Мемуары С. Я. Гребенщикова



О СОСТОЯНИИ
РИГО-ШАВЕЛЬСКОГО РАЙОНА
В ПЕРВЫЕ 6 МЕСЯЦЕВ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ
В ВОЕННОМ И ГРАЖДАНСКОМ
ОТНОШЕНИИ


(Отрывок)



       ...Когда штаб прибыл в Ригу, общее настроение под давлением либавской паники было тревожное. С Рижского побережья все дачники уехали, опасаясь высадки германцев. Ночью город погружался в тьму в ожидании налета аэропланов и цеппелина. Последняя мера была не лишняя, так как один раз цеппелин действительно появлялся недалеко от Риги (еще до нашего прибытия). Но при нас, хотя и были частые ночные тревоги, они были ложные. Когда прибыл наш отряд, население города стало успокаиваться, и многие выехавшие уже из Риги вернулись.

     Начальнику отряда генералу Апухтину до известной степени подчинялись два губернатора: Лифляндский – Звегинцев и Курляндский – Набоков. По различным делам мне часто приходилось бывать как у одного, так и у другого, в особенности у Звегинцева, уже пожилого, но очень умного человека и интересного собеседника. К сожалению, о нем ходили весьма неблагоприятные слухи в связи с его интимной жизнью и недостатком средств. Слухи эти оправдались, и он после десятилетнего пребывания губернатором Риги был смещен с должности. Так как Звегинцев, как я уже упомянул, состоял 10 лет губернатором и был хорошо знаком с представителями местного общества, то я был уверен, что найду в нем крайне полезного сотрудника в сношении с местным населением, с которым мне приходилось сталкиваться по самым разным вопросам. На меня возлагалась вся забота по организации не только войсковой разведки, но и по борьбе с тайной неприятельской разведкой. Специального органа по контрразведке в моем распоряжении не было, и я должен был пользоваться сведениями губернатора и местных жандармских чинов, подчиненных губернаторам. Но в ближайшее время я убедился, что весьма часто оценка людей Лифляндским губернатором и его жандармами была неправильной, и вообще, их мало заботило выявление в крае вражеской разведки.

 Начало прошлого века.jpg

Рига начала XX века

       Курляндский губернатор Набоков, наоборот, оказал мне целый ряд очень ценных услуг, и у меня с ним не случалось никаких недоразумений. Набоков был сравнительно молод, очень энергичен, хорошо знал местное общество и довольно правильно его оценивал. Он доставил моему штабу много полезных сведений и через своих полицейских агентов поддерживал полную связь с пограничным районом. Впоследствии, когда отряд генерала Апухтина двинулся к границам Пруссии, эти стражники, каждый под командой ротмистра (если не ошибаюсь, Ломачевского), были хорошими разведчиками и проводниками. Для большой работы они, конечно, не годились, и когда граница была перейдена, я отпустил их на свои места.

       С первого же дня приезда моего штаба в Ригу ко мне стали поступать различные доносы от местной немецкой интеллигенции на латышей и от латышей на немцев, преимущественно на помещиков-баронов. По существу этих доносов сразу выяснилось желание как тех, так и других свести между собой какие-то личные счеты, почему к доносам этим приходилось относиться очень осторожно. Вот тут-то я пожалел о том, что в моем распоряжении нет совершенно свежего, внеличностного контрразведческого органа, который не зависел бы от своих прежних отношений с местным населением. Ко мне стали поступать прошения со стороны русской интеллигенции с предложением своих услуг для проверки доносов, причем предложения были вполне бескорыстны. Это были в основном юноши из высших учебных заведений. Некоторые из них иногда очень хорошо разбирались во взаимоотношениях доносчиков, но бывали и такие, которые впутывали в дело новых лиц и так затягивали узел, что и разобраться нельзя было. Но делалось это, конечно, по неопытности, а не умышленно.

       Особенно памятно мне одно трагикомичное происшествие. Это дело о доносе, подтвержденное добровольными сыщиками, на одного из директоров рыбного завода, немца, обвиняемого в сокрытии германского аэроплана и боевых припасов для организации восстания местных немцев в случае приближения германских войск к Риге. В указанном месте жандармы действительно обнаружили какой-то летательный аппарат, но такой дикой конструкции, что вряд ли на нем кто-либо рискнул полететь. Оказалось, что аэроплан был собственным неудачным изобретением директора завода, а боевыми припасами служили коробки для рыбных консервов. Оба студента-шерлока так были огорчены своей неудачей, что пришли ко мне просить извинения, признав полную свою непригодность для разведочной службы.


Рига. Понтонный мост

       Если немецкая интеллигенция втайне и хранила свое сочувствие германским войскам и их успеху (что и было доказано впоследствии при встрече германских войск, занявших Ригу, речами предводителя дворянства Лифляндской губернии), то во время моего пребывания в Риге ни один из доносов на местных баронов не оправдался. Не оправдывались также и доносы баронов на своих арендаторов-латышей, которые тоже держали себя вполне корректно. Все это я выяснил уже несколько позже, но в первое время было очень трудно разбираться во всевозможных инсинуациях местных жителей друг на друга.

       Особенно много беспокойства доставило выселение всех германских подданных из района военных действий, каковым была Рига. Германские подданные военнообязанные подлежали аресту, как военнопленные, а прочие должны были высылаться внутрь страны. Прошло уже три недели войны, и я был уверен, что за эти дни все было выполнено. Но на второй или третий день моего пребывания в Риге случайно выяснилось, что дело о выселении германских подданных далеко еще не закончено.

       Ночью ко мне в номер рижской гостиницы кто-то постучал. Я открыл дверь, и ко мне вошел коридорный лакей. Он испуганно закрыл дверь и, упав на колени, стал умолять меня никому не выдавать его за те сведения, которые он должен мне сообщить. Успокоив его, я сказал, что если сведения окажутся правильными и полезными, он даже будет вознагражден, а если ложными, то понесет наказание, так как теперь не время сводить личные счеты. Лакей, все время тревожно озираясь, точно боялся, что его кто-нибудь может подслушать, сообщил, что через номер от меня до сих пор проживает германский кавалерийский офицер, который собирается по-ехать в Германию через Финляндию, и что он, наверное, шпион. Лакей добавил, что очень боится, чтобы местное начальство не узнало, что этот донос сделал именно он, так как офицер живет здесь с разрешения губернатора. На мой вопрос, каким образом все это стало ему известно, лакей сказал, что ответить не может, он – обещал не называть имени лица, сообщившего сведения. Отпустив лакея, который после многократных выглядываний за дверь наконец ушел из номера, я по полевому телефону с прямым проводом в штаб приказал немедленно выслать в мое распоряжение одного урядника и двух уральских казаков из конвойной полусотни, на днях прибывшей в наш отряд. Через полчаса ко мне вошли три здоровенных казака, хотя уже довольно пожилых, с длинными бородами. Я приказал уряднику с одним казаком встать недалеко от двери номера германского офицера и впредь до приказания впускать всех, но никого из номера не выпускать, в крайнем случае, действовать оружием. Второй казак должен был стоять на улице и следить за окном номера. Был второй час ночи. До рассвета я решил ничего больше не предпринимать.

       В половине восьмого утра я уже был в жандармском губернском управлении, куда немедленно попросил вызвать его начальника, жандармского генерала. Тот сейчас же явился, и я, представившись ему и объяснив обязанности начальника штаба отряда, задал вопрос, много ли выселено из Риги и ее окрестностей германских подданных и были ли среди них военнообязанные, подлежащие аресту. Я нарочно поставил вопрос так, как будто не сомневался, что в течение трех недель уж конечно ни одного германского подданного тут и в помине нет. Каково же было мое удивление, когда я услышал от генерала после просмотра им каких-то списков, что в данное время в самой Риге еще остается до 900 человек германских подданных на полной свободе. Генерал добавил, что выслано было довольно много, а эти остались, либо не имея личного транспорта, либо по особому разрешению губернатора. Я вспылил и выразил свое крайнее изумление тем, что до сих пор приказ не выполнен. Затем я спросил, имеются ли среди германских подданных военнообязанные. Жандарм ответил, что есть двое: один генерал и один ротмистр, но оба они не действительной службы, а резервные офицеры. Генерал, кроме того, болен, а ротмистр оставлен в Риге с разрешения губернатора. Я сказал генералу приблизительно следующее: «Как начальник штаба отряда, расположенного в Риге и ее окрестностях, предлагаю немедленно арестовать вышеуказанных военнообязанных и закончить высылку всех германских подданных вообще». Генерал обиженным тоном стал мне возражать, что не в состоянии этого выполнить, так как он подчинен не мне, а губернатору. На это я добавил: «Если в течение часа оба военнообязанных, один из которых живет в одной гостинице со мной и уже находится под наблюдением моих чинов, не будут арестованы, я арестую их своими средствами. А также пошлю телеграмму начальнику штаба 1-й армии с ходатайством об отчислении вас от должности за неисполнение общего приказа».

       Сказав это, я поклонился и вышел. Затем сразу же поехал к губернатору, которого застал за утренним завтраком, еще в халате. Он меня немедленно принял, извинившись за свой костюм, – он решился принять меня в халате только потому, что дело не терпело отлагательства. Я рассказал о том, что только что произошло в жандармском управлении. Губернатор сначала стал излагать те же доводы, что и генерал, добавив, что все распоряжения о выселении он немедленно сделает, но что некоторых лиц он не может беспокоить ни арестами, ни высылками, так как имеет на это особое указание от очень высокопоставленных особ. На это я ответил, что никаких особых указаний ни от кого не имею, и если все эти застраховавшие себя от ареста господа не будут немедленно арестованы и высланы, то я их арестую и вышлю сам, а начальник отряда пошлет телеграмму командующему 1-й армией о нежелании административных властей Лифляндской губернии во главе с губернатором содействовать военным властям в их законных требованиях. Губернатор очень заволновался и стал меня уверять, что все оставшиеся германцы вполне безвредные люди, хорошо ему известные, особенно генерал. К тому же генерал находится в отставке и совершенно болен. Что же касается германского ротмистра, живущего со мной в одной гостинице, то губернатор, громко рассмеявшись, заявил, что это такой добродушный дурак, что никогда им всерьез не принимался: «Он никакого вреда принести не может, так как занят исключительно кутежами с женщинами, причем прехорошенькими!».

       Не отвечая на эти отговорки, я попросил губернатора показать мне те письма, на основании которых он не решился выслать некоторых лиц, но он в этой просьбе категорически отказал. Вероятно, у него никаких писем и не было, так как впоследствии я узнал, что он просто выполнял ответные услуги за то или иное одолжение. Оставив губернатору свое предупреждение, я отправился в штаб, прочел срочные телеграммы и вернулся в свою гостиницу. У дверей я встретил офицера-жандарма, который просил меня отдать приказание казакам передать в их руки германского ротмистра, которого они, строго исполняя мое приказание, берегли как зеницу ока!

       Германского ротмистра арестовали. Это был типичнейший офицер германской армии, – толстый, красный, со взвинченными наверх усами. При аресте у него нашли приготовленное для отправки письмо, где он писал, что дела свои покончил и собирается выехать в Швецию и надеется, что никаких препятствий к этому не встретится. Его надежды немного не оправдались, уехал он с жандармами, кажется, куда-то в другое место (по-моему, в Петербург для дальнейшего розыска). Через несколько дней, по донесению жандармов, германские подданные были выселены в товарных вагонах, как и больной германский генерал. Губернатор был очень сконфужен, узнав о результатах ареста его протеже – ротмистра. «Ну, кто бы мог подумать, – говорил он, – такой милый, такой балагур!». Вот тебе и балагур!

       Много было доносов о сооружении баронами в своих имениях бетонных площадок, не то для подъема и спуска германских аэропланов, не то для установки тяжелых орудий. При выяснении это оказались площадки для тенниса!
       В общем, как я уже говорил, в первый период войны, никого из местных немцев-помещиков обвинить было нельзя. Быть может впоследствии, в силу успехов германского оружия, среди прусских баронов нашлись лица, решившиеся проявить свои симпатии германцам активной деятельностью (как барон Ментейфель, служащий проводником германских разъездов).


Рига. Александровский бульвар

       Я часто бывал в Прибалтийском крае в детстве и юности, на даче, на так называемом Рижском штренде, но я тогда, конечно, не обращал внимания на обрусение края. А этот вопрос, как оказалось при объявлении войны, был в полном запущении.

       Как известно, с объявлением войны было запрещено говорить по-немецки во всех официальных заведениях, и тогда-то вскрылось, что огромное большинство балтийской интеллигенции, конечно из тех, кто не служил на государственной службе, совершенно не знало русского языка. Видимо, раньше, до войны, это им нисколько не мешало жить, так как все русские официальные лица говорили с ними либо по-французски, либо по-немецки.

       Как-то ко мне приехал по какому-то делу барон Грюнвальд, брат одного из старших чинов двора Его Величества, и он почти не знал русского языка. Мне пришлось потом быть в его имении, около которого возводились укрепления, и там я мог убедиться, что как две его дочери, так и жена абсолютно русским не владели. Учить государственному языку своих детей, как видно, у остзейских баронов особого желания не было, а обстановка этому способствовала!
       Лифляндского губернатора (бывшего в этой должности 10 лет) я спросил, почему русский язык находился в таком загоне среди местного населения и принимались ли какие-нибудь меры, чтобы русский государственный язык изучался? Он ответил, что на это очень мало обращалось внимания. Русский народ так быстро осваивался с немецким, что местное население вполне могло обходиться, даже в своих сношениях с официальными лицами, без русского языка. Я спросил еще, как же мог он в таком случае отдать приказ в своей губернии о запрещении говорить на немецком, когда раньше никто никого говорить по-русски не заставлял? Ведь такая непоследовательность могла только озлобить местное население. Он отвечал, что вполне со мной согласен, это озлобило население, но распоряжение пришло свыше, и он не мог не отдать приказа, поскольку тогда его обвинили бы в симпатиях к немцам.

       К сожалению, мой начальник, генерал Апухтин, узнав о распоряжениях относительно немецкого языка, решил тоже принять меры по скорейшему обрусению Риги. Во время одного из моих докладов он передал мне – для печати – им самим составленный приказ об уничтожении в городе всех немецких вывесок, как висящих над магазинами, так и расписанных на стенах огромных домов. Причем латышские надписи сохранялись (так же, как и латышский язык, который не подлежал запрещению). Все это являлось вызывающим выпадом против немецкой интеллигенции. Я изумился такой мысли своего начальника! Ну время ли нам, военным, во время войны заниматься такими пустяками, как перекрашивание вывесок в городе! Местные администраторы до войны допускали даже существование на многих магазинах исключительно немецких надписей, без русского текста. Теперь вдруг, когда озлоблять местное население пустяковыми распоряжениями казалось бы совершенно излишним, всё решили переделывать, перекрашивать. Особенно меня удивила и губернская администрация, и мой генерал. Все налегли, главным образом, на одну интеллигентную часть населения – немецкую, оставив в полном покое латышей. А ведь только 10 лет тому назад, даже меньше, та же администрация вместе с местными баронами вела усиленную борьбу именно с латышами, для усмирения которых вызывались войска и руками которых было очень много убито, и убито зверски, и воинских, и административных русских чинов! За что такая милость латышам? Это мне было совершенно непонятно, так как их патриотизм, на который вдруг стали указывать администраторы, добившиеся даже разрешения формировать особый латышский батальон, казался весьма своеобразным и весьма далеким от общерусских интересов.

 кондитерская и ночное кафе на Немецкой улице.jpg


Тильзит. Кондитерская и ночное кафе на Намецкой улице

       Высказав генералу Апухтину все свои взгляды, мне удалось убедить его отказаться от публикации приказа, так как все равно в трехдневный срок (что предусматривалось) выполнить его было нельзя. Мобилизация оставила в городе весьма ограниченное количество разных мастеров, которые могли бы перекрасить все вывески, а между тем невыполнение военного приказа вредно отразилось бы на общем отношении населения к приказам вообще. Мы должны были отдавать только такие приказы, на исполнении которых могли твердо и бесповоротно настаивать. Тогда и население относилось бы к ним серьезно.
       Как раз у меня в докладе был проект приказа об обязательном добавлении в обеих губерниях (Лифляндской и Курляндской) русского текста в надписях на указателях дорог, которые стояли на поворотах. Сейчас же надписи были только на немецком языке, ибо ставились самими помещиками, и русского текста с них никто не требовал. Это было вполне обоснованное требование, поскольку для передвижения войск и разъездов эти указатели были очень полезны, и они должны были, конечно, содержать русский текст. Почему их не было до сих пор, это надо было спросить у губернаторов!

       К моей радости, генерал Апухтин вполне со мной согласился, и мы ограничились приказом об указателях. Генерал также присоединился к моему мнению, что такое отношение административных властей к немцам и латышам могло лишь вызвать еще большее их озлобление. Отношения были и без того крайне натянутые. Мне приходилось бывать на наших окраинах в Польше, Финляндии и Прибалтийском крае, и меня часто возмущало отношение нашей русской власти, которая или совершенно без причины (как это было в Финляндии) и бесполезно своей топорной русификацией восстанавливала местное население против этой же власти, или, наоборот, усиленно заигрывала с ним, позволяя ему пренебрегать и русскими интересами, и русским языком, и русским населением. Казалось бы так просто, относясь с уважением и к языку, и к обычаям местного населения, заставить его с уважением относиться ко всему русскому!...


       Желающим приобрести книгу "Воспоминания генерала С. Я. Гребенщикова" просим писать в гостевую книгу сайта.