбе. Кроме того, своей энергичной деятельностью в моем районе он нажил себе много врагов, которые в случае переворота, вероятно, не задумались бы ему отомстить. Недели за две перед тем он уже мне докладывал о готовящемся в Харькове восстании петлюровцев и предсказывал, что гетманским властям с ними не справиться. Ему сообщал тогда же начальник губернского управления о высылке в мой район нескольких лиц для проведения каких-то взрывов. По моей просьбе было усилено наблюдение за всеми приезжими специально командированными чинами розыскного отделения. Вообще, о близких неспокойных днях предупреждал лишь он один, все остальные административные лица никаких тревожных признаков в моем районе не видели. Да оно так и было. Местное население агрессивных планов, по-видимому, не имело, по крайней мере в ближайшем будущем. Начальник же уголовно-розыскного отделения, имевший связь с другими районами, судил по общей обстановке, а не только по местным настроениям.

       Я вызвал к себе в кабинет воинского начальника, начальника пограничной стражи и командира кавалерийского кадра и, сообщив все, что знал о положении дел в губернском городе и в Киеве, спросил, какими вооруженными силами они располагают. Пограничный генерал отвечал, что на его стражу никакого расчета быть не может, так как она раскинута по границе в виде очень небольших постов; здесь же, в городе, есть лишь несколько писарей и офицерская прислуга. Командир кадра, полковник Яненко, также заявил, что на его подчиненных как на боевую часть смотреть не приходится; в его распоряжении имеется лишь небольшая кадровая команда солдат и человек 20 офицеров, причем солдаты в смысле дисциплины весьма ненадежны. Воинский начальник никакой вооруженной силой не располагал. В общем, все эти начальники пришли к выводу, что никакого выступления против петлюровцев с нашей стороны быть не может до тех пор, пока не организуются офицерские дружины, в распоряжение которых пограничный генерал обещал предоставить несколько ящиков с винтовками, но без патронов, обещая сделать все, чтобы добыть и последние. Но, по сведениям указанных военных начальников, на офицеров вряд ли можно было рассчитывать как на боевую силу для борьбы с петлюровцами. Большинство из них, если и желало действовать, то только для охраны порядка в городе, не ввязываясь в политическую борьбу.

       В то же утро ко мне пришел предводитель дворянства и пригласил меня на заседание общественных деятелей уезда и города по поводу сбора вещей для посылки в Добровольческую армию. Между прочим, в моем управлении с июня было организовано бюро по отправке офицеров в Добровольческую армию, в котором состояли мой казначей – пехотный полковник, бывший командир полка, и мой чиновник особых поручений, уехавший перед восстанием на Дону. Ничего не сказав предводителю о восстании в Харькове, я обещал быть на заседании, которое было назначено на 7 часов в доме Харитоненко, где жили германский генерал и начальник штаба.

       Около часа дня, когда я уже собирался уходить из управления, ко мне в кабинет явился офицер для формирования гайдамацких отрядов. Доложил о нем пришедший вместе с ним командир конной сотни стражников, ротмистр Кобелецкий. Вытянувшись передо мной, гайдамак молча протянул мне одну из харьковских газет с отмеченными цветным карандашом местами. За гайдамаком молча стоял командир конной сотни. Я взял газету и прочел подробное описание переворота в губернском Харькове во главе с полковником Болбочаном с помощью уже сформированных гайдамацких частей. Вот что было. В ночь на 4 ноября петлюровцы врывались в квартиры всех административных и начальствующих лиц, которые и были арестованы. Офицерские дружины при нападении никакого сопротивления не оказали, да и вряд ли могли бы оказать – они наполовину не были вооружены и находились уже собранными в группы, что и облегчило петлюровцам захватить офицеров. Городская и уездная стража в Харькове объявила нейтралитет и никакой защиты административным начальникам не оказала. Все государственные учреждения были в ту же ночь заняты петлюровскими караулами. Германские власти ничего против переворота не имели, признав власть Украинской Рады. В той же газете объявлялся приказ, которым по всей губернии увольнялись все старосты и их помощники. Вместо них должны были быть назначены комиссары – представители власти Украинской Рады. Всем служащим государственной стражи, государственных учреждений и судебных ведомств предлагалось оставаться на своих местах и продолжать службу по-прежнему.

       Прочтя газету, я спросил у гайдамака, продолжавшего стоять передо мной навытяжку, что ему от меня надо. Он отвечал, что просит моего разрешения отдать перепечатать отмеченные статьи в местных газетах. Я отвечал, что нахожу это совершенно излишним, не оттого, что хотел бы скрыть от населения свершившийся в Харькове переворот, – о чем и без того уже было известно из привезенных газет, – а по той причине, что усиленное распространение сведений об этих событиях считаю вредным. Сообщения могут повлечь за собой вспышки беспорядков среди беспокойного элемента, чего я допустить не могу, и что, вероятно, никому не желательно. Кроме того, никакие новые газетные издания, согласно существующим правилам, не могут выходить без разрешения германского военного начальства. Последний аргумент был мною вымышлен для выигрыша времени. Если бы гайдамак попытался отпечатать листки, несмотря на мое запрещение, то в случае, если и мои стражники по примеру губернских объявили бы нейтралитет и не выполнили бы распоряжения об аресте петлюровца за неисполнение моего приказа, то я мог еще просить это сделать немцев. Беспорядки, по крайней мере, до их отъезда в Германию, о чем уже ходили упорные слухи, были не в их интересах. Сомнение в верности моих стражников вселил в меня приход командира конной сотни вместе с гайдамаком. Последний уже договорился с ротмистром Кобелецким относительно нейтралитета; то есть единственная наиболее вооруженная и хорошо сплоченная часть была на стороне петлюровцев. Ротмистр Кобелецкий избегал смотреть мне в глаза, но внимательно следил за разговором. У меня мелькнула было мысль приказать ротмистру немедленно лично арестовать гайдамака, но я отбросил ее, чувствуя, что гайдамак сейчас же после ареста будет выпущен, и тогда уже сразу пропадет всякий престиж моей власти, к тому же не имеющей за собой никакой вооруженной поддержки. Я хотел выиграть время, надеясь на создание офицерских дружин и на хороший исход событий в Киеве.

     Ни у меня, ни у петлюровца не было сейчас под рукой воинских сил, но разница между нами состояла в том, что я не мог надеяться на получение в ближайшее время помощи ни со стороны губернского города, ни со стороны Киева. Гайдамак же каждую минуту ожидал поддержки и из Конотопа, и из Харькова, ведь город Сумы стоял на большой дороге, и на него будет обращено большее внимание петлюровцев, чем на города, стоявшие в глуши. На помощь со стороны немцев я тоже рассчитывать не мог, да и не хотел. Раз в Харькове германское командование не помешало перевороту и признало власть Рады, то же самое случится и в моем районе, потому что германские войска непосредственно были подчинены командиру корпуса, жившему в губернском городе. Между тем арест гайдамака, о котором было бы сейчас сообщено в Харьков, только бы ускорило присылку в мой район петлюровских частей. Как представитель Гетманской власти, я не считал возможным предпринимать какие-либо агрессивные меры, не имея в руках вооруженного кулака, который мог бы заставить себе повиноваться. Начинать борьбу заведомо негодными средствами глупо, тем более что я ни в ком не видел твердого желания отстаивать Гетманскую власть вооруженной рукой. Я знал, что если и офицеры объявят нейтралитет, что было весьма вероятно, то петлюровцы свободно арестуют меня, и только меня, ибо все другие административные лица согласно приказу оставлены на своих должностях, и покидать своих мест они, вероятно, не захотят. Но я все же решил оставаться в должности старосты до последней возможности и использовать все средства для борьбы с петлюровскими частями, если они нагрянут.
       Я оставил пока в покое стоящего передо мной гайдамака, лично безвредного, но арест которого мог только ускорить появление вооруженных петлюровцев. Мне надо было выиграть время для окончания формирования офицерской дружины. С ней, в случае неудачи, я бы мог отправиться на соединение с каким-нибудь другим гетманским офицерским отрядом в один из соседних уездов.

       Все эти мысли проносились в моей голове, пока я читал газету. Подумав немного, чтобы оттянуть время для окончательного решения, я сказал гайдамаку, что через два часа буду у начальника германского штаба, после переговоров с которым дам уже окончательный ответ на просьбу гайдамака. Удовлетворившись моими словами, гайдамак по-военному круто повернулся и ушел, а командир конной сотни, оставшись в кабинете, спросил меня, кому он теперь должен подчиняться и чьи приказы исполнять. На этот странный вопрос, глядя ему прямо в глаза, я сказал: «Можете ли вы быть уверены в своих стражниках, и именно в том, что они будут исполнять ваши приказания?». Кобелецкий ответил, что может. Тогда я добавил: «Пока я у власти, вы будете исполнять, оставаясь на своем месте, мои приказания. Можете идти». Ротмистр молча повернулся и вышел. Это был характерный для времени и обстоятельств вопрос, обращенный к своему начальнику со стороны командира единственной более или менее организованной вооруженной части.

       Выйдя из своего кабинета в комнату, где занимался мой помощник и чиновник – заведующий секретной перепиской, я сообщил первому о прочтенном в газетах и сказал, что мы должны оставаться на своих местах до последней возможности. Заведующему секретной перепиской приказал принести к себе в кабинет секретные бумаги и все имеющее архивный характер. Часть сжег сам и поручил чиновнику, в случае опасности захвата секретной переписки петлюровцами, сжечь все остальные текущие секретные дела.

       Через два часа я был у начальника германского штаба. Он принял меня с растерянной физиономией. На мой вопрос, получил ли он какие-нибудь сведения из губернского города, он отвечал утвердительно, причем заявил, что там действительно установилась власть представителей Украинской Рады, приверженцев Петлюры, и что германское командование вошло в сношения с этой новой властью, так как для немцев совершенно безразлично, кто находится во главе украинского правительства. Я спросил, могу ли я рассчитывать на то, что местное командование будет по-прежнему признавать меня представителем Гетманской власти. Начальник штаба ответил, что пока сюда не прибудут петлюровские власти, они будут признавать власть представителя Гетмана. Из этих слов мне стало совершенно ясно, что немцам приказано нигде не противиться перевороту, который и совершился, очевидно, с их согласия.

       В это время затрещал телефон, и начальник штаба сказал, что кто-то вызывает меня. По телефону говорил гайдамак, который сообщил мне, что без моего личного разрешения хозяин типографии не решается перепечатывать из губернских газет сведения о перевороте, и он просит подтвердить мое разрешение лично. Я отвечал, что подтверждать то, чего я не разрешал, я никак не могу, и повторил, что на появление всяких новых печатных листков требуется еще разрешение германского штаба, почему я и не могу дать никакого ответа до окончания переговоров с начальником штаба. Кроме того, я выразил удивление, что гайдамак осмелился, не ожидая моего окончательного ответа, явиться в типографию и требовать перепечатки сведений о перевороте. Я сказал, что сейчас закончу разговор с начальником штаба и дам ему тот или другой ответ. На эти мои слова гайдамак стал кричать, что он заставит типографию исполнить его требование вооруженной силой гайдамаков, часть которых уже прибыла из Харькова и находится в вагонах на вокзале. Я отвечал, что в таком тоне разговаривать не буду, и если он не желает ждать ответа, то пусть делает, что хочет, а я приму немедленно свои меры. Гайдамак сразу переменил тон, просил простить его за горячность и сказал, что будет ждать в типографии моего ответа.

       Я спросил начальника штаба, действительно ли прибыли на вокзал петлюровцы. Он ответил, что пока сведений об этом не получено. Тогда я сообщил о просьбе гайдамака относительно перепечатки газетных сведений и спросил, не будут ли немцы препятствовать вооруженному выступлению моих стражников против петлюровцев, если они уже на вокзале: ведь вокзал занят со вчерашнего дня немецкой пулеметной командой. Начальник штаба сказал: «Делайте, что хотите. Но прошу принять к сведению, что если в городе или на вокзале произойдет стрельба или вообще какое-нибудь столкновение, могущее вызвать беспорядок, то мы обратим свое оружие против того, кто начал борьбу. Особенно, если в перестрелке случайно будет ранен хоть один немецкий солдат».

       Дело принимало глупый оборот: как можно было ручаться за то, что ни один немец не будет ранен какой-нибудь шальной пулей, раз гайдамаки расположены в вагонах у вокзала, который занят немецкой пулеметной командой? Ясно, что немцы, после успешного выступления гайдамаков в Харькове, не желали допустить вооруженной борьбы и здесь, склоняясь при этом на сторону петлюровцев. Я ответил, что могу ручаться за безопасность немцев только в том случае, если пулеметная команда будет выведена из района вокзала, что я и просил сделать. Начальник штаба категорически мне в этом отказал. Между прочим, немец спросил меня, отчего я не арестую гайдамака, на что я ответил, что за арестом гайдамака, присланного из губернского города и подчиненного начальнику гайдамацких отрядов, несомненно, последует прибытие петлюровских частей сюда. Кроме того, тогда петлюровцы будут уже иметь основания начать репрессии против жителей и властей, используя свою войсковую часть, действовать против которой сами же немцы мне не позволяют. Один же петлюровец сам по себе совершенно безопасен.

       Я сказал начальнику штаба, что самим немцам желательно приветствовать дальнейшее пребывание Гетманских властей на своих местах, так как появление петлюровцев, несомненно, повлечет за собой водворение большевиков. А это особенно нежелательно для немцев именно теперь. Последней фразой я хотел намекнуть на начавшееся разложение германской армии, которое с помощью большевиков, конечно, пошло бы гораздо интенсивнее. Немец отвечал, что германское командование имеет достаточно сил, чтобы не допустить местных большевистских выступлений и вообще каких-либо уличных беспорядков. Он снова повторил, что немцы обратят свое оружие против тех, кто своими действиями вызовет беспорядки.
       Мне надоело слушать его загадочные, но весьма не трудно разгадываемые фразы. Ясно, что немцам теперь было все равно, кто стоит во главе страны. Уже ходили усиленные слухи об их уходе из Украины. Им надо было лишь сохранить уличный и железнодорожный порядок, чтобы благополучно унести ноги до окончательного развала своих войск и прибытия большевиков. Сильная власть на Украине и государственный порядок в ней после ухода немцев для них уже были бы вредны: для них Петлюра был более желателен, чем гетман. Я прекратил разговор с начальником штаба и сказал гайдамаку по телефону, что в связи с тем, что сообщения, которые он хотел перепечатать, уже широко известны населению из губернских газет, то перепечатка их в местных газетах и листках может быть разрешена, но лишь для продажи в городе. В деревнях сведения о перевороте могут вызвать крестьянские волнения. Гайдамак крайне любезным тоном поблагодарил меня за мирное разрешение вопроса, добавив, что никаких выступлений со стороны петлюровцев, которые могли бы вызвать какой-либо беспорядок, он сам не допустит.

       Вернувшись домой, я позвонил по телефону начальнику уездной стражи и распорядился, чтобы листки и газеты со сведениями о перевороте не распространялись вне города. Настроение мое было крайне тяжелое. Хозяевами положения пока что являлись германцы, за их же спиной организовывались петлюровцы – несомненная предтеча большевиков, так как им, конечно, сохранить порядок и остановить наступление последних после ухода немцев не удастся. Гайдамаки, так успешно действовавшие против плохо вооруженных гетманских стражников и неорганизованных, почти безоружных офицерских дружин, как только столкнутся с большевиками, то, наверное, перейдут на сторону последних, уж слишком они родственны по взглядам и своему составу.

     В 7 часов вечера я пошел на заседание общественных деятелей, на которое меня пригласили. У всех на руках уже были губернские и местные газеты со сведениями о совершившемся перевороте. О закупке и отправке вещей в Добровольческую армию (цель заседания), конечно, уже не говорилось, так как связь с Доном была прервана. Все внимание было обращено на подробности переворота и на ближайшее будущее. На заседании присутствовали кроме представителей хлеборобов, земства и городской Думы несколько фабрикантов и директоров, а также хозяйка дома, госпожа Харитоненко.
       Я сообщил собравшимся о трудной обстановке, об отрезанности нашей от всех центров и о причинах, по коим не считаю возможным арестовать пока единственного находящегося в нашем городе гайдамака. Я повторил свои доводы, которые приводил начальнику немецкого штаба, добавив, что петлюровцы заменят административных лиц Гетманского правительства своими людьми, которые начнут вводить свои социалистические порядки. Мне надо было выиграть время, чтобы дать возможность сорганизоваться офицерской дружине, которая могла хотя бы не допустить петлюровцев заводить свои порядки, ибо надеяться на стражу как конную, так и пешую вряд ли было возможно. Я сказал, что моя задача, таким образом, – это сохранение на возможно большее время Гетманской администрации мирным путем. Вооруженная борьба, особенно при выяснившемся вооруженном нейтралитете немцев, за спинами которых укрывались гайдамаки, вряд ли возможна из-за отсутствия оружия и верных людей, о чем мне сообщил старший военный начальник гарнизона. Никто из присутствовавших не возражал. Собрание постановило просить германского генерала оградить лично меня как старосту от возможного ареста со стороны петлюровцев в случае их появления в Сумах. Два человека сейчас же отправились к жившему в том же доме германскому генералу, чтобы передать от имени собравшихся эту просьбу.

       Генерал ответил, что в его доме, который охранялся германскими часовыми, никаких арестов допущено не будет. В этом доме жил сам генерал, начальник штаба, помещался германский штаб, была квартира хозяйки дома и ее контора. Однако он добавил, что вне этого района никаким арестам немцы препятствовать не могут и не будут. Хозяйка дома по окончании заседания просила всех в столовую выпить чаю. В это время мне сообщили, что на вокзал действительно прибыло несколько вагонов с петлюровцами и что немцы по-прежнему занимают вокзал, охраняя его караулами. Мне не хотелось пользоваться гостеприимством германского штаба, вернее, охраной его штыков, и я пошел ночевать домой, приказав начальнику стражи выяснить, точно ли прибыли петлюровцы и, если прибыли, следить за их действиями.

       Около своего крыльца я увидел часового, стражника от конной сотни, выставленного начальником стражи, которому я сказал раньше, что в случае прибытия петлюровцев у моей квартиры должен быть стражник, чтобы своевременно оповестить меня о какой-либо ночной тревоге. Только я начал укладываться спать, как раздался звонок у парадного входа. Я сам открыл дверь и увидел начальника городской стражи вместе с начальником уголовно-розыскного отделения с известием, что на вокзал действительно прибыл отряд петлюровцев, от которого, как удалось разузнать агенту сыскного отделения, сейчас будут высланы патрули, чтобы арестовать меня, моего помощника и начальника стражи. Часовой стражник, стоявший у моего дома, моментально куда-то исчез. По словам начальника сыскного отделения, конные стражники решили против петлюровцев не действовать. Офицерская небольшая команда, организованная капитаном Басовым самостоятельно, тоже заявила, что будет охранять лишь уличный порядок, не вмешиваясь в политику.

     Взяв с собой револьвер, я решил вместе с начальником стражи идти в дом, где помещался германский начальник штаба, и оттуда по телефону сделать кое-какие распоряжения. В этом доме нас арестовать никто не мог. Я предупредил жену, что уйду на всю ночь, так как из дома Харитоненко мне было удобнее отдавать всякие приказания. Сначала я зашел к молодому Харитоненко, разбудил его, просил указать, где бы я мог переночевать. Он провел меня в одну из комнат конторы, хорошо меблированную и с телефоном. Рядом со мной поместился и начальник стражи. По телефону я приказал начальнику офицерской команды сейчас же выслать патрули по городу, по улицам в направлении к вокзалу, дабы проверить сведения о прибытии петлюровцев и не допустить никаких беспорядков. Через несколько минут мне донесли, что патрули от команды высланы.

       Проснувшись, с рассветом я сейчас же вернулся домой. Соединился с начальником городской стражи и узнал, что никаких патрулей петлюровцы с вокзала не высылали и вообще из района станции не выходили. Меня продолжала мучить невозможность принять какие-либо репрессивные меры против петлюровцев – военные гетманские начальники сами никаких мер не принимали.

       В 10 утра ко мне зашел командир кавалерийского полка полковник Яненко, он был моим товарищем по училищу, и я мог говорить с ним вполне откровенно. Я спросил еще раз, могу ли я рассчитывать на его солдат. Он сразу ответил, что в солдатах он не уверен, так как уже минувшей ночью несколько человек ушло из казарм на вокзал к петлюровцам, унеся с собой и оружие. Полковник был уверен в том, что командир конной сотни их же полка, ротмистр Кобелецкий, уже договорился с петлюровцами через бывшего гетманского коменданта железнодорожной станции, тоже уже перешедшего на сторону Петлюры. Этого ротмистра очень часто видели в компании гайдамака, прибывшего для формирования гайдамацких сотен, но так ничего и не сформировавшего. Вся эта компания ежедневно вдребезги напивалась.
Начальник городской стражи сообщил мне, что бывший комендант станции получил приказание из губернского города временно исправлять должность городского коменданта.

       Несмотря на такое критическое в боевом отношении положение, я все-таки просил полковника Яненко как старшего из строевых начальников изложить свои соображения на случай вооруженного выступления против петлюровцев, предварительно сделав подробную разведку об их расположении на вокзале, чтобы при нападении не нанести нечаянного урона немцам, которые сейчас же повернут оружие против нас. Я собрал у себя на квартире начальника отдела пограничной стражи и командира конной сотни, упомянутого ротмистра Кобелецкого, чтобы сговориться о совместной деятельности с полковником Яненко. Они заявили следующее. Пограничный генерал сказал, что может помочь лишь в одном, а именно передать офицерской команде два ящика винтовок с патронами. Но так как не организованная команда в политической борьбе участвовать отказалась, то эта передача винтовок для борьбы с петлюровцами роли сыграть не могла. Командир конной сотни заявил, что его стражники вряд ли согласятся вступить в вооруженную борьбу с петлюровцами, сам же он сделает все, чтобы заставить их действовать. Для единства действий я тут же объявил, что на время выступления против петлюровцев подчиняю конную сотню полковнику Яненко. Кроме того, я еще раз просил начальника гарнизона, пограничного генерала, повлиять на офицерскую команду и побудить их согласиться выступить против петлюровцев, что значительно подняло бы наши шансы на успех. На это генерал покачал головой и сказал, что офицеры, кажется, окончательно решили в политику не ввязываться, охраняя лишь общий порядок в городе.

       Заседание у меня закончилось решением будущей же ночью напасть на петлюровцев и по возможности без боя арестовать их вместе с начальниками. В случае неудачи или прибытия новых петлюровских отрядов в таком количестве, с каким мы уже не могли вступить в бой, отходить из города на присоединение к другим гетманским отрядам в направлении на Киев, со всеми теми, кто не захотел бы подчиняться Петлюре.

       В тот же день ко мне пришел бывший мой чиновник, г. Евецкий. Он явился просить меня приехать на общее собрание офицеров, так как никто из старших военных лиц украинской службы не хотел принять на себя председательство. Тот же Евецкий сообщил, что собрание офицеров превратилось в какой-то сплошной митинг, раздавались самые разнообразные мнения, и большинство стояло за то, чтобы в политику не вмешиваться. Я отвечал, что пока нахожусь в должности старосты, руководство офицерами принять на себя не могу, а выступать на офицерских митингах не хочу, так как если бы занимал военную должность, то таковых никогда бы не допустил. Я просил Евецкого передать офицерам, что поддержу тех, кто решится действовать без всяких условий, исполняя лишь мои приказания, когда я сброшу с себя обязанности безвластного старосты и останусь просто русским генералом. Я могу лишь одно обещать, что на какую-нибудь безумную авантюру никого не поведу. Евецкий с этим от меня и уехал. Толку из собрания и митинга, конечно, никакого не вышло, и полковник Т., назначенный формировать свою дружину, видя полную рознь во мнениях, от своей обязанности отказался, передав ее капитану Басову, который уже имел под своим начальством вышеупомянутую небольшую команду. Капитан Басов приходил ко мне и, в противоположность полковнику Т., был полон надежды сформировать такую офицерскую дружину, которая бы выполняла все задачи, а не только охраняла бы порядок. Но, как потом оказалось, сформированная им дружина против петлюровцев никаких выступлений не предпринимала, хотя численность ее достигла, кажется, 400 человек (уже после моего отъезда).

       В этот день, к вечеру, вышли местные газеты, в которых были перепечатаны сведения об увольнении меня и моего помощника в отставку. Вся власть как военная, так и гражданская передавалась бывшему коменданту станции, назначенному исполняющим делами Сумского городского коменданта. В тот же день этот петлюровский представитель был принят официальным образом начальником германского штаба.

       Выходила какая-то оперетка. Я должности своей, конечно, не сдавал, не обращая внимания на эти приказы, помещенные в газетах, печатанию которых помешать не мог, ибо для этого я должен был употребить военную силу, которой у меня не было. Я по-прежнему ходил на службу в мое управление, никто из петлюровцев не смел появляться. На станции под прикрытием германских штыков помещалась украинская власть, в городе – гетманская. Ни та ни другая из-за присутствия немецких войск не могли своими маленькими силами пойти на вооруженное выступление. Меня такое положение безумно угнетало. Глупо было изображать из себя какую-то бессильную, безвластную, а потому жалкую фигуру представителя власти. Я решил выждать исхода затеянного ночного нападения на петлюровцев, которое должно было как-нибудь разрядить атмосферу и разъяснить, хотя и временно, обстановку в пользу той или другой стороны.
       Ночевать дома в эту ночь я не хотел, так как в случае неудачи ночных действий на мою квартиру могло быть нападение, а попадаться в руки петлюровцев я совершенно не желал. Да и арест дома, конечно, испугает жену и детей. Поэтому я и воспользовался разрешением госпожи Харитоненко и предполагал ночевать в конторе, в кабинете главного управляющего того же дома, где жил начальник германского штаба. Оттуда я имел возможность получать все сведения по телефону.

       В 6 часов вечера ко мне на квартиру приехал штаб-офицер кавалерийского полка в сопровождении поручика де-Коннора – окончательно посоветоваться о предстоящих ночных действиях. Но уже в 8 вечера полковник Яненко сообщил мне по телефону условленными фразами, что из предполагаемого нападения ничего не выйдет. О причинах полковник просил разрешения доложить мне на другой день.

       Я вышел из дому и направился на квартиру Харитоненко, где хотел переговорить с бывшим министром Щербатовым. Последний, разделявший мой взгляд на создавшееся положение и мою тактику в последние дни, посоветовал мне все же потребовать от немцев категорического ответа, признали они Петлюру или нет. Я вернулся домой, написал этот запрос и попросил жену перевести его на немецкий язык. Затем лично отнес его начальнику штаба. Прежде чем передать запрос, ничего не говоря начальнику штаба о несостоявшемся нападении на вокзал, я сначала постарался выпытать от него, не узнал ли он об этом от кого-нибудь другого, но, видимо, он ничего не знал. На вопрос мой о принятии петлюровского коменданта он отвечал очень уклончиво, все время давая понять, что немцам решительно все равно, с какими властями иметь дело. Когда я ему опять напомнил, что любое безвластие есть ступень к власти большевиков, он отвечал, что пока немцы здесь, большевики в город пущены не будут. Но притом сообщил мне, что вся линия германских войск с сегодняшнего дня значительно отодвинута назад, что позволяло большевикам продвинуться почти на границу Сумского уезда. Видя, что разговоры с начальником штаба ни к чему не приводят, я передал ему на имя германского генерала свой запрос. Прочитав его, начальник штаба пожал плечами и сказал, что доложит о нем генералу завтра утром. Затем он предложил мне переночевать у него – был уже час ночи. Я поблагодарил, и прилег на диван в кабинете начальника штаба (контора была уже закрыта, я забыл заранее предупредить о своем желании там ночевать). Начальнику стражи сообщил по телефону, где я буду находиться до рассвета.

     Начальник штаба сам чувствовал себя очень неважно, у них были неприятности. Появились комитеты, и германские офицеры стали переживать то, что переживали мы в подлое время после отречения государя императора. Он понимал меня, и я понимал его, и как военным нам было крайне тяжелы эти дни: он начинал терять почву под ногами, а я, как староста, уже не чувствовал ее под собой, потому что поддерживать германскую власть никакого желания не было. Почти до рассвета мы проговорили о создавшейся обстановке.
     Ночь прошла спокойно, и с рассветом я вернулся домой. Около 10 часов утра 7 ноября ко мне приехал полковник Яненко и сообщил, что вчера нападение не могло состояться, так как произошло недоразумение с передачей приказаний в конную сотню из-за плохо налаженной связи. Нападение отложили на сегодня. Полковник сообщил, что настроение его солдат очень нехорошее, ночью несколько человек ушло к петлюровцам, унеся с собой каждый по три-четыре винтовки. Яненко снова сказал, что командир конной сотни держал себя очень подозрительно. Я не хотел расхолаживать полковника, успокаивал его, но чувствовал, что на конную сотню, как и на солдат, надежды мало.

       Зазвонил телефон, и начальник уездной стражи сообщил мне, что начальник городской стражи полковник Косарев и начальник уголовно-розыскного отделения приглашены к 11 часам утра на вокзал для каких-то переговоров и спрашивают меня, идти на них или нет. Сначала я хотел запретить эти переговоры и посещение вокзала старшими административными лицами, но затем, подумав и оценив обстановку, разрешил. Если бы я не дал разрешения, и они исполнили бы мое приказание, то петлюровцы могли сейчас же арестовать их, а я не мог дать им никакой вооруженной защиты. Поэтому и разрешил им отправиться на вокзал и выведать возможные планы петлюровского коменданта на будущее, а также расположение петлюровских команд у вокзала. По окончании переговоров я приказал немедленно зайти ко мне с докладом. Я посоветовал взять с собой каждому по два своих более или менее верных подчиненных, дабы не так легко их можно было бы арестовать. В ответ на этот совет к телефону подошел жизнерадостный начальник городской стражи полковник Косарев и сказал, что никаких арестов ожидать нельзя – петлюровским приказом все приглашенные должностные лица оставлены на своих местах. По тону полковника Косарева я понял, что он уже решил воспользоваться этим приказом и служить при петлюровцах, на что ни начальник уездной стражи, ни начальник уголовно-розыскного отделения вряд ли бы решились.

       В ожидании возвращения упомянутых лиц я позвонил по очереди двум соседним старостам, которые мне ответили, что пока у них петлюровцев в городе и уезде нет. При этом сообщали, что если таковые прибудут, то бороться с ними они не могут, так как хотя и организовываются офицерские отряды, но единомыслия в них нет, и в политику большинство вмешиваться не желает. На стражников же надежды нет никакой, да и оружия и патронов мало. В крайнем случае, старосты решили уходить с теми, кто не захочет жить под властью Петлюры в те места, где их еще нет. Но вряд ли найдутся желающие уходить, уехать придется, вероятно, лишь самим старостам. Оба уездных города стояли в глуши, в стороне от большой дороги, почему, вероятно, петлюровцы туда еще не доехали.

       Вскоре люди вернулись, совершенно спокойные, и рассказали, что комендант их принял очень любезно, заверив, что все останется по-прежнему, и предложил продолжать нести свои обязанности, не волнуясь, так как арестов начальствующих лиц не будет. Комендант также заявил, что против меня, уже «низложенного» приказом губернских петлюровских властей, никаких выступлений предпринимать не предполагает, если только я не буду вмешиваться в распоряжения петлюровских властей. Вокзал, по словам полковника Косарева, охранялся снаружи германской пулеметной командой. У подъезда стояли пулеметы, а вагоны с петлюровцами, которых было, по-видимому, не особенно много, стояли у вокзала на запасных путях. Комендант (бывший комендант станции) и его помощник (знакомый уже гайдамак) жили на станции под охраной своих часовых. На улицах города петлюровцы совсем не показывались и сидели за спинами немецких пулеметчиков.

       Как только ушли начальники стражи, которым я приказал по-прежнему продолжать службу, как будто никаких петлюровцев нет, появился начальник уголовно-розыскного отделения. Он был крайне взволнован. Он доложил, что полковник Косарев поставил его на вокзале в очень тяжелое положение, которое могло бы закончиться арестом. Когда комендант сказал, что никаких арестов он производить не будет, то полковник Косарев, повернувшись в сторону начальника сыскного отделения, громко сказал: «Что же распускали ложные слухи, что петлюровцы прошлой ночью хотели высылать патрули для ареста старших представителей гетманской власти?». Комендант на этот вопрос не обратил тогда внимания, но начальник сыскного отделения боялся, что неосторожные слова полковника подведут его все же под какую-нибудь неприятность, тем более что у него было очень много врагов вследствие энергичной деятельности на пользу Гетманской власти. Он утверждал, что аресты в ту ночь должны были быть по распоряжению из Харькова, но были отменены, о чем просил местный комендант, не решавшийся еще распоряжаться в городе, – он не знал тогда, как на это посмотрят немцы. Начальник уголовно-розыскного отделения уверял, что мне, начальнику уездной стражи и моему помощнику по-прежнему угрожает арест, что только командир конной сотни не будет подвержен репрессиям. Свой доклад он закончил просьбой направить его в Харьков, где оставалась его семья. Он обещал добыть в губернском городе подробные сведения о политическом положении вообще. Я ему сказал, что в последние дни он, действительно, недостаточно полно и подробно уведомлял меня об обстановке, хотя бы о вооружении и количестве петлюровцев, расположенных на вокзале, и приказал ему передать своим подчиненным, чтобы они усилили бдительность. Словом, я его отпустил, так как видно было, что человек, что называется, потерял сердце и для службы все равно был бы не пригоден.

       Днем, когда я вышел, чтобы идти в управление, я встретил своего помощника, доложившего, что в управлении сегодня никаких дел и почты нет. Я повернул назад и встретил местного помещика, барона Штакельберга, который утром был зачем-то у начальника германского штаба. Последний просил передать мне, чтобы я зашел к нему вместе с бароном в 6 часов вечера для каких-то переговоров. В назначенное время мы были у начальника штаба. На мой вопрос, зачем он желал меня видеть, немец, удивленно пожав плечами, отвечал, что он меня и не думал вызывать, и, в свою очередь, спросил, что мне от него надо. Посмотрев вопросительно на растерявшегося барона, я ответил немцу, что мне от него тоже ничего не нужно и я пришел лишь по приглашению, переданному бароном. Барон очень осторожно, обращаясь к немцу, стал напоминать прежний разговор, в котором он выразил желание меня видеть, чтобы сообщить мне сведения о внутриполитическом положении, так как германский штаб продолжал иметь связь и с Киевом, и с Харьковом. Начальник штаба заявил, что о внутреннем политическом положении на Украине он ровно ничего сказать не может, оно немцев совершенно не интересует. Затем, обращаясь ко мне, снова спросил, отчего я не отдал приказ об аресте всех петлюровцев, если хочу, чтобы немцы снова признали власть гетмана. Меня это взорвало. Это уже было издевательством после всех моих с ним прежних разговоров. Сильно повышенным тоном, не обращая внимания на тревогу барона, я ответил немцу, что против петлюровцев не могу действовать, во-первых, потому что они находятся за спиной германской пулеметной команды, а, во-вторых, вследствие неоднократного заявления самого начальника штаба, что немцы немедленно обратят свое оружие против того, кто первый даст повод к вооруженной борьбе и нарушению порядка. Затем я добавил, что очень жалею, что по просьбе барона пришел к начальнику штаба, так как сам я в качестве старосты приходить к нему считал совершенно излишним. Я просил начальника штаба сегодня же дать мне ответ генерала на мой вчерашний официальный запрос. Как только я начал говорить, повышая голос и ударяя рукой по столу, немец сразу переменил свою развязную позу и, когда я повернулся, не прощаясь с ним, пошел следом за мной, как бы извиняясь, твердя, что он бессилен что-либо изменить в создавшейся обстановке. Ответ генерала на мой запрос он обещал доставить сегодня же.

       Выйдя от начальника штаба, я высказал свое неудовольствие барону, заставившего меня совершенно бессмысленно посетить начальника штаба. Барон страшно извинялся и говорил, что никак не может объяснить себе поведение немца. Он уверял, что нисколько не ошибся, приглашая меня к начальнику штаба по его же поручению.

       Вернувшись домой, я позвонил по телефону полковнику Яненко и спросил его условленной фразой, состоится ли сегодня нападение на вокзал. Он ответил, что, вероятно, ничего не выйдет из-за категорического отказа командира конной сотни действовать совместно, что последний объясняет полным нежеланием стражников идти против петлюровцев. Таким образом, последняя надежда исчезла. Вполне возможно, что петлюровский комендант мог случайно узнать о предполагаемом нападении и отдать встречное распоряжение о моем аресте. Потому я решил и эту ночь дома пока не ночевать и пошел к знакомым, в семью офицера кавалерийского кадра де-Коннора. Я застал там в тревоге жену и мать хозяина дома, вызванного в 6 часов вечера в казармы и до сих пор (было уже 9) не вернувшегося. Я успокоил их, сказав, что, вероятно, он скоро вернется, – обстановка изменилась, и в казармах он будет не нужен.

       Только я хотел лечь спать, как меня вызвала к телефону жена. Она сообщила, что немецкий солдат принес мне пакет от генерала, который он должен передать мне в собственные руки. Я немедленно вернулся домой. Получив и распечатав пакет, я нашел в нем ответ на мой запрос, подписанный начальником германской дивизии. Генерал сообщал, что германское командование не желает вмешиваться во внутренние дела Украины, почему и не может, к большому сожалению генерала, помочь гетманским властям. Германское командование имеет теперь лишь одну цель: не допустить никаких столкновений, которые могут вызвать беспорядки. В общем, генерал повторил все то, что уже неоднократно мне говорил его начальник штаба. Копию этого ответа впоследствии в Одессе у меня взял бывший министр князь Щербатов. Как он говорил, для того чтобы иметь лишнее доказательство, что петлюровский переворот был совершен, безусловно, с согласия немцев, которые, видя непрочность своего положения на Украине в результате революции в Германии, решили не препятствовать петлюровскому перевороту и упразднить гетманство: порядок на Украине им уже не был нужен. Так оно и было. Немцам нужен был в стране порядок для вывоза продовольствия в Фатерланд. Петлюровцы вернулись к власти, когда хлеб был уже вывезен, и внутренний порядок в Малороссии, вследствие неуспехов германцев на западном фронте, был опасен для них самих. Прочитав этот ответ, я совершенно был уверен, что немцы не позволили бы ничего предпринять против петлюровцев, если бы даже в моем распоряжении и были необходимые для этого средства.

       Мне противно стало выполнять обязанности представителя Гетманской власти без вооруженной силы и без верных помощников. Все они были готовы служить и Петлюре. Уже несколько раз за эти дни мне приходила в голову мысль, что, в конце концов, придется сбросить с себя звание старосты, но я не считал возможным это сделать, пока окончательно не выяснится, что против петлюровцев никого – ни гетманских стражников, ни солдат не поднять. Лично моя деятельность по борьбе с петлюровцами свелась к задержанию телеграммы, адресованной в Конотоп, и словесными пререканиями с немцами, которыми я хотел добиться изъятия петлюровцев из-под крылышка германской пулеметной команды, чтобы все-таки напасть на них. Я не считал возможным оставлять пост старосты до тех пор, пока не определится отношение петлюровцев к гетманским учреждениям, хотя было совершенно ясно, что весь аппарат, как административный, так и судебный, оставляются в неприкосновенности. Это было объявлено и в первом приказе губернских петлюровских властей и было выполнено местным комендантом. Номинальное сохранение звания старосты, когда полицейские и военные команды отказались от вооруженной борьбы, а административные и судебные власти примирились с новым хозяином, для меня уже было совершенно бесполезно. Сняв же с себя обязанности, – да и снимать-то уже было нечего, – я тем самым развязывал себе руки для дальнейших действий уже в качестве русского генерала. Мое выступление уже ни на кого не могло навлечь неприятностей, кроме как на меня самого и тех, кто пошел бы за мной по своей воле, а не по обязанности.

       В это время разнеслись слухи, что в Киеве принял командование всеми войсками Гетмана и вновь сформированными офицерскими отрядами граф Келлер, издавший приказ с призывом на борьбу «за Веру, Царя и Отечество». Я решил снять с себя обязанности старосты и в качестве русского генерала собрать все же тех, кто с оружием в руках хотел бы присоединиться к отрядам графа Келлера, идя с ними на Ромны и дальше, на Киев.

       Не желая больше беспокоить семью де-Коннора, я остался ночью дома, а на другое утро написал приказ, что, в силу сложившейся политической обстановки, считаю дальнейшее свое пребывание в должности старосты бесцельным, почему и сдаю свои обязанности помощнику. Этот приказ я написал лишь в приказной книге для сведения помощника и служащих, и больше нигде он опубликован не был.
       Перед отправлением приказа ко мне в управление пришел командир кавалерийского кадра полковник Яненко и сообщил, что вчерашнее нападение на вокзал не состоялось из-за категорического отказа командира конной сотни Кобелецкого выступить против петлюровцев. Кроме того, полковник сообщил, что командир сотни, бывший ротмистром их же полка, видимо, будет назначен командиром кавалерийского полка, в который войдут и гайдамаки, и конные стражники, и все офицеры и нижние чины кавалерийского кадра. Об этом ротмистр Кобелецкий вчера рассказывал громко на своей квартире нескольким офицерам. Я расспросил Яненко о составе офицеров его кадра, и он отозвался о большинстве как о людях верных, которые если и останутся служить Петлюре, то лишь до первого удобного случая вырваться или к отряду графа Келлера, или на Дон. Я просил его прозондировать военную среду и сообщить, сколько человек согласилось бы идти со мной на соединение с отрядом графа Келлера. Проводив полковника, я пошел в управление, чтобы покончить с кое-какими делами и лично переговорить с помощником.

       В кабинете помощника я застал своего бывшего секретаря Саевского, которого уволил за неисполнительность и неспособность. Он был в офицерской русской форме, в амуниции и с револьвером. В то время, когда я арестовал его брата (служившего агентом германской тайной полиции, а перед этим предлагавшего мне свои услуги для формирования какого-то своего отряда для поимки политических преступников, в чем я ему отказал, так как он мне не внушал доверия). Саевский просил прекратить дело брата, обещая, что он навсегда исчезнет из уезда, и получил на свою просьбу категорический отказ. Он неоднократно угрожал отомстить, о чем мне докладывали услужливые люди. Тогда я на это не обращал внимания. Раз даже он позволил себе высказать какую-то угрозу в коридоре моего управления, как мне об этом доложили, и я приказал передать ему, что если он еще раз позволит себе в моем управлении что-либо подобное, то я прикажу его арестовать за хулиганство. С тех пор я о нем ничего не слышал, и его никто не встречал. Я считал его просто весьма недалеким человеком и значения всем его выходкам не придавал. Теперь он снова появился. Увидев меня, он крайне вежливо со мной раскланялся и, подойдя ко мне, сказал вполголоса: «Вам грозит опасность. Я советую вам куда-нибудь уехать». Я не обратил на его слова никакого внимания, а его присутствие объяснил себе желанием вновь получить какое-либо место при петлюровцах.

       Я спросил своего помощника, что он думает делать, раз я передал ему свою должность. Он сказал, что ничего другого не остается, как выжидать. Напомнив ему о необходимости уничтожить все секретные бумаги, я ему рассказал о всех предпринятых попытках действовать против петлюровцев, но о своих намерениях выступать в качестве русского генерала не сообщил, желая сначала узнать настроения военных в этом отношении. Кроме того, я не был уверен, что он раньше времени кому-нибудь об этом не проболтается.
       Я зашел на обратном пути в союз хлеборобов переговорить с кем-нибудь из более верных людей относительно выдачи некоторой суммы денег на случай формирования местного русского отряда, чтобы действовать против петлюровцев, и которому в случае неудачи нужно было бы пробиваться на соединение с отрядами Келлера. Такая ситуация была вполне возможна, так как несомненно, что Петлюре весьма скоро пришлось бы передать свою власть Троцкому. К сожалению, в управлении союза никого из нужных людей я не застал.

       В субботу 9 ноября, около 10 утра, не дождавшись прихода полковника Яненко и прочитав в случайно дошедшей киевской газете, что граф Келлер действительно издал вышеупомянутый приказ, я радостно сказал жене, что развязал себе вчера руки снятием с себя обязанностей старосты. Теперь я свободный русский генерал и могу ответить на призыв графа Келлера, в котором указан, впервые после революции, ясный для всех вполне определенный лозунг. Жена перекрестила меня, ни словечка не промолвив о тех опасностях, которые грозили мне и моей семье за сочувствие Келлеру. Она знала, что это мой долг.
Я решил идти в свое управление, чтобы объявить начальнику о принятом мною плане, и начать действовать. По дороге в управление, куда надо было идти пешком почти через весь город по главным улицам, меня догнал на извозчике прокурор Кудревич. Я с ним был в очень хороших отношениях и, вполне доверяя ему, на его вопрос, куда я иду, рассказал о своем намерении. После встречи с прокурором встретил двух германских офицеров из штаба дивизии. Раскланявшись со мной, они спросили, правда ли, что петлюровцы сместили меня с должности старосты. Я ответил, что не петлюровцы, а я сам снял с себя обязанности старосты и перед ними теперь русский генерал. В ответ на мои слова оба немца вытянулись и приложили руки к козырьку, отдавая честь. Мне было весело и легко.

     Прокурор, услышав мой план, сильно заволновался и стал упрашивать меня не рисковать собой, говоря, что я не встречу своему плану сочувствия. Драться охотников нет, и на мой призыв отзовется лишь небольшая кучка, которая немедленно вместе со мной подвергнется какому-нибудь насилию со стороны немцев или петлюровцев. Я возражал, говоря, что никого насильно в этот русский отряд я обращать не буду, потому возможным репрессиям подвергнутся лишь те, кто добровольно ко мне примкнет. Может, еще удастся дать отпор большевикам, а в случае неудачи совершить поход на присоединение к графу Келлеру. Прокурор разделял мои взгляды, но беспокоился за меня и за исход всего плана. Я успокоил его, сказав, что сделаю это лишь при достаточном количестве желающих пойти со мной. В противном случае буду пробовать ехать в Киев один.

       Я простился с прокурором у подъезда правления союза хлеборобов. В правлении застал предводителя. Я ему ничего не говорил о своих намерениях, но он горячо стал меня уверять, что теперь против петлюровцев ничего предпринимать не надо, так как одновременно на должность петлюровского комиссара назначен мой бывший помощник Саевский, которого я вчера видел в управлении и который обещал никаких перемен в управление уездом не вносить. Очевидно, хлеборобы уже вошли с ним в соответственное финансовое и прочие соглашения. Это обстоятельство только подтвердило правильность моего решения бросить должность старосты, но в то же время я отлично понял, что и денег на русский отряд из союза мне теперь не получить, и я ушел, не сказав об этом ни слова.

       Придя в управление, я вызвал воинского начальника и просил его посодействовать сбору офицеров в русский отряд и сказать через день-два о результатах. А пока я хотел подготовить почву для действий этого отряда и еще раз просить немцев вывести германскую пулеметную команду с вокзала. Воинский начальник обещал сделать, что сможет. Пограничный генерал на мое приглашение прийти не откликнулся, но о планах моих, очевидно, известно уже стало в союзе, так как бывший помощник мой, которому я сдал должность, был спешно приглашен в союз. Через некоторое время оттуда приехал кто-то из хлеборобов, кажется тот же предводитель, и просил меня, раз я сдал должность старосты, больше ничего против петлюровцев не затевать. Я ему ничего не отвечал и отправился пешком домой. Предводителю и компании было все равно, кто у власти, лишь бы их не трогали, а исправляющего должность комиссара они уже взяли в свои руки.

       Около 5 часов вечера, когда я собирался идти к начальнику германского штаба, ко мне пришел мой бывший чиновник, ротмистр Евецкий. Он узнал о моих намерениях, с радостью отозвался о них и предложил сопровождать меня сейчас же к начальнику штаба. Я с удовольствием взял его с собой и, сказав жене, что к семи часам вернусь, отправился к немцам. Объяснив начальнику штаба, что я пришел к нему не в качестве старосты, но как русский генерал, и просил его, наконец, согласиться вывести с вокзала пулеметную команду, дабы я мог свободно действовать со своим русским отрядом, который хотел организовать и который будет действовать согласно призыву графа Келлера в Киеве. Начальник штаба, к моему большому удивлению, не очень долго сомневался и довольно легко согласился убрать пулеметчиков. Пулеметная команда должна была быть, по его предложению, переведена в недалеко расположенный от вокзала сахарный завод. Поблагодарив начальника штаба, я вышел вместе с Евецким на двор дома Харитоненко, у ворот которого стояли германские часовые. Начальник штаба обещал сейчас же доложить о моей просьбе начальнику дивизии, и в ожидании ответа я решил зайти к Харитоненко, живущему в квартире над генералом, в доме на этом же дворе. Здесь, во дворе, какой-то штатский, подойдя к решетке, сказал нам, что вооруженные гайдамаки, в первый раз появившиеся на улицах города, подходили к запертым воротам и о чем-то долго выспрашивали дворников. Евецкий пошел в город, обещая сегодня же начать собирать русский отряд, а я отправился к Харитоненко. Там я встретил крайне встревоженного предводителя и князя Щербатова. Последний должен был ночью с молодым Харитоненко отправляться в Киев на автомобиле. Тут же был и курьер из Добровольческой армии П-в, которому предстояло везти пожертвованные здесь деньги на формирование этой армии. Я решил написать письмо Скоропадскому с подробным изложением последних событий и послать его с князем Щербатовым. Я пошел в кабинет хозяина дома, чтобы написать это письмо, туда же вошли князь Щербатов и предводитель. Последний снова начал говорить о том, насколько он был прав, утверждая, что меня ненавидят немцы. В доказательство этого он рассказал, что еще вчера начальник штаба говорил барону Штакельбергу, что я один виной тому, что в Сумах совершился петлюровский переворот, и что все мои сведения всегда были совершенно ложные, поэтому немцы не позволят мне ничего предпринимать. Я бросил письмо, вскочил и снова, как тогда в своем кабинете, крикнул на предводителя, сказав, что он лжет, – немец не мог говорить, что все мои сведения были ложные. Агенты мои, хотя и ошибались, но, в общем, донесения их были верны. Что же касается причин переворота, то теперь уже каждому младенцу должно быть ясно, что главной причиной являлись немцы. Арест первого прибывшего гайдамака, что начальник штаба мне столько раз советовал, ничему бы не помог, так как настоящий петлюровский комендант и его команда сидели за спинами немецких пулеметчиков, и я с ними ничего сделать до сих пор не мог. Арест же первого гайдамака дал бы им лишь повод начать, с разрешения тех же немцев, какие-либо репрессии. А что немцы и не думали сами прерывать со мной сношения, доказывает мой разговор с начальником штаба, причем последний согласился исполнить все мои желания. Князь Щербатов старался меня успокоить, говоря, что, конечно, я совершенно прав и что противодействовать перевороту в создавшейся обстановке было невозможно. Предводитель, увидев, как я вскипел, сразу съежился и стал оправдываться, что это не он придумал, а ему передал барон Штакельберг. Особенно предводитель взволновался, когда я предложил ему немедленно отправиться вместе со мной к начальнику штаба для подтверждения всего им сказанного якобы со слов немца.

     Во время этого разговора в комнату быстро вошел только что приехавший барон Штакельберг, сообщивший, что его прислали предупредить меня, чтобы я домой не возвращался, так как только что петлюровские патрули отправились арестовать меня. Помощник мой уже был арестован и отведен на вокзал. Начальник стражи Кринов успел скрыться. Я был так разозлен, что прежде всего спросил барона, верно ли все, что говорил мне предводитель, и барон тут же это опроверг. Он сказал, что начальник штаба говорил только, что сведения, доставляемые мне моими подчиненными, не всегда были точны, и больше ничего. Уличив старого интригана перед всеми во лжи, я удовлетворился этим и стал звонить по телефону в управление, чтобы узнать, успели ли сжечь всю текущую секретную переписку, но телефон оказался уже испорченным. Так же я не добился ответа и от своей квартиры. Кто-то из пришедших сообщил, что мое управление занято петлюровцами.

       Молодой Харитоненко предложил послать ко мне на квартиру мальчика, чтобы узнать, что там делается, – я очень беспокоился за свою семью. В ожидании возвращения мальчика мне пришла в голову мысль, что ведь после моего разговора с начальником штаба прошло уже около полутора часов, и не он ли, этот самый немец, узнав еще до нашего с ним разговора, что я хочу что-то предпринимать против петлюровцев, уже на чисто русском основании, решил послать петлюровскому коменданту приказание или разрешение на мой арест? А чтобы не так было ясно, что все направлено против меня как русского генерала, решили арестовать помощника и начальника уездной стражи? Я ходил все это время совершенно один по городу, и меня было можно арестовать когда угодно. Было странно, что на арест решились лишь теперь, когда я выступил не как староста, а как русский генерал. А может быть, комендант узнал о моих попытках организовать нападение на вокзал с помощью стражников и кавалерийского кадра, о чем ему мог сообщить тот же командир сотни ротмистр Кобелецкий? Так или иначе, но работать здесь я уже не мог. Все равно меня бы сейчас же арестовали, не сегодня, так завтра. Отдаваться же в руки петлюровцам я не желал ни в коем случае, почему и согласился на совет П-ва, который предложил мне следующее. В предвидении моего ареста он уже наметил квартиру, где бы я мог скрыто переночевать, а на другой день отправиться в соседний уезд, где уже мог решить, что мне делать дальше. П-в добавил, что он считает своей прямой обязанностью укрывать меня от петлюровцев как русского генерала, у которого в управлении было бюро по набору в Добровольческую армию.

       Скоро вернулся мальчик, дрожащий от страха. Его два раза останавливали на улице и у моей квартиры гайдамаки грубо обыскивали, думая, что он несет какие-либо сведения обо мне. Мальчик все же пробрался ко мне в квартиру. Жена передала, что к ним ворвались пять гайдамаков, обыскали всю квартиру, заглядывали даже, к удивлению детей, под кровать, несколько раз возвращались. Наконец, сказали, чтобы я, когда вернусь домой, немедленно сам явился на вокзал, и тогда со мной ничего не сделают, а иначе будет плохо. Я очень беспокоился за свою семью, но знал – жена вполне бы разделила мою мысль, что необходимо сохранить свободу. Поэтому я решил оставить семью, надеясь, что в отместку за мое исчезновение ей ничего не сделают. Жена потом мне рассказывала, что в то время, когда ворвались в нашу квартиру петлюровцы, она стояла у телефона, и начальник уездной стражи (которого через несколько минут должны были самого арестовать), говорил о грозящем мне аресте. Не успела она окончить разговор, как к ней подошел гайдамак и, ударив чем-то по телефону, оборвал провода. Когда они, не найдя меня дома, спросили жену, где я и когда вернусь, она им сказала, что, верно, приду к семи часам, к ужину, а куда ушел, она не знает. В этот вечер петлюровцы являлись несколько раз, а следующие 3–4 дня за домом только наблюдали снаружи, а потом и совсем наблюдение прекратилось, по крайней мере, открытое.

       После некоторых размышлений было решено выехать в 10 часов вечера в экипаже Харитоненко; П-в должен был довезти меня до намеченной им уже квартиры госпожи К-кой, муж которой служил когда-то вольноопределяющимся в моем полку. Затем он должен был условиться с помощником соседнего уезда Величко, чтобы доставить меня на другой день в их уезд. Этот Величко очень хорошо относился ко мне и был исключительно разумный землевладелец, отлично уживавшийся со своими крестьянами. В смутные дни, уезжая от большевиков, он все свое имущество поручал их охране, а скот отдавал в пользование крестьянам на руки, говоря: «Уйдут большевики, вы мне все вернете, и не будете нести никакой ответственности. А пока большевики не ушли, пользуйтесь моим добром, сохраняя все, что возможно». Землю же, почти всю, он заблаговременно сдал в аренду за небольшую плату своим же крестьянам, и при изгнании большевиков добровольцами крестьяне сами уплатили в первые же дни все арендные деньги за все время власти большевиков.

       В назначенное время П-в и я вышли из дома, сели в коляску и совершенно спокойно выехали со двора. Улицы были пусты. Подъехав к дому, где жила К-кая, мы вышли. П-ву пришлось перелезть через забор, так как в доме все уже спали, и на наш стук никто не отзывался. П-в разбудил хозяйку, открывшую мне дверь, и простился со мною, дабы как-то завтра уведомить мою жену о моем отъезде. Госпожа К-кая устроила меня в комнате со своим младшим сыном, и я скоро лег спать. Тоска сжимала сердце за всех своих, но все же было чувство свободы и надежда вернуться домой или как-нибудь вырвать семью из рук петлюровцев и большевиков. Главное, руки мои были развязаны для дальнейшей деятельности, не здесь, так в другом месте. Самое ужасное – это быть лишенным свободы, зная, что семья может быть подвергнута самым неожиданным репрессиям. Правда, я надеялся, что как я не мстил никому за причиняемое мне лично зло, так и враги мои, может быть, не причинят зла моей семье. Я заснул глубоким тяжелым сном.

       На другое утро меня осторожно разбудила хозяйка дома, говоря, что прислугу спрашивает какой-то человек в полушубке, допытывается, не здесь ли староста. Прислуга не знает, что отвечать, прибежала к барыне, а та пришла советоваться со мной. Я отвечал, что прятаться не буду, и пусть отвечает, что я здесь. Тревога была поднята напрасно, ибо это оказался милейший Величко, сообщивший, что на краю города меня ждут маленькие санки, – ночью выпал снежок, – запряженные хорошей лошадью с верным кучером. В имении Величко мне будет приготовлен обед, и оттуда на другой лошади меня доставят в город Лебедин к вечеру того же дня.

       Накануне, прощаясь со мной, П-в дал мне документ на имя доктора Красного Креста Дмитриева, под видом которого я и должен был поехать в Лебедин, где меня, кроме старосты, никто не знал. Величко предупредил управляющего имением о моем приезде по телефону, называя меня именем этого доктора. Попив чай и поблагодарив хозяйку за приют, я вышел с Величко к саням и в чудный солнечный воскресный день, 10 ноября, выехал из города, куда революционная волна случайно меня закинула и где мне пришлось испробовать свои силы на административной службе в такой трудный гетманский период. Я пробыл в должности старосты 192 дня, за которые сильно расширил свой житейский горизонт. Административная служба оказалась мне по душе по своей разносторонней, интересной, творческой жизнедеятельности. Но благодаря ей я узнал и все отрицательные стороны различных административных и общественных деятелей – их эгоистическая, близорукая, антигосударственная политика подтачивала российскую монархию. Они рубили сук, на котором сами сидели. Я понял трудность положения облеченных властью, но не имеющих в своем распоряжении ни верных помощников, ни верной военной силы, на которую в случае необходимости они могли бы опереться. Я испытал весь ужас сознания бессилия власти.

       В 8 часов утра я выехал из города, мысленно благословляя свою семью и не теряя надежды, что офицеры все же организуются, и явится возможность вместе с ними пробиться на соединение с отрядами Келлера, которого я отлично знал по своей прежней службе. При всех его недостатках, нестерпимых в мирное время, у него была огромная воля, боевая доблесть и решительность, и он мог увлечь за собой толпу. Я знал, что если он на что-нибудь решится, то от своего намерения не откажется. Он или добьется своего, или погибнет.


       Желающим приобрести книгу "Воспоминания генерала С. Я. Гребенщикова"
просьба писать в гостевую книгу сайта