Прибытие в район Риги. Временное подчинение отряда
коменданту Усть-Двинской крепости и трения,
вызываемые этим подчинением.
Организация обороны побережья.
Подчинение коменданту 1-й армии.
Укрепление морской границы.
В первый день мобилизации в июле 1914 года, когда штаб войск гвардии Петербургского военного округа уже перешел из Красного Села в Петербург, я, будучи штаб-офицером для поручений при этом штабе, был назначен на должность начальника штаба 68-й противопехотной дивизии, формируемой в городе Пскове.
17 июля вечером я прибыл в Псков, где увиделся со своим новым начальником, генералом Апухтиным. Он был начальником 68-й противопехотной дивизии. Жил он в казармах одного из полков, где я когда-то проводил свое детство, так как в той же самой квартире когда-то жил мой отец во время командования 146-м Царицынским полком (в 80-х годах), после чего он получил гвардии Императорский Искольский полк.
Генерал Апухтин предоставил мне полную свободу действий по формированию штаба, и я лишь по вечерам, обыкновенно на вокзале, где он и я ужинали, докладывал ему о ходе формирования как штаба, так и полков. В помещении штаба (кажется духовная семинария) жили мои новые подчиненные, интендантская и хозяйственная часть…
…Около 25 июля ко мне в Псков приехала жена со старшим сыном, которых известие о мобилизации застало на даче под Киевом (в Межигорье). Она уже почти потеряла надежду увидеться до отъезда моего на театр военных действий, настолько трудно было выехать из Киева. В Петербург с двумя сыновьями и няней она попала через Москву и ехала в страшной тесноте. В Псков приехала, оставив младшего сына дома, сразу по моей записке, оставленной в нашей квартире на Дворцовой площади.
Формирование шло в полном порядке, без всяких недоразумений и было закончено 28 июля. По вечерам мы всегда приходили на вокзал, где проезжающим, главным образом гвардейским кавалерийским эшелонам, жители Пскова устраивали грандиозные манифестации. Много я проводил отсюда знакомых мне людей и частей. Видел и свою родную 2-ю Гвардейскую кавалерийскую дивизию, и свой лейб-гвардии Драгунский полк, где прослужил (считая и академические годы) 15 лет и где командовал (в их числе) два года эскадроном. Как мне хотелось вскочить в эшелон своего эскадрона, где все люди, все лошади были мне так близки и так знакомы! Мне хотелось идти воевать именно с ними, но судьба решила иначе, и мне приходилось выходить на войну в совершенно чужой мне обстановке и среде… Не думал я тогда, что всего лишь через два года стану во главе своего же родного полка!
Мне лично эти патриотические манифестации, которые устраивала интеллигенция, были как-то не по душе, особенно петербургские. Не очень-то верилось в их искренность, слишком еще недавно нашими военными было пережито столько неприятностей и столько горьких несправедливостей (1905–1907 годы) именно от интеллигентной среды. Те же лица еще так недавно маршировали в таких же манифестациях, но с красными флагами и с оскорбительными для военных выкриками. Из этой же среды выходили депутации с просьбой о выводе войск из столицы, так как, мол, матери боятся за жизнь их беззащитных детей. А теперь они же, с портретами Императора и с приветственными криками тем же самым войскам… Когда в первый день мобилизации перед окнами штаба округа на Дворцовой площади появилась такая толпа, и все служащие бросились к окнам, у меня мелькнула мысль, которой я поделился с рядом стоявшим офицером Генерального штаба: «А что если мы понесем неудачу, хотя бы временную, не увидим ли мы снова этих господ с красными флагами и не придется ли нам же их опять усмирять?». На это мой собеседник, помню, упрекнул меня в недоверии к патриотическим чувствам русской интеллигенции. Моим собеседником был тот самый полковник Шишкин, который согласился приложить свою руку к «похабному» Брест-Литовскому мирному договору вместо застрелившегося генерала Скалона.
Как-то, приехав по каким-то делам утром, я застал эшелон грузов из Либавы (ныне Лиепая. – Ю.А.), сопровождаемый моряками. По их словам, Либаву пришлось эвакуировать вследствие бомбардировки ее германским флотом, под прикрытием которого были подвезены и войска для десанта, и, вероятно, Либава уже занята немцами. Как потом оказалось, все это было совершенно неверно, и Либава была брошена без всякой серьезной угрозы со стороны немцев.
Однажды вечером через Псков прошел эшелон с французскими подданными (военнообязанными). Здесь было много наших петербургских парикмахеров; один из них, во французском кепи, усердно играл на трубе различные военные сигналы. Им тоже была устроена овация публикой, ежедневно собиравшейся на вокзале по вечерам. Французов везли в Одессу для отправки во Францию, но, кажется, дальше Одессы им пробраться не удалось.
Закончив формирование штаба 29 июля, я отвез семью в Петербург, где провел для окончания всех дел два дня, и к вечеру 1 августа вернулся в Псков уже один, со своим англо-арабом Дарлингом и новым денщиком Опискиным, верой и правдой отслужившим со мной всю войну до 1917 года включительно.
1 августа вечером начал грузиться первый полк после общего осмотра на боевом плацу, в присутствии огромного количества провожающих и зрителей. После осмотра был отслужен напутственный молебен. Внешний вид частей дивизии, несмотря на огромный процент призванных из запаса бородачей, был очень хорош. Отъезд всех эшелонов дивизии проходил в полном порядке, благодаря столь разумной мере – закрытию всех винных лавок и запрещению продажи водки. Если бы не было монополии Витте, этот вопрос не был бы решен. Запасные уходили на фронт бодро, общий тон серьезности и бодрости и подъем духа нарушался лишь бабьим воем провожавших жен, но этот вой полагался лишь по этикету, – как только поезд отходил от платформы, бабы сразу успокаивались и с веселой болтовней расходились по домам.
Штаб дивизии грузился 3 августа и в тот же день отошел по направлению к Риге, где мы должны были получить дальнейшие указания. По пути в Ригу, несмотря на то, что направление (в смысле движения) было очень тихое, произошло несколько задержек – сходили с рельсов маневрирующие паровозы. Везли нас очень медленно, и лишь 5 августа, рано утром, эшелон со штабом прибыл на рижский вокзал. В штабе армии, находившемся еще в Риге, мы узнали, что согласно секретному предписанию, впредь до распоряжения, должны расположиться часть в самой Риге, часть – в ее окрестностях, на рижском побережье. Один полк, если я не ошибаюсь, Гудовский, был направлен прямо в Усть-Двинскую крепость, Качинский и Красносельский заняли побережье от города Тукума до устья реки Аа-Лифляндской.
В первые дни части, находившиеся у реки, были расположены очень тесно, но через несколько дней после нашего прибытия последние части 20-го корпуса, располагавшиеся в Риге в мирное время, ушли на фронт, и все устроились очень широко, и я имел возможность переехать в расширенное помещение штаба. Мне были предоставлены две комнаты – первая служебный кабинет, а вторая – мои личный приют.
Наша дивизия оказалась в ближайшем подчинении коменданта Усть-Двинской крепости, генерал-лейтенанта Миончинского. После поездки генерала Апухтина со мной на паровом катере в Усть-Двинск выяснились обязанности генерала Апухтина, которому оказались подчиненными все отряды пограничной стражи, расположенные от Усть-Двинска по побережью к северу до реки Аа-Лифляндской и к югу до Либавы включительно. Подчинение генерала Апухтина коменданту Усть-Двинской крепости, по закону не имеющему права выезжать за пределы своей крепости, создавало только лишнюю иерархическую инстанцию, тормозившую проведение в жизнь моих распоряжений. Этому очень способствовал начальник штаба крепости, полковник Г. Он был очень хорошим человеком, но имел способность создавать тормоза по совершенно необоснованным причинам. Насколько комендант крепости шел навстречу моим докладам, настолько полковник Г., вероятно неумышленно, своим вмешательством вносил нервность в общую работу. Так как именно сношения с комендантом, происходившие через начальника его штаба, имели слишком много недоразумений, мы решили, что в необходимых случаях или генерал Апухтин, или я будем ездить с личными докладами к коменданту. Непосредственные сношения с комендантом давали бы возможность быстро и положительным образом решать все вопросы без участия в них начальника штаба.
Но в конце второй, кажется, недели нашего пребывания в Риге, когда мне удалось благополучно разрешить какой-то вопрос и уже произвести по нему целый ряд распоряжений, ночью я получил из крепости приказание за подписью начальника штаба, полностью противоположное тому, что было решено комендантом по моему докладу в отсутствие начальника его штаба. Приказание было такое несуразное, что я воспользовался им, чтобы убедить генерала Апухтина немедленно ходатайствовать об изъятии нашего отряда из подчинения коменданту, так как это лишь тормозило всю работу. Генерал Апухтин вполне со мной согласился, но прежде чем начать действовать, надо было покончить с присланной из крепости бумагой. Я вызвал к телефону начальника штаба крепости, чтобы переговорить с ним частным образом, как товарищ его по корпусу. Когда он на высказанное мною мнение об отмене уже проведенного в жизнь приказания стал возражать и официально, обиженным тоном, посетовал, что все делается помимо его участия, то я тоже принял официальный тон и заявил, что мы будем сегодня же ходатайствовать об изъятии отряда из подчинения коменданту. При этом я добавил, что к ходатайству будет приложена полученная бумажка, совершенно изменяющая первоначальное решение коменданта без всяких оснований. Полковник Г. стал настаивать на возвращении этой бумаги, как бы ошибочно посланной, обещая взамен прислать другую. Вернуть бумагу я отказался, чувствуя, что если только этот документ уйдет из моих рук, завтра начнется то же самое.
Кончилось все тем, что мне удалось на другой же день убедить коменданта для пользы дела просить штаб 1-й армии подчинить наш отряд непосредственно командующему армией генералу от кавалерии Ренненкампфу. От него мы и без того уже неоднократно получали приказания, минуя коменданта Усть-Двинской крепости, деятельность которого распространялась лишь на ближайший к крепости район, остававшийся в его ведении. Все донесения с побережья, начиная от Либавы, сосредоточивались в моем штабе, и посылка их в штаб армии через штаб крепости являлась только проволочкой времени. Все это комендант оценил, и было сделано по-нашему. Комендант понимал, что даже в случае высадки частей противника где-либо на побережье, его крепость никакой роли сыграть не могла, так как она была слишком слабо снабжена артиллерией и была бы снесена огнем морских орудий немцев. Крепость могла бы существовать лишь при наличии в Рижском заливе нашего флота, а его там не было, и вся тяжесть обороны побережья легла бы, конечно, на отряд генерала Апухтина.
В середине августа наш отряд был изъят из подчинения коменданту крепости, и старшим начальником района Рига – Виндава – Либава стал генерал Апухтин. Из дивизии выбыл лишь полк, находившийся в крепости, его подчинили коменданту как крепостной гарнизон.
Работа штаба отряда генерала Апухтина (68-я дивизия и вся пограничная стража названного района) стала сразу продуктивнее, и мы стали заканчивать организацию обороны побережья и, главное, устанавливать прочную связь со всеми разбросанными небольшими отрядами пограничной стражи и нашими ротами. Либава, как я уже говорил, была брошена еще в начале войны из-за появления нескольких германских судов на морском горизонте (как выяснилось потом). Как в Либаве, так и в Виндаве (ныне город Вентспилс. – Ю.А.) находились лишь небольшие части пограничной стражи. До нашего прибытия в Ригу ответственных лиц за эти пункты назначено не было. Генерал Апухтин лично съездил на реквизированном для штаба автомобиле в оба эти пункта, подбодрил их небольшие гарнизоны и назначил в каждом общего начальника. Затем мною было организовано распределение района всего побережья на участки, входившие в подчинение начальника того или другого прибрежного пункта. Здесь собирались донесения от всех береговых постов и уже в особой сводке доставлялись в мой штаб. Этим значительно увеличилась скорость разбора донесений. Для этого все посты сносились, посылая непосредственно от себя телеграммы через ближайшие телеграфные конторы. От себя мы снабдили отряды телефонами, через которые все посты связывались с начальником данного участка.
Затем были даны задачи всем начальникам наших береговых отрядов. Так как усиливать гарнизоны Либавы и Виндавы не было возможности (да нам это и не было разрешено), то начальникам их было указано в случае высадки крупных частей противника немедленно отходить, не теряя с противником связи, от Либавы на Митаву и от Виндавы на Тукум, на заранее подготовленные позиции. Было установлено время срочных донесений; и вечером, и утром штаб всегда был в курсе всех событий на участке нашего отряда. Обычно в донесениях отмечалось лишь появление далеко на горизонте перед Либавой или Виндавой германских судов. Один раз к Либаве даже подошел паровой катер, к молу, но, встреченный выстрелами часовых, вскоре был вынужден уйти, ответив так же – несколькими ружейными выстрелами.
Если в начале войны Риге и ближайшему побережью еще могла угрожать опасность какого-либо десанта, то после установления минных заграждений нашим флотом у входа в Рижский залив такая опасность исключалась. Наши суда также заглядывали иногда в район Либавы.
К 15 августа мы были совершенно спокойны за свой участок и считали даже лишним держать целую дивизию на побережье, когда выдвижение ее на линию Шавли–Тильзит могло бы оказать существенную помощь 1-й армии по обеспечению ее правого фланга, так как 1-я армия уже вторглась в Восточную Пруссию. С таковым предложением мы и обратились в штаб армии, когда узнали, что Тильзит (ныне город Советск Калининградской обл. – Ю.А.) занят нашей пограничной конной сотней без всякого сопротивления. Очевидно, немцы, не имея в этом районе свободных сил, решили небольшим русским отрядам здесь не противодействовать. Казалось, было важно закрепить за собой Тильзит прочнее, поэтому генерал Апухтин хотел выйти со всей дивизией к Шавлям и дальше к Таурогену и Тильзиту. Но штаб армии, если не ошибаюсь, к 17 августа отдал приказ лишь о немедленной отправке для усиления Тильзита одного пехотного полка с дивизионом артиллерии; остальным же частям дивизии приказано было оставаться на местах. Причем полк этот выходил из подчинения генералу Апухтину и должен был связываться с помощью государственного телеграфа непосредственно со штабом армии, откуда он впредь и должен был получать все приказания.
Для нас это распоряжение было неприятно: дивизия разбрасывалась, и в подчинении генерала Апухтина оставалась одна бригада. Но приказание надо было исполнять, и в Тильзит был назначен Гатчинский полк с двумя батареями под общим начальством единственного бригадного командира – генерал-майора Мальма. До Шавель (ныне Шауляй. – Ю.А.) отряд отправился по железной дороге, а дальше походным порядком через Тауроген в Тильзит. Мы просили генерала Мальма все копии своих донесений в штаб армии доставлять и нам, так как были уверены, что рано или поздно придется и нам отправиться в том же направлении. В начале 20-х чисел августа отряд генерала Мальма был уже на месте. Около 24 августа генерал Апухтин, беспокоясь за полк, решил лично съездить в Тильзит и посмотреть, во-первых, вид полка после первого большого перехода, а во-вторых, окружающую обстановку.
К этому времени все действия по району, где располагался отряд генерала Апухтина, были разработаны совместно с военными инженерами, так же, как и задачи для всех отрядов в случае десанта противника. Апухтин оказал мне полное доверие, и мне работалось во всем, что касалось боевого дела, очень легко. Наши оборонительные работы заключались, главным образом, в возведении полевых укреплений на участке Шавли–Рига на заранее (еще до войны) определенных пунктах, так как этот район считался наиболее удобным для десантной операции германских войск в случае их прорыва в Рижский залив. У Тукума также возводились укрепления на случай наступления противника при высадке его в Виндаве. Все работы проводились особыми рабочими командами под руководством военных инженеров по сухопутной границе от Полангена (на берегу моря) до Юрбурга. Находившиеся там отряды пограничной стражи подчинялись пока непосредственно штабу армии, туда они и отправляли свои донесения, а наш отряд оставался без них (отчего мы и просили у генерала Мальма копии донесений из Тильзита). Было очень странно, что штаб армии не подчинил эту границу генералу Апухтину сразу.
Как уже говорилось, общим начальником выдвигаемых к Тильзиту частей был генерал Мальм.
Отправив отряд, мы стали за него очень беспокоиться. Через несколько дней встал вопрос о том, что надо бы нам ознакомиться с обстановкой, в которой очутился генерал Мальм, и, быть может, чем-нибудь ему помочь.
С генералом Апухтиным у меня сложились вполне определенные отношения. Прибыв в Ригу, я как-то затронул вопрос о работе начальника штаба и высказал мысль, что между начальником отряда и начальником штаба должно быть полное доверие. Если даже они окажутся друг другу мало симпатичными, то личные отношения никогда не должны отзываться на служебных. Если я буду уверен, что генерал Апухтин мне не доверяет или выказывает свою антипатию так, что ее заметят другие подчиненные ему начальники, то я сейчас же постараюсь перейти в другой отряд, считая совместное служение вредным для дела. Генерал Апухтин вполне со мной согласился, и как начальник штаба я всегда пользовался полным его доверием. И если у нас и бывали (и часто) расхождения во взглядах, то на боевом деле они не отражались никогда. Войска знали, что приказание, отданное мною, никогда не будет отменено начальником отряда. Поэтому в отряде никогда не происходило никакой путаницы, и начальник штаба пользовался полным доверием и у войсковых начальников. Мы никогда одновременно не отлучались из штаба: кто-либо из нас был всегда на месте.
Когда решено было посетить Гатчинский полк, генерал Апухтин сначала хотел, чтобы поехал я. Но у меня была довольно срочная работа по организации службы связи и необходимость в сношениях с губернаторами – главным образом, по делам контрразведывательным, что всецело было в моих руках. И генерал Апухтин решил ехать в Тильзит на автомобиле сам, с одним офицером-ординарцем. Поездку мы считали необходимой, так как генерала Мальма очень энергичным человеком считать было нельзя, а положение его отряда, очевидно, оказалось нелегким. Достаточно было взглянуть лишь на карту. Тильзит был оторван от правого фланга 1-й армии почти на 50 верст. В тылу его, ближе Риги, также ничего не было, а правее (к северо-западу) находился город Мемель (ныне Клайпеда. – Ю.А.), железная дорога откуда в Тильзит действовала почти до самого моста через Неман. Таким образом, немцы могли в любой момент подвезти войсковые части прямо в тыл расположения Гатчинского полка. Мелкие разбросанные отряды пограничной стражи от Полангена до Юрбурга (ныне литовский город Юрбаркас. – Ю.А.) никакой серьезной поддержки отряду Мальма, конечно, оказать не могли. Так как Тильзит выходил из района действий нашего отряда, то генерал Апухтин, собственно говоря, не имел права выезжать туда без разрешения командующего армией. Однако уверенность в том, что такого разрешения дано не будет, толкнула пойти на риск, а потом уже, в случае необходимости, поставить штаб армии в известность о положении отряда генерала Мальма и донести об этом как о свершившемся факте. А так как генералу Апухтину пришлось бы проезжать довольно большую полосу по неприятельской стороне от Таурогена до Тильзита, где не было никаких наших частей, я просил его сообщать мне о своем прибытии в Тауроген и Тильзит, а также об отъезде из этих пунктов на обратном пути, дабы знать приблизительно его местонахождение.
Выехав 24 августа, генерал Апухтин вернулся к вечеру 27 числа. Уже перед его отъездом из сводки штаба армии чувствовалась со стороны немцев очередная угроза 1-й армии после разгрома армии генерала Самсонова. По возвращении генерала Апухтина в нашем штабе тоже были кое-какие сведения, еще более тревожные, подтверждающие эту сводку. Апухтин приехал прямо в штаб, чтобы, переговорив со мной, немедленно донести о результатах своей поездки в штаб армии. По словам генерала Апухтина, генерал Мальм стоял в Тильзите, не давая себе точного отчета о своем серьезном положении. На него была возложена весьма сложная задача: и оборонять, в случае необходимости, Тильзит, и активно действовать на Кенигсберг для обеспечения тыла и фланга 1-й армии, и активно наблюдать за Мемелем. Куда, как было сказано, могло быть брошено подкрепление в тыл Тильзиту. Последняя возможность была указана Мальму генералом Апухтиным, чего Мальм совсем не учитывал, наблюдая лишь южный берег Немана. А между тем продвижение немцев и их появление именно на северном берегу Немана грозило отряду Мальма полной отрезанностью от тыла, а при движении и с юга – окружением. Этого, видимо, не учитывал и штаб армии, так как генерал Мальм несколько раз получал от него приказания, обращающие внимание исключительно в направлении на Кенигсберг.
Прочтя теперь, в эмиграции, воспоминания генерала Данилова, генерал-квартирмейстера ставки, где он указывает, что на бригаду 68-й пехотной дивизии была возложена задача обеспечения правого фланга 1-й армии, приходится удивляться, как можно было такую задачу возлагать даже не на бригаду, а на один полк, тыл которого совершенно не был обеспечен. Отряд, так сказать, висел в воздухе. Как можно было такой маленький отряд так беспечно бросить в Тильзит – сравнительно большой город с патриотически настроенным населением? Причем близ города находилась прекрасная мостовая переправа. Один полк мог бы еще выполнить посильную задачу наблюдения за этой переправой, имея главные силы на северном берегу Немана и держа город и мосты под своим артиллерийским огнем. Но требовать от одного полка энергичных и активных действий чуть не на все стороны при полной изолированности от частей 1-й армии среди враждебного населения и наличии в тылу лишь одной переправы было крайне странно.
Генерал Апухтин совершил свой путь по Восточной Пруссии до самого Тильзита вполне благополучно. Причем жители только с удивлением смотрели на русский военный автомобиль.
Генерал Мальм, прибыв в Тильзит, оставил в самом городе обоз и резервную часть артиллерийских запряжек под прикрытием первого батальона, расположенного тут же, в городе. Остальные три батальона он выдвинул к юго-западу от Тильзита. Пока никаких столкновений с противником у него не было. Непосредственной связи с частями 1-й армии тоже не было. Он лишь знал, что где-то впереди имелась бригада генерала Орановского, которая держала связь с правофланговыми частями 1-й армии, не давая генералу Мальму никаких о себе сведений.
Генерал Апухтин указал Мальму на опасность со стороны Мемеля, по северному берегу Немана, и посоветовал ему выставить там хотя бы наблюдательные заставы от конной сотни пограничной стражи, а также вывести резервные орудия и обоз из города, чего генерал Мальм сделать не успел.
В общем, генерал Апухтин нашел положение отряда Мальма очень рискованным. Уезжая, он подбодрил Мальма обещанием немедленно ходатайствовать о выдвижении к Тильзиту всей дивизии, так как, по нашему разумению, в районе Риги нам решительно нечего было делать. С таким ходатайством мы немедленно и обратились в штаб армии, объяснив трудность выполнения одним полком задач, поставленных генералу Мальму. В ответ пришла грозная телеграмма за подписью генерала Ренненкампфа, напоминающая генералу Апухтину, что отряд генерала Мальма находится в прямом подчинении командующему армией, посему вмешательство наше в участь отряда совершенно излишне и недопустимо. Получив такой ответ, нам оставалось лишь одно: ждать, что из всего этого выйдет. Ждать пришлось недолго.
Кажется, в ночь с 3 на 4 сентября меня разбудили телеграммой следующего содержания: «С остатками полка пробился из Тильзита. Следую на Шавли. Капитан Трескин». Стало ясно, что катастрофа разразилась, и мы даром потеряли Гатчинский полк. Об артиллерии не говорилось ничего. Почти одновременно была получена телеграмма от командира одной из двух бывших в районе Тауроген–Тильзит конных пограничных сотен, где сообщалось, что обе сотни погрузились в Шавлях и следуют в Ригу, куда надеются прибыть на другой день утром. Кто приказал этим сотням ехать в Ригу (нам они не подчинялись) и бросать границу и какова причина отъезда, – в телеграмме не объяснялось. Ходили слухи об отходе 1-й армии, но что, собственно, произошло, нам известно еще не было. Ясно было лишь одно, что Тильзит вновь в руках немцев, которые могли теперь двинуться и в сторону г. Шавли. Переговорив с генералом Апухтиным, мы решили ни в коем случае пограничные сотни в Ригу не пускать, дабы не возбуждать тревоги населения, и приказали их провезти мимо, прямо на станцию Кортенгоф, где и разместить до выяснения обстановки в лагере 29-й пехотной дивизии. Конечно, подобный отскок двух конных сотен, прервавших всякую связь с противником и бросивших где-то на дороге Тауроген–Шавли остатки Гатчинского полка, являлся просто-напросто организованным дезертирством. Очевидно, обе сотни поддались панике.
Содержание телеграммы капитана Трескина было мною передано в штаб армии, и оттуда было получено приказание принять Гатчинский полк вновь в подчинение генерала Апухтина и привезти его в Ригу, где будет произведено его пополнение. Страшно обидно было за гибель этого полка, – безумнейшую и ненужную. Полк, в сущности, был брошен на произвол судьбы штабом армии.
Мы сначала хотели сосредоточить остатки Гатчинского полка у станции Шавли, где бы к ним присоединились все отставшие, а также пешие сотни пограничников под общим начальством капитана Трескина. Таким образом, составился бы отряд, который в случае необходимости мог бы удержать за собой столь необходимую нам станцию Шавли, лежащую на пути Тауроген–Тильзит, так как мы были убеждены, что рано или поздно нас двинут в этом направлении. Но надо было исполнять приказание, и капитану Трескину была послана телеграмма, в коей ему приказывалось переждать 2–3 дня у Шавель, и, собрав под свою команду всех, кому еще, быть может, удастся пробиться из Тильзита, погрузиться и ехать в Ригу.
Что делал противник, занявший Тильзит, насколько он продвинулся вперед, известно не было, так как в том направлении кроме небольших частей пеших пограничников, также отошедших, доносить было некому. Прибывшие конные пограничные сотни были высажены в Кортенгофе, а их командир потребован к генералу Апухтину для доклада и объяснения своего появления в Риге. Генерал Апухтин наговорил много неприятных и заслуженных вещей этому ротмистру. Тот, в свою очередь, объяснил прибытие его сотен полным разгромом отряда генерала Мальма и наступлением немцев на Тауроген, который, по мнению ротмистра, был уже в руках немцев, и продвижением их даже к Шавлям. До каких пор дошли немцы, ротмистр указать не мог. После доклада ротмистра генералу Апухтину я еще задал ему несколько вопросов, из ответов на которые вполне убедился, что это было форменное дезертирство, так как их никто не преследовал, никто не гнал. Они вполне могли оставаться на шоссе Тауроген–Шавли и, установив связь с противником продолжать следить за ним. Они же все бросили, и остатки пехоты, и свои пешие сотни, и, самое главное, связь с противником и отправились в глубокий тыл! Ротмистр доложил, что капитана Трескина с остатками Гатчинского полка он оставил на полпути между Таурогеном и Шавлями, где находятся и пешие пограничники. С капитаном было человек 400 солдат. Ротмистр на мой вопрос, чем он еще может объяснить свое появление в Риге, ответил, что сотни совершенно измотались, конский состав не в состоянии больше работать. Ротмистр считал, что в Риге он получит возможность дать всем полный отдых, чтобы через неделю с новыми силами вновь выехать вперед для защиты подступов к Митаве и Риге со стороны города Шавли. Видимо, не понимая важности Шавли, он совершенно не отдавал себе отчета, какое преступление совершил, бросив пеших людей, связь с противником и сам город.
Переговорив со мной, генерал Апухтин решил, прежде чем принимать какое-либо решение и довести его в штаб армии на утверждение (так как сотни нам не подчинялись), осмотреть сотни, прося сделать это меня как кавалерийского офицера, дабы выяснить, что можно от них требовать и в каком они состоянии. На следующий день сотни были выстроены в лагере. Я сделал выводку лошадям и осмотрел обмундирование людей. Все оказалось, за весьма малым исключением, во вполне удовлетворительном виде. Я доложил об этом генералу Апухтину, и решено было немедленно обе сотни погрузить в поезд и отправить в город Шавли, откуда идти на Тауроген, чтобы установить связь с противником. Причем было подтверждено, что ни при каких обстоятельствах сотни не смеют терять соприкосновения с противником, и они ответственны в наблюдении за направлением Тауроген–Шавли–Митава.
При моем опросе офицеров обеих сотен выяснилось, что большинство из них уговаривали своего начальника не покидать упомянутого направления и во всяком случае дальше Шавель не отступать. Генерал Апухтин отстранил от командования сотнями обоих командиров, которые к тому же жаловались на усталость и болезненное состояние. Я настаивал на предании их суду немедленно, но было ли это выполнено, не помню. Кажется, их судьбу решал штаб армии, в ведении коего сотни находились. Через день сотни были высланы в Шавли и далее с разрешения штаба армии, но опять без подчинения их генералу Апухтину. Я просил новых командиров присылать копии донесений в штаб армии в мой штаб. И возможно скорей с помощью пеших сотен захватить Тауроген, чем загладить преступное их появление в Риге.
Кажется, в день отбытия конных сотен прибыл эшелон с остатками отряда генерала Мальма. Солдат собралось около 1000 человек при нескольких офицерах, под общей командой капитана Трескина. Все орудия остались в руках немцев. По докладу капитана Трескина и показаниям вернувшихся офицеров и солдат, гибель отряда произошла следующим образом.
Кавалерийская бригада генерала Орановского, стоявшая впереди Тильзита, при отходе 1-й армии под давлением противника из Восточной Пруссии (о чем мы узнали из сводок штаба армии вскоре после телеграммы капитана Трескина) ушла за Неманские переправы на восток, не предупредив об этом генерала Мальма. Передовые батальоны Гатчинского полка были внезапно атакованы южнее Тильзита германской пехотой. Одновременно в самом Тильзите произошло восстание жителей, подкрепленное пулеметами, накануне привезенными на возах с различными продуктами на еженедельный большой базар.
Находящаяся в городе артиллерия, обозные лошади и люди подверглись расстрелу из расставленных в окнах пулеметов, посему как орудия, так и все обозные и артиллерийские средства передвижения не могли быть вывезены. Роты батальона, стоявшего в городе, частично были расстреляны, частично взяты в плен и обезоружены вооруженным населением и переодетыми солдатами, а частью прорвались на правый берег Немана. Несколько артиллерийских орудий (кажется, два), бывших на позиции, успели проскочить из города, но застряли на мосту и тут были захвачены германской пехотой, вышедшей в тыл Тильзиту. Три батальона, находившихся впереди Тильзита на широком фронте, после неравного боя с превосходящими силами противника стали отходить к Тильзиту, но, узнав о восстании в городе и услышав там пулеметную стрельбу, роты батальонов разошлись в разных направлениях. Из каждого батальона большинство людей попало в плен, а часть на рыбацких лодках успела перебраться через Неман. Долго блуждали в лесах, а затем вышли на дорогу Тауроген–Шавли. Что стало с генералом Мальмом и большинством офицеров и нижних чинов, никто сказать не мог. Но из дневника германского офицера, захваченного нами (умершего в нашем полевом госпитале), стало известно, что они в плену.
Капитан Трескин доложил, что когда он с большой группой солдат, переправившись через Неман, шел по направлению к нашей границе, некоторые солдаты из запасных-бородачей грубо останавливали его, хватая за руки, и требовали объяснения, куда он их ведет, и вообще воинская дисциплина полностью отсутствовала. Имена этих солдат были ему отлично известны. Большинство же держало себя хорошо. После доклада капитана Трескина я спросил генерала Апухтина, как он думает отнестись к тем солдатам, которые побросали винтовки и совершили антидисциплинарные поступки. Генерал отвечал, что по опыту Японской войны можно сказать, что часто солдаты, выказавшие в одном бою самые отрицательные свои стороны, в следующем великолепно дрались. А потому он полагает лишь «обложить» их, что называется, трехэтажными ругательствами, а затем выразить надежду, что в следующем деле они покроют своей храбростью все свои нынешние грехи. Мне же казалось, что, по указанию капитана Трескина, двух-трех из наиболее грубо обращавшихся с ним людей надлежало предать для примера полевому суду, но генерал остался при своем мнении.
На другой день прибывшим гатчинцам был произведен смотр, на котором генерал Апухтин высказал все то, что хотел, никого не наказав. До конца моего пребывания в отряде генерала Апухтина (конец января 1915 года) я этого полка так больше и не видел, он все еще пополнялся. Так бесславно закончилась деятельность отряда Мальма (умершего в плену), брошенного к Тильзиту с непосильной и по величине отряда и по обстановке задачей. Гибель отряда лежала всецело на совести командования 1-й армией, которому неоднократно и своевременно указывалось иметь в Тильзите большие силы и на опасность изоляции такого небольшого отряда, каким был отряд генерала Мальма.
с гражданской администрацией Лифляндской
и Курляндской губерний. Отношение администрации
к военным интересам и к местному населению.
Отношение русских немцев к латышам и обратно.
Вопрос о лояльности тех и других к русским интересам.
Деятельность губернаторов. Запоздалая русификация края.
Когда штаб прибыл в Ригу, общее настроение под давлением либавской паники было тревожное. С Рижского побережья все дачники уехали, опасаясь высадки германцев. Ночью город погружался в тьму в ожидании налета аэропланов и цеппелина. Последняя мера была не лишняя, так как один раз цеппелин действительно появлялся недалеко от Риги (еще до нашего прибытия). Но при нас, хотя и были частые ночные тревоги, они были ложные. Когда прибыл наш отряд, население города стало успокаиваться, и многие выехавшие уже из Риги вернулись.
Начальнику отряда генералу Апухтину до известной степени подчинялись два губернатора: Лифляндский – Звегинцев и Курляндский – Набоков. По различным делам мне часто приходилось бывать как у одного, так и у другого, в особенности у Звегинцева, уже пожилого, но очень умного человека и интересного собеседника. К сожалению, о нем ходили весьма неблагоприятные слухи в связи с его интимной жизнью и недостатком средств. Слухи эти оправдались, и он после десятилетнего пребывания губернатором Риги был смещен с должности. Так как Звегинцев, как я уже упомянул, состоял 10 лет губернатором и был хорошо знаком с представителями местного общества, то я был уверен, что найду в нем крайне полезного сотрудника в сношении с местным населением, с которым мне приходилось сталкиваться по самым разным вопросам. На меня возлагалась вся забота по организации не только войсковой разведки, но и по борьбе с тайной неприятельской разведкой. Специального органа по контрразведке в моем распоряжении не было, и я должен был пользоваться сведениями губернатора и местных жандармских чинов, подчиненных губернаторам. Но в ближайшее время я убедился, что весьма часто оценка людей Лифляндским губернатором и его жандармами была неправильной, и вообще, их мало заботило выявление в крае вражеской разведки.
Курляндский губернатор Набоков, наоборот, оказал мне целый ряд очень ценных услуг, и у меня с ним не случалось никаких недоразумений. Набоков был сравнительно молод, очень энергичен, хорошо знал местное общество и довольно правильно его оценивал. Он доставил моему штабу много полезных сведений и через своих полицейских агентов поддерживал полную связь с пограничным районом. Впоследствии, когда отряд генерала Апухтина двинулся к границам Пруссии, эти стражники, каждый под командой ротмистра (если не ошибаюсь, Ломачевского), были хорошими разведчиками и проводниками. Для большой работы они, конечно, не годились, и когда граница была перейдена, я отпустил их на свои места.
С первого же дня приезда моего штаба в Ригу ко мне стали поступать различные доносы от местной немецкой интеллигенции на латышей и от латышей на немцев, преимущественно на помещиков-баронов. По существу этих доносов сразу выяснилось желание как тех, так и других свести между собой какие-то личные счеты, почему к доносам этим приходилось относиться очень осторожно. Вот тут-то я пожалел о том, что в моем распоряжении нет совершенно свежего, внеличностного контрразведческого органа, который не зависел бы от своих прежних отношений с местным населением. Ко мне стали поступать прошения со стороны русской интеллигенции с предложением своих услуг для проверки доносов, причем предложения были вполне бескорыстны. Это были в основном юноши из высших учебных заведений. Некоторые из них иногда очень хорошо разбирались во взаимоотношениях доносчиков, но бывали и такие, которые впутывали в дело новых лиц и так затягивали узел, что и разобраться нельзя было. Но делалось это, конечно, по неопытности, а не умышленно.
Особенно памятно мне одно трагикомичное происшествие. Это дело о доносе, подтвержденное добровольными сыщиками, на одного из директоров рыбного завода, немца, обвиняемого в сокрытии германского аэроплана и боевых припасов для организации восстания местных немцев в случае приближения германских войск к Риге. В указанном месте жандармы действительно обнаружили какой-то летательный аппарат, но такой дикой конструкции, что вряд ли на нем кто-либо рискнул полететь. Оказалось, что аэроплан был собственным неудачным изобретением директора завода, а боевыми припасами служили коробки для рыбных консервов. Оба студента-шерлока так были огорчены своей неудачей, что пришли ко мне просить извинения, признав полную свою непригодность для разведочной службы*.
Если немецкая интеллигенция втайне и хранила свое сочувствие германским войскам и их успеху (что и было доказано впоследствии при встрече германских войск, занявших Ригу, речами предводителя дворянства Лифляндской губернии), то во время моего пребывания в Риге ни один из доносов на местных баронов не оправдался. Не оправдывались также и доносы баронов на своих арендаторов-латышей, которые тоже держали себя вполне корректно. Все это я выяснил уже несколько позже, но в первое время было очень трудно разбираться во всевозможных инсинуациях местных жителей друг на друга.
Особенно много беспокойства доставило выселение всех германских подданных из района военных действий, каковым была Рига. Германские подданные военнообязанные подлежали аресту, как военнопленные, а прочие должны были высылаться внутрь страны. Прошло уже три недели войны, и я был уверен, что за эти дни все было выполнено. Но на второй или третий день моего пребывания в Риге случайно выяснилось, что дело о выселении германских подданных далеко еще не закончено.
Ночью ко мне в номер рижской гостиницы кто-то постучал. Я открыл дверь, и ко мне вошел коридорный лакей. Он испуганно закрыл дверь и, упав на колени, стал умолять меня никому не выдавать его за те сведения, которые он должен мне сообщить. Успокоив его, я сказал, что если сведения окажутся правильными и полезными, он даже будет вознагражден, а если ложными, то понесет наказание, так как теперь не время сводить личные счеты. Лакей, все время тревожно озираясь, точно боялся, что его кто-нибудь может подслушать, сообщил, что через номер от меня до сих пор проживает германский кавалерийский офицер, который собирается по-ехать в Германию через Финляндию, и что он, наверное, шпион. Лакей добавил, что очень боится, чтобы местное начальство не узнало, что этот донос сделал именно он, так как офицер живет здесь с разрешения губернатора. На мой вопрос, каким образом все это стало ему известно, лакей сказал, что ответить не может, он – обещал не называть имени лица, сообщившего сведения. Отпустив лакея, который после многократных выглядываний за дверь наконец ушел из номера, я по полевому телефону с прямым проводом в штаб приказал немедленно выслать в мое распоряжение одного урядника и двух уральских казаков из конвойной полусотни, на днях прибывшей в наш отряд. Через полчаса ко мне вошли три здоровенных казака, хотя уже довольно пожилых, с длинными бородами. Я приказал уряднику с одним казаком встать недалеко от двери номера германского офицера и впредь до приказания впускать всех, но никого из номера не выпускать, в крайнем случае, действовать оружием. Второй казак должен был стоять на улице и следить за окном номера. Был второй час ночи. До рассвета я решил ничего больше не предпринимать.
В половине восьмого утра я уже был в жандармском губернском управлении, куда немедленно попросил вызвать его начальника, жандармского генерала. Тот сейчас же явился, и я, представившись ему и объяснив обязанности начальника штаба отряда, задал вопрос, много ли выселено из Риги и ее окрестностей германских подданных и были ли среди них военнообязанные, подлежащие аресту. Я нарочно поставил вопрос так, как будто не сомневался, что в течение трех недель уж конечно ни одного германского подданного тут и в помине нет. Каково же было мое удивление, когда я услышал от генерала после просмотра им каких-то списков, что в данное время в самой Риге еще остается до 900 человек германских подданных на полной свободе. Генерал добавил, что выслано было довольно много, а эти остались, либо не имея личного транспорта, либо по особому разрешению губернатора. Я вспылил и выразил свое крайнее изумление тем, что до сих пор приказ не выполнен. Затем я спросил, имеются ли среди германских подданных военнообязанные. Жандарм ответил, что есть двое: один генерал и один ротмистр, но оба они не действительной службы, а резервные офицеры. Генерал, кроме того, болен, а ротмистр оставлен в Риге с разрешения губернатора. Я сказал генералу приблизительно следующее: «Как начальник штаба отряда, расположенного в Риге и ее окрестностях, предлагаю немедленно арестовать вышеуказанных военнообязанных и закончить высылку всех германских подданных вообще». Генерал обиженным тоном стал мне возражать, что не в состоянии этого выполнить, так как он подчинен не мне, а губернатору. На это я добавил: «Если в течение часа оба военнообязанных, один из которых живет в одной гостинице со мной и уже находится под наблюдением моих чинов, не будут арестованы, я арестую их своими средствами. А также пошлю телеграмму начальнику штаба 1-й армии с ходатайством об отчислении вас от должности за неисполнение общего приказа».
Сказав это, я поклонился и вышел. Затем сразу же поехал к губернатору, которого застал за утренним завтраком, еще в халате. Он меня немедленно принял, извинившись за свой костюм, – он решился принять меня в халате только потому, что дело не терпело отлагательства. Я рассказал о том, что только что произошло в жандармском управлении. Губернатор сначала стал излагать те же доводы, что и генерал, добавив, что все распоряжения о выселении он немедленно сделает, но что некоторых лиц он не может беспокоить ни арестами, ни высылками, так как имеет на это особое указание от очень высокопоставленных особ. На это я ответил, что никаких особых указаний ни от кого не имею, и если все эти застраховавшие себя от ареста господа не будут немедленно арестованы и высланы, то я их арестую и вышлю сам, а начальник отряда пошлет телеграмму командующему 1-й армией о нежелании административных властей Лифляндской губернии во главе с губернатором содействовать военным властям в их законных требованиях. Губернатор очень заволновался и стал меня уверять, что все оставшиеся германцы вполне безвредные люди, хорошо ему известные, особенно генерал. К тому же генерал находится в отставке и совершенно болен. Что же касается германского ротмистра, живущего со мной в одной гостинице, то губернатор, громко рассмеявшись, заявил, что это такой добродушный дурак, что никогда им всерьез не принимался: «Он никакого вреда принести не может, так как занят исключительно кутежами с женщинами, причем прехорошенькими!».
Не отвечая на эти отговорки, я попросил губернатора показать мне те письма, на основании которых он не решился выслать некоторых лиц, но он в этой просьбе категорически отказал. Вероятно, у него никаких писем и не было, так как впоследствии я узнал, что он просто выполнял ответные услуги за то или иное одолжение. Оставив губернатору свое предупреждение, я отправился в штаб, прочел срочные телеграммы и вернулся в свою гостиницу. У дверей я встретил офицера-жандарма, который просил меня отдать приказание казакам передать в их руки германского ротмистра, которого они, строго исполняя мое приказание, берегли как зеницу ока!
Германского ротмистра арестовали. Это был типичнейший офицер германской армии, – толстый, красный, со взвинченными наверх усами. При аресте у него нашли приготовленное для отправки письмо, где он писал, что дела свои покончил и собирается выехать в Швецию и надеется, что никаких препятствий к этому не встретится. Его надежды немного не оправдались, уехал он с жандармами, кажется, куда-то в другое место (по-моему, в Петербург для дальнейшего розыска). Через несколько дней, по донесению жандармов, германские подданные были выселены в товарных вагонах, как и больной германский генерал. Губернатор был очень сконфужен, узнав о результатах ареста его протеже – ротмистра. «Ну, кто бы мог подумать, – говорил он, – такой милый, такой балагур!». Вот тебе и балагур!
Много было доносов о сооружении баронами в своих имениях бетонных площадок, не то для подъема и спуска германских аэропланов, не то для установки тяжелых орудий. При выяснении это оказались площадки для тенниса!
В общем, как я уже говорил, в первый период войны, никого из местных немцев-помещиков обвинить было нельзя. Быть может впоследствии, в силу успехов германского оружия, среди прусских баронов нашлись лица, решившиеся проявить свои симпатии германцам активной деятельностью (как барон Ментейфель, служащий проводником германских разъездов).
Я часто бывал в Прибалтийском крае в детстве и юности, на даче, на так называемом Рижском штренде, но я тогда, конечно, не обращал внимания на обрусение края. А этот вопрос, как оказалось при объявлении войны, был в полном запущении.
Как известно, с объявлением войны было запрещено говорить по-немецки во всех официальных заведениях, и тогда-то вскрылось, что огромное большинство балтийской интеллигенции, конечно из тех, кто не служил на государственной службе, совершенно не знало русского языка. Видимо, раньше, до войны, это им нисколько не мешало жить, так как все русские официальные лица говорили с ними либо по-французски, либо по-немецки.
Как-то ко мне приехал по какому-то делу барон Грюнвальд, брат одного из старших чинов двора Его Величества, и он почти не знал русского языка. Мне пришлось потом быть в его имении, около которого возводились укрепления, и там я мог убедиться, что как две его дочери, так и жена абсолютно русским не владели. Учить государственному языку своих детей, как видно, у остзейских баронов особого желания не было, а обстановка этому способствовала!
Лифляндского губернатора (бывшего в этой должности 10 лет) я спросил, почему русский язык находился в таком загоне среди местного населения и принимались ли какие-нибудь меры, чтобы русский государственный язык изучался? Он ответил, что на это очень мало обращалось внимания. Русский народ так быстро осваивался с немецким, что местное население вполне могло обходиться, даже в своих сношениях с официальными лицами, без русского языка. Я спросил еще, как же мог он в таком случае отдать приказ в своей губернии о запрещении говорить на немецком, когда раньше никто никого говорить по-русски не заставлял? Ведь такая непоследовательность могла только озлобить местное население. Он отвечал, что вполне со мной согласен, это озлобило население, но распоряжение пришло свыше, и он не мог не отдать приказа, поскольку тогда его обвинили бы в симпатиях к немцам.
К сожалению, мой начальник, генерал Апухтин, узнав о распоряжениях относительно немецкого языка, решил тоже принять меры по скорейшему обрусению Риги. Во время одного из моих докладов он передал мне – для печати – им самим составленный приказ об уничтожении в городе всех немецких вывесок, как висящих над магазинами, так и расписанных на стенах огромных домов. Причем латышские надписи сохранялись (так же, как и латышский язык, который не подлежал запрещению). Все это являлось вызывающим выпадом против немецкой интеллигенции. Я изумился такой мысли своего начальника! Ну время ли нам, военным, во время войны заниматься такими пустяками, как перекрашивание вывесок в городе! Местные администраторы до войны допускали даже существование на многих магазинах исключительно немецких надписей, без русского текста. Теперь вдруг, когда озлоблять местное население пустяковыми распоряжениями казалось бы совершенно излишним, всё решили переделывать, перекрашивать. Особенно меня удивила и губернская администрация, и мой генерал. Все налегли, главным образом, на одну интеллигентную часть населения – немецкую, оставив в полном покое латышей. А ведь только 10 лет тому назад, даже меньше, та же администрация вместе с местными баронами вела усиленную борьбу именно с латышами, для усмирения которых вызывались войска и руками которых было очень много убито, и убито зверски, и воинских, и административных русских чинов! За что такая милость латышам? Это мне было совершенно непонятно, так как их патриотизм, на который вдруг стали указывать администраторы, добившиеся даже разрешения формировать особый латышский батальон, казался весьма своеобразным и весьма далеким от общерусских интересов.
Высказав генералу Апухтину все свои взгляды, мне удалось убедить его отказаться от публикации приказа, так как все равно в трехдневный срок (что предусматривалось) выполнить его было нельзя. Мобилизация оставила в городе весьма ограниченное количество разных мастеров, которые могли бы перекрасить все вывески, а между тем невыполнение военного приказа вредно отразилось бы на общем отношении населения к приказам вообще. Мы должны были отдавать только такие приказы, на исполнении которых могли твердо и бесповоротно настаивать. Тогда и население относилось бы к ним серьезно.
Как раз у меня в докладе был проект приказа об обязательном добавлении в обеих губерниях (Лифляндской и Курляндской) русского текста в надписях на указателях дорог, которые стояли на поворотах. Сейчас же надписи были только на немецком языке, ибо ставились самими помещиками, и русского текста с них никто не требовал. Это было вполне обоснованное требование, поскольку для передвижения войск и разъездов эти указатели были очень полезны, и они должны были, конечно, содержать русский текст. Почему их не было до сих пор, это надо было спросить у губернаторов!
К моей радости, генерал Апухтин вполне со мной согласился, и мы ограничились приказом об указателях. Генерал также присоединился к моему мнению, что такое отношение административных властей к немцам и латышам могло лишь вызвать еще большее их озлобление. Отношения были и без того крайне натянутые. Мне приходилось бывать на наших окраинах в Польше, Финляндии и Прибалтийском крае, и меня часто возмущало отношение нашей русской власти, которая или совершенно без причины (как это было в Финляндии) и бесполезно своей топорной русификацией восстанавливала местное население против этой же власти, или, наоборот, усиленно заигрывала с ним, позволяя ему пренебрегать и русскими интересами, и русским языком, и русским населением. Казалось бы так просто, относясь с уважением и к языку, и к обычаям местного населения, заставить его с уважением относиться ко всему русскому!*
Шпионаж. Выход отряда из города Риги в район Таурогена.
Кроме работы по укреплению некоторых пунктов побережья, которые были мной осмотрены в ходе специальной поездки, оборонительные работы велись также по реке Аа-Курляндской. Как-то я со своим старшим адъютантом Аккинтиевским поехал осмотреть эту оборонительную линию. Проезжая вдоль речки лесной дорогой, мы увидели указатель только с русской надписью. Оказалось, что это был поворот на женскую обитель, которая ни на одной карте не значилась. Чтобы найти эту обитель, мы повернули автомобиль и с большим трудом добрались по плохо просеченной дороге к обители, расположенной среди чудного соснового леса. Обитель состояла из трех-четырех огромных деревянных срубов с церковью, все это было обнесено металлическим забором и могло при соответствующем оборудовании стать очень хорошим лесным редутом. Нанеся обитель на карту и приняв ее в соображение для распределения наших войск в случае занятия позиции по реке, мы приняли любезное приглашение одной из монахинь выпить чаю с медом и вареньем. Был жаркий день, и мы с удовольствием согласились. Пригласившая нас монахиня, посмотрев на мой полковой значок-жетон, сказала, что я, наверное, знаю ее брата. Оказалось, что она – сестра улана Ее Величества, известного придворного дирижера на балах Маслова. Вторая встретившая нас монахиня была сестрой преображенца Абрезанцева, убитого в эту войну. Все остальные были на работах в поле или на ферме. От наших собеседниц мы узнали, что обитель создана сравнительно недавно, около 10 лет назад. Они очень беспокоились за ферму, расположенную на другом берегу реки, связь с которой поддерживалась паромом, моста не было. Монахини просили меня предупредить их в случае движения хотя бы разведывательных частей противника в направлении на Митаву, чтобы успеть весь скот перевезти на северный берег реки. Я пообещал.
Нас очень удивило, что такая большая обитель не нанесена на карту. Я тогда решил проверить весь район речки и переправы через нее, уже не доверяя картам. Штабс-капитан Аккинтиевский в несколько дней произвел проверочную работу, и на карте пришлось сделать много исправлений, после чего мы вновь переделали план занятия речки Аа-Курляндской на случай ее обороны – сообразно определенным переправам.
После несчастного для отряда генерала Мальма боя мы предложили штабу 1-й армии план перехода нашего отряда в район Шавли–Тауроген, с подчинением генералу Апухтину всех пограничных частей по сухопутной границе от Полангена до Юрбурга, так как с этой линии мы не получали никаких сведений. Город Шавли теперь ничем не был защищен, и дальнейшее продвижение противника от границы к Шавлям и Митаве было вполне возможным. Это наступление пришлось бы ликвидировать никому иному, как нашему отряду. И лучше уж было заранее подчинить нам весь этот район, тогда бы разведку можно было организовать более систематически, чем до сих пор, так как каждый пограничный отрядик сносился непосредственно со штабом армии. Получалось, что мы узнавали об обстановке южнее нас только из сводок этого штаба. Это было, конечно, совершенно ненормально. Но только лишь в середине сентября наш проект был отчасти осуществлен, после того как отрядом полковника Иркутского гусарского полка Бискупского в составе нескольких эскадронов иркутских гусар с двумя конными орудиями и при участии пеших и конных пограничных сотен немцы были отброшены из Таурогена за прусскую границу. В этом бою особенно пострадал 3-й эскадрон иркутских гусар: убит один офицер, восемь унтер-офицеров и 19 гусар. Бой этот упоминается в дневнике германского офицера. Немцы понесли тогда большой урон. Этот конный отряд затем ушел южнее Юрбурга, оставив в Таурогене пограничников.
В моем штабе, сейчас же после подчинения генералу Апухтину всей упоминаемой выше полосы (при этом мы оставались в Риге), была организована телеграфная систематическая связь со всеми пограничными отрядами, которые получили свои задачи в определенных районах. Три раза в день я получал сведения со всей границы, от Риги до Полангена и от Полангена до Юрбурга. Я, в свою очередь, посылал сводки в штаб 1-й армии. Донесения с сухопутной границы указывали, что никаких крупных сил противника на границе нет. Лишь в Тильзите и его окрестностях, по-видимому, располагались части бригады генерала Клаузиуса с несколькими батареями. Противник иногда подходил небольшими группами к самой нашей границе, но кроме обмена отдельными ружейными выстрелами никаких стычек не происходило. Впереди Таурогена деревня Лаугцарген была занята небольшим отрядом пехоты. С побережья донесения тоже были совсем спокойные. Иногда лишь появлялись на горизонте германские суда, но сейчас же скрывались.
Как-то раз я обратил внимание на то, что в сводках 1-й армии в отделе агентурных сведений (агентов штаба 1-й армии) стали попадаться дословные выражения и фразы моих донесений в штаб армии, доставляемых мне войсковой разведкой и пограничной стражей. Через несколько дней я получил шифрованную телеграмму от начальника одного из пограничных отрядов с вопросом, должен ли он выполнять поручения разведывательного характера, которые дает ему прибывший в район его отряда офицер, командированный якобы штабом 1-й армии. Этот офицер требовал также от начальника отряда сведения о противнике, собираемые чинами отряда. Кроме того, этот офицер отправлял за границу приехавших откуда-то своих агентов, но сам из-за границы никаких сведений не получал. Офицер этот, как оказалось, имел удостоверение в том, что он – агент разведывательного отделения штаба 1-й армии, которому все войсковые части обязаны оказывать всяческое содействие. Он уже пробыл в отряде несколько дней, но возбудил в начальнике отряда сомнения, и поэтому последний обратился ко мне. Я сейчас же послал начальнику отряда разнос за то, что не уведомил меня об этом сразу, и потребовал никаких приказаний и поручений офицера не выполнять, а предложить ему немедленно явиться ко мне. Начальник отряда ответил, что офицер отказался от этого на том основании, что он подчиняется непосредственно начальнику разведывательного отделения штаба армии и имеет особое задание, поэтому покинуть своего поста не имеет права. Тогда я приказал арестовать его – до особого указания, а также задерживать всех, кто будет являться к нему по каким-либо делам. Я послал телеграмму начальнику штаба армии с запросом, действительно ли разведывательное отделение командировало в район нашего отряда своего агента, и попросил впредь направлять агентов через меня, дабы я знал, кто и на каких основаниях вмешивается в работу наших частей. Сначала штаб армии запросил, на основании каких документов офицер занимается разведывательной работой. Когда я ответил, меня уведомили, что офицеру приказано явиться в штаб армии, посему меня просят не задерживать его. Так этот инцидент и закончился. Из наших пределов офицер исчез. Прибыл ли он в штаб армии, мне неизвестно, меня о нем больше никто не запрашивал. Позднее, когда раскрылась шпионская работа Мясоедова, бывшего в штабе 1-й армии, мне пришло в голову, что офицер этот был агентом шпионской организации. Доставая агентурные войсковые сведения от пограничного отряда, он сообщал их в штаб армии как добытые им агентурным путем, а сам, вероятно, занимался лишь пересылкой за границу сведений, доставляемых ему шпионами, проникшими в штаб армии. На этом и кончалась задача того офицера. Вот как появлялись в агентурных сводках штаба армии мои фразы.
После отхода конных пограничных сотен из-под Таурогена в Шавли и дальше в Ригу (под впечатлением гибели отряда генерала Мальма в Тильзите) все пешие пограничные посты стянулись на шоссе Тауроген–Шавли. Затем, после занятия Таурогена отрядом полковника Бискупского, все пограничники заняли свои наблюдательные пункты по всей границе между Полангеном и Юрбургом. Раньше эти посты не были сведены в более крупные части для сводки донесений, посему я организовал из них пять отдельных отрядов, определив начальников, которые являлись не только ответственными за вверенные им участки, но и за сохранение их за собой. Руководить ими, находясь в Риге, конечно, было очень затруднительно. Но все же теперь они были организованы, и каждый знал свою задачу и направление, куда ему следует отходить, если не будет возможности задержаться.
Отряды расположились на своих местах, разведка выяснила, что противник занял передовыми частями следующую линию: от Полангена до прусской границы и Нового Места, затем линия вдавалась в нашу сторону и выходила на середину расстояния между деревней Лаугцарген и Таурогеном (около речки Юры) и примыкала к Юрбургу, который в наш район не включался.
Наконец, в конце сентября было получено приказание штаба 1-й армии перевести отряд генерала Апухтина в район между Шавли и Таурогеном, близ деревень Кельмы и Скавдвили. Гудовский полк приказали оставить в крепости Усть-Двинск, Гатчинский остался в тыловом лагере, где он продолжал пополняться. 29–30 сентября все части отряда (всего два полка и шесть батарей) тронулись в путь по железной дороге через Муравьево к Шавли, где ко 2 октября весь отряд и сосредоточился. На 2 октября рано утром было назначено выступление отряда в направлении на Тауроген. Перед самым выступлением умер от разрыва сердца командир Красносельского полка, что вызвало у всех очень тяжелое чувство. Отслужив панихиду, отряд вышел по шоссе Шавли–Тауроген, для практики – со всеми мерами походного порядка, причем роль конницы играла команда стражников Курляндской губернии под командой ротмистра Ломачевского. Во время первого перехода генерал Апухтин, также для практики, развернул весь отряд в боевой порядок. Так как этот маневр был проведен к концу перехода без всякого предупреждения, то многие приняли его как подготовку к настоящему бою, в ожидании увидеть перед собой вскоре и самого противника. Посему, когда были поданы сигналы к отбою, надо было еще раз гнать ординарцев, чтобы возвращать из цепей увлекшихся ротных командиров с их ротами! Разворачивание прошло достаточно быстро, несмотря на слегка подмерзший грунт свежевспаханного поля (утром уже были заморозки), по которому идти было нелегко, цепи продвигались в полном порядке, и отставших не было.
Во время второго перехода (конечного), 3 октября около 10 часов утра, на подходе к поселку Кельмы в чудное солнечное осеннее утро наша колонна впервые услышала дальние глухие неприятельские орудийные выстрелы со стороны Тильзита. Эти выстрелы, благодаря чистоте воздуха, были так отчетливо слышны, что они казались очень близкими, и я, с разрешения генерала Апухтина, вместе с адъютантом штаба карьером вынесся на ближайший холм, надеясь оттуда что-нибудь увидеть. Но конечно, мы ничего не увидели. Как потом выяснилось, немцы обстреливали наши окопы перед Таурогеном, однако безрезультатно. Меня и офицеров штаба неприятно поразило то впечатление, которое произвели на начальника отряда звуки неприятельских выстрелов. Я ехал рядом с ним, и при первом выстреле он сразу заметно побледнел, и лицо его выразило страдание. Когда я попросил у него разрешения выскочить вперед на холм, он удержал при себе своего любимого ординарца, на которого выстрелы произвели то же впечатление, что и на генерала. Начальник отряда в будущем ни разу не дал повода считать себя нервным, даже находясь под огнем неприятеля. Ординарец же оказался далеко не храбрым, и мы объясняли то впечатление, которое вызвали у него выстрелы, тем, что он участвовал в японской войне в качестве командира пехотного полка и в первом же бою был ранен в ногу. Рана не позволила ему вернуться в строй в течение всей войны, чем, вероятно, и объяснялась его реакция. Помню, эту нервность заметили все, кто был в вблизи начальника отряда. Я понял, как старший начальник должен владеть собою, – за ним всегда наблюдают. На полки дивизии эта первая, далекая еще канонада произвела бодрящее впечатление, уж очень долго мы сидели в боевой бездеятельности.
К вечеру мы пришли в район деревни Скавдвили, близ которой и разместились все части дивизии. К стороне Таурогена для практики сторожевой службы был выставлен авангард. Местность там лесистая, для охраны трудная, но полезная. Мы часто выставляли авангард, так что все роты успели пройти курс сторожевой службы.
Бой за эту деревню. Уменьшение боевых сил отряда
и насыщение его ополченскими частями.
Подчинение начальнику Двинского военного округа.
Предложение взять Тильзит
и Мемель и отказ от этой авантюры.
Работа штаба заключалась в подробном ознакомлении с пограничным районом, организации пограничных отрядов и связи их с новым расположением штаба. Самый значительный отряд находился в Таурогене под командой подполковника пограничной стражи Л., – одного из наиболее энергичных пограничных офицеров. Он впоследствии, как я слышал, очень хорошо командовал пехотным полком. В остальных четырех пограничных пунктах отряды были небольшими, задачи в основном наблюдательные.
Я впервые близко познакомился с составом офицеров пограничной стражи. Состав был пестрый как по своей прежней службе (часть из пехоты, часть – казаки, часть – офицеры кавалерии), так и по нравственным качествам, ибо часто в пограничную стражу уходили те, кому неудобно было оставаться в своих полках в результате каких-либо неприятностей. Отношения между офицерами не были нормальными; многие занимались доносами на ближайших начальников и соседей, многие друг другу не доверяли. Все это они мне сами неоднократно рассказывали. Конечно, были и прекрасные люди, и настоящие офицеры, но общей дружеской спайки не было. В будущем следовало бы изменить способ пополнения пограничных офицеров, пропуская их через специальные курсы, где они могли бы ознакомиться не только со специальной службой на границе (поимка контрабанды, охрана границы), но и с разведывательной, чисто военного характера. А если бы пограничные офицеры знали местность, такое обучение могло бы принести большую пользу.
Из разговоров со старшими офицерами мне стало совершенно ясно, что необходимой подготовки у пограничников нет. На сборах до войны в основном происходили занятия по съездке, а на разведывательную кавалерийскую службу внимания совсем не обращалось. А так как смотры проводились пограничными же начальниками, начавшими свою службу в большинстве в пехоте, то все оканчивалось лишь отбытием номера, иногда и анекдотичного характера. По этим причинам военная разведывательная служба пограничников была отнюдь непродуктивной, и я не мог добиться, чтобы разведка велась конными сотнями, поскольку такой конницы в моем распоряжении не было.
В один из следующих дней по прибытии штаба в деревню Скавдвили я получил донесение от начальника Таурогенского отряда, что ночью в разведке ранен в ногу офицер-пограничник. Это доказывало, что германские патрули выдвигаются ночью до речки Юры (где он получил рану). Я этому случаю даже порадовался, поняв, что пограничники стали нести разведывательную службу несколько интенсивнее и входить в непосредственное соприкосновение с противником. На следующее утро, когда раненого офицера привезли в штаб на высланном мною автомобиле, я вышел поговорить с ним. При мне же его рану осмотрел главный хирург, бывший начальником полевого госпиталя. Когда офицера отправили дальше, в тыл, доктор сообщил мне, что он относится к ране очень недоверчиво. Судя по ожогу, окружавшему рану, выстрел был сделан в упор, чего случиться не могло.
На другой день начальник Таурогенского отряда сообщил мне неофициально, что пограничники-солдаты, бывшие с раненым офицером в разведке, очень удивлялись, как это офицер, бывший позади них, был ранен выстрелом, раздавшимся также позади, где никакого противника не было. В общем, начальник отряда, припоминая нравственное состояние офицера до и после ранения и принимая во внимание замечание доктора, пришел к убеждению, что офицер сам себе нанес рану. Вероятно, слабый духом человек, видя, что настает пора действительной боевой работы, решил пожертвовать здоровьем, дабы убраться отсюда. Начальник Таурогенского отряда доложил, что не хочет, чтобы об этом случае узнали солдаты, потому просит дела о самостреле не подымать. Но офицеры отряда решили послать раненому письмо, в котором выражали глубокое презрение и нежелание больше видеть его в своей среде. Мне очень понравилась эта последняя новость. Все же, значит, корпоративное чувство не затихло в офицерском обществе.
Я спросил начальника Таурогенского отряда, какие силы, по его мнению, находятся перед его участком. Он сказал, что кроме постов у границы, видимо, какой-то частью занята деревня Лаугцарген, которая находится в 1–2 километрах от границы по шоссе Тауроген–Тильзит (в семи верстах от Таурогена). Когда я стал допытываться, каким путем добыты сведения о деревне Лаугцарген, выяснилось, что все это известно лишь из рассказов местных жителей. Видимо, начальник отряда не мог заставить свои разъезды и дозоры войти в огневое соприкосновение с противником, и ему приходилось довольствоваться лишь такими сведениями. Тогда я решил организовать разведку через распоряжение штаба и, назначив несколько офицерских разъездов, дал им точные районы и задачи в наиболее интересных для нас направлениях. Несколько дней подряд эти разъезды выходили, судя по донесениям, вперед. Но в них по-прежнему были фразы: «из расспросов местных жителей выяснилось…» То есть было ясно, что разъезды по-прежнему далеко не выходили и сами ничего не видели.
Доложив об этом генералу Апухтину, я просил его разрешить мне лично проверить работу разъездов. Получив согласие, не предупреждая разъезды о том, что лично выеду в район их деятельности, назначил разведку на 25 октября. Объявил каждому разъезду их районы и задачи и назначил точный срок выхода за линию сторожевого охранения. Средний разъезд должен был следовать вдоль шоссе прямо на деревню Лаугцарген, а два боковые – обойти деревню с обоих флангов.
25 октября, рано утром, я выехал на автомобиле из деревни Скавдвили в Тауроген вместе с адъютантом штаба ш.-к. Аккинтиевским, выслав вперед денщика верхом на своем англо-арабе Дарлинге с одним добровольцем из лифляндских дворян. Штабс-капитан Аккинтиевский, как артиллерийский офицер, должен был по моему поручению проверить только что прибывший отряд поршневой ополченской батареи. Судя по разговору с командиром батареи (окончившим когда-то Николаевское кавалерийское училище и выпущенным почему-то в крепостную артиллерию), и он сам, и его офицеры готовы были, по выражению командира, «положить свои животы на алтарь Отечества» (а животы, особенно у командира, были препорядочные, так что вряд ли алтарь Отечества, как смеялись в штабе, их бы выдержал!). Однако с устройством орудий и ведением стрельбы, особенно из закрытых позиций, отряд, видимо, был ознакомлен крайне слабо.
Пересев в Таурогене на своего Дарлинга и взяв ординарца, в 7 часов утра я выехал за линию сторожевого охранения. Все разъезды, по словам начальника отряда, стоявшего в Таурогене, выступили в назначенное время и, таким образом, должны уже были быть у деревни Лаугцарген. Местность при этой деревне от Таурогена шла, постепенно повышаясь, и сама деревня лежала на довольно высоком холме. По сторонам шоссе встречались широкие и низкие балки, в складках которых можно было укрыть порядочное количество войск. Через речку Юру мост был сожжен немцами, но уже была налажена нашими средствами переправа рядом, под сожженным мостом, и строились еще два моста прибывшей в распоряжение штаба саперной полуротой. Восстановление старого моста было нецелесообразно, так как им смогли бы пользоваться и части противника, что было не в наших интересах. Держать же в таком случае особую часть для охраны моста, оторвав ее от отряда, и вовсе было невозможно.
Когда я переехал речку, то проскакал почти до самой границы, но ни одного разведчика не было видно. Я считал, что разъезды продвинулись в глубь самой деревни Лаугцарген, а может быть, и за нее. Я рысью поскакал вперед, уже за границу. Проехав значительное расстояние, я остановился и, осмотрев в бинокль всю местность, заметил, наконец, вдали всадника. По всему видно было, что он наш, и я послал ординарца галопом с приказанием, чтобы тот подъехал ко мне на шоссе, а сам продолжал свой путь. Через несколько минут оба подъехали, и пограничник отвечал, что он дозорный от среднего разъезда поручика Н. (фамилии не помню) силою 8 коней. На вопрос, где же весь разъезд всадников, он показал рукой назад, в нашу сторону: «Остался на заставе в сторожевом охранении, куда я должен приехать с донесением, если что-нибудь замечу». Очевидно, офицер с разъездом и не думал выезжать со сторожевого охранения, выслав одного дозорного!
Я приказал этому дозорному немедленно, галопом ехать к начальнику разъезда и доложить ему, что начальник штаба ждет его в таком-то пункте, куда он должен срочно прибыть со всем разъездом. Дозорный поскакал, а мы с ординарцем стали по очереди наблюдать за местностью впереди, надеясь увидеть хоть какие-нибудь признаки движения противника, но все поле впереди было пусто. Разве где-либо в балке скрывался какой-нибудь пост или разъезд. Теперь мне стало понятно, почему я не мог добиться от пограничников сведений о противнике: они просто, вероятно, не разведывали ничего!
Через минут 30–35, не жалея лошадей в галопе, подскакал ко мне весь разъезд во главе с поручиком. Сказав ему несколько теплых, сообразно обстановке, слов, я приказал ему вести разъезд вдоль шоссе. Он так и двинулся, не выслав дозорных ни вперед, ни в стороны, а в балках могли быть неприятельские посты или разъезды. «Да вы умеете разъезды водить? Вы их когда-нибудь водили?!» – спросил я поручика. Он ответил, что он пехотный офицер, а конные разъезды никогда не водил. Вот так разведчик! Пришлось мне указать, как выслать дозоры, на что они должны обратить внимание и как должны следовать. Когда дозоры отдалились на приличествующее расстояние, я поехал с ядром разъезда. Дойдя до границы передовой, дозор остановился у сожженной нашей караулки. Дальше, шагах в двухстах, виднелось здание германской таможни и около нее несколько домиков, а в километре от таможни начиналась деревня Лаугцарген. Хотя быть дальше с разъездом и не входило в мои обязанности, но было как-то совестно оставлять этого беспомощного, офицера одного. Случись с ним что-нибудь, он мог бы сказать, вот меня турнул вперед, а сам сзади остался! Кроме того, я хотел лично ознакомиться с местностью, по которой нам пришлось бы наступать на деревню Лаугцарген при продвижении нашем к Тильзиту.
Я приказал унтер-офицеру подъехать к передовому дозорному и спросить, почему он остановился и не идет дальше, может, заметил что-нибудь? Унтер-офицер, вернувшись, доложил, что дозорный остановился, так как дошел до границы. Граница – это, видимо, был привычный для пограничников предел. Я приказал дозорному следовать осторожно к таможне, вокруг которой ни дозорные, ни мы ничего подозрительного не заметили. Может быть, германцы были в домах. Тогда надо было вызвать их огонь. Я решил дойти только до таможни, так как ни правого, ни левого разъезда я нигде не увидел (очевидно, они так же, как и средний, сидели за сторожевым охранением), и дальше с одним разъездом в большую деревню не входить. Нужно было вызвать пограничную помощь, чтобы пройти всю деревню в середине и по сторонам ее лавой. Для этого я послал своего ординарца назад, в Тауроген, приказав поднять конную полусотню по тревоге и рысью привести ко мне. Ординарец ускакал.
Когда передний дозорный подошел к двухэтажному зданию таможни, а боковые дозоры прошли вокруг здания справа и слева, разъезд двинулся вперед. Но как только передний дозорный поравнялся с окнами главного здания, из всех окон немцами был открыт огонь по дозорным и по самому разъезду. Лошадь переднего дозорного как-то медленно сначала осела назад, как садятся собаки, а потом повалилась набок, придавив ногу всадника. Тот, раскинув руки, видимо тоже раненый, лежал на шоссе недвижимо. Лошади боковых разъездов сразу были убиты, но всадники целы. Они стали быстро расседлывать лошадей, чтобы взять седла с собой.
Приказав разъезду скрыться в полусгоревшей караулке, я решил, дождавшись дозорных, снимавших седла, отойти назад, в лощину, чтобы укрыться от огня и там ожидать полусотню. Немцы, подбив лошадей дозорных, сосредоточили весь огонь из всех окон в место, где стоял разъезд. Пули щелкали по дому, но, слава Богу, никого не ранили – ни лошадей, ни всадников. Вдруг унтер-офицеру показалось, что передний дозорный шевелится, и он сказал мне: «Дозвольте, ваше высокоблагородие, взять его, может, он жив». Ничего не отвечая, я выскочил из дома, и мы вдвоем бросились к дозорному. Но в ту же минуту унтер-офицер схватил мои поводья и рукой показал в сторону. Я увидел, что немцы заходят к нам в тыл, чтобы окружить нас! Я видел явственно, как с обеих сторон по оросительным канавам быстро двигались кончики касок, шагах в ста от шоссе. Мы вернулись к разъезду, так как иначе немцы могли залечь между нами и обстрелять нас с тыла. За домом стоять неподвижно было очень неприятно под частой, хотя и беспорядочной стрельбой, но пули били по оставшимся стропилам крыши караулки и летели через головы.
В это время два боковых дозорных, не особенно торопясь, успели снять с убитых лошадей седла и, укрывшись от пуль седлами, закинутыми за спину, медленно шли по вспаханному полю к разъезду. Один долго толкался вдоль забора, ища место, где можно пониже перелезть; и только окрик унтер-офицера, чтобы он не заставлял нас ждать, немного его расшевелил. Наконец, оба дозорных подошли. Их рассадили с седлами на руках на лошадей других всадников, и я приказал всем выскочить из-под огня в видневшуюся лощину. Все, что я описал, было делом, вероятно, нескольких минут, но оно казалось очень долгим, особенно когда стояли за домом в ожидании дозорных. По дороге к лощине была ранена еще одна лошадь, но она доскакала до безопасного места и только там упала. Офицеру-пограничнику сбило шишечку его зимней нансеновской шапки. По дороге нам встретилась широкая оросительная канава. Семь наших всадников впереди меня споткнулись, лишь мой Дарлинг, не задумываясь, перемахнул ее, не заразившись примером скакавших впереди лошадей.
Доскакав до лощины, мы остановились. Пули продолжали свистеть, но уже высоко над головой. Во время скачки в одном месте был подъем, и пули несколько секунд летели на нас, рикошетили о мерзлый грунт. Здесь одна пуля ударила в кочку у самой ноги моего Дарлинга, так что он невольно сделал прыжок в сторону, но все обошлось благополучно.
Судя по огню, таможня была занята, вероятно, полуротой пехоты. Пулеметов, очевидно, не было, иначе немцы не преминули бы открыть по нам пулеметный огонь. Из деревни Лаугцарген никто из немцев не появлялся, и там, видимо, никого и не было, разве вторая полурота в виде резерва. Теперь стало ясно, сколько пехоты немцы держали у Лаугцаргена. Стала ясна также местность у деревни, оказавшейся очень удобной для наступления. Удобной в том отношении, что время от времени цепи могли укрываться от огня в лощинах. Кроме того, слева, в низине, были густые кусты, по которым, в случае необходимости, могла пройти часть, назначенная для охвата деревни.
Из разъезда потеряно 4 лошади, три убиты и одна тяжело ранена, и один всадник, – убитый или тяжелораненый, скорее всего последнее. Как стало нам известно из дневника пленного офицера, в этот день в районе Тильзита вследствие нашей случайной разведки была тревога, и к вечеру в деревню прибыло два орудия, открыв огонь в сторону Таурогена. Эту пальбу мы слышали в тот же вечер в штабе, в деревне Скавдвили, но все снаряды ложились далеко впереди и никакого вреда нам не причинили. Вероятно, раненый дозорный, попавший в плен, при допросе показал, что с разъездом был начальник штаба отряда, и немцы сочли, что вслед за этой разведкой будет наступление на деревню Лаугцарген. Поэтому к вечеру туда и подвезли орудия. К сожалению, мы не получили разрешения наступать сразу. Это произошло только через неделю после моей разведки.
Пограничники разъезда держали себя под огнем очень хорошо, особенно унтер-офицер. Вообще, солдаты-пограничники – народ очень смышленый, и при желании из них можно было сделать отличных разведчиков. Для меня эта случайная разведка и это случайное боевое крещение были приятны тем, что из нашего отряда обстрелянным оказался я первый. Пограничники не могли сказать, что вот, мол, начальник штаба нас-то послал под огонь, а сам остался позади. Теперь я с еще более легким сердцем мог требовать самой энергичной разведки. Когда я с разъездом подходил к реке Юре, меня встретил саперный унтер-офицер, бежавший на выстрелы к нам на помощь. Это был какой-то адвокат, уже довольно пожилой человек. Он осматривал окопы у моста и, услышав выстрелы, побежал вперед. Я его благодарил и вернул назад. Линия сторожевого охранения оказалась занятой цепью наших пограничников. Оказывается, это было сделано по тревоге, так как частая оружейная пальба была отчетливо слышна.
Недалеко от сторожевого охранения я увидел медленно идущую вызванную мною полусотню. Я ее вернул – потребности в ней уже не было, но сказал офицеру, что они обязаны идти на выстрелы галопом, а не шагом. При более находчивом начальнике немцы могли нас окружить, когда мы ожидали безлошадных дозорных, и появление полусотни тогда могло бы сыграть роль. Я подъехал к окопам около 12-ти с половиной часов. Меня встретил начальник Таурогенского отряда, очень взволнованный и обрадованный, что я вернулся целым и невредимым: «Это бы лежало на нашей душе, если бы с вами что-нибудь случилось. Вы не должны водить разъезд». Я, смеясь, отвечал, что я и не собирался этого делать, это вышло совершенно случайно.
За обедом у начальника Таурогенского отряда штабс-капитан Аккинтиевский рассказал мне, что офицеры ополченской батареи оказались совершенно не знакомы со стрельбой с закрытых позиций и что он совсем не представляет себе, как они будут вести огонь. Решили сделать им несколько учебных стрельб.
Прибыв в штаб около 4 часов вечера, мне как-то не хотелось докладывать начальнику отряда о случившемся. Мне казалось, что он начнет упрекать меня в вызове огня противника и в том, что я как бы раздразнил его, что повлекло за собой уже упомянутую артиллерийскую канонаду. За ужином уже весь штаб знал от Аккинтиевского о происшествии, но никто не проговорился. А я сказал генералу Апухтину, что если он разрешит, я все подробности сегодняшней проверки разведывательной службы пограничников доложу на другой день, так как сейчас чувствую себя уставшим. Действительно, только приехав в штаб и очутившись в своей маленькой комнатке, освещенной лампадой, я почувствовал, как много было истрачено за этот день нервной силы. Только теперь сказалось беспокойство о возможности попасть в плен и ответственности за разъезд, подведенный мной под огонь. И, конечно, огромное волнение вызвала первая встреча с пулями. Было ощущение, что стреляют именно в тебя, – я невольно навлекал огонь серебряными аксельбантами и серебряными погонами с металлическими вензелями. Все это блестело на солнце среди совершенно серых фигур остальных всадников, и, конечно, привлекало внимание стрелявших. Я горячо помолился о том, что не попал в плен и остался цел и невредим, и со спокойным чувством исполненного долга крепко заснул, решив на другой день представить к наградам нижние чины разъезда, – они держали себя молодцами во всех отношениях. То же самое я решил сделать и для офицеров, чтобы поощрить их в будущем к более энергичной работе.
На другое утро я обо всем подробно доложил генералу Апухтину. Неожиданно для меня он не только не скулил, но горячо обнял меня и предложил представить к Георгиевскому оружию, чего я просил не делать, – ведь вся моя разведка (я сделал прочес всей местности до Лаугцаргена) была случайной, а не преднамеренной. Кроме того, мне Георгиевское оружие казалось такой большой наградой, и впереди, думалось, будет еще столько случаев действительно заслужить его. Как-то совестно было, именно из-за случайности разведки. Генерал Апухтин уверил меня, что если в ближайшие дни будет наступление, и оно будет успешным, то тогда я имею право требовать этой награды на основании статута. Однако наступление наше было только через неделю, и генерал Апухтин, по моему настоянию, представил меня не к Георгиевскому оружию, а к Владимиру 4-й степени с мечами и бантом. В будущем меня несколько раз представляли к Георгиевскому оружию, но все представления мало подходили под статут. Прямого, ясного основания строго по статуту за все время не нашлось, хотя я все время работал под огнем. Эта же моя разведка, разрешившаяся успешным, хотя и не непосредственным наступлением, дала бы мне, несомненно, Георгиевское оружие, если бы только я к нему был тогда представлен. Потом, после того как я узнал, за какие «подвиги» получали эту высокую награду многие другие, я, конечно, понял, что, отказываясь, был не прав.
После того как выяснились ничтожные силы немцев у Лаугцаргена, мы послали телеграмму в штаб армии и просили о разрешении выйти вперед и атаковать эту деревню, а затем продвинуться, сколько возможно, в сторону Тильзита. Надо же было, наконец, начать втягивать наши войска в боевую обстановку. Долгое безделье плохо действует, особенно на второочередные части, а наличие малых сил противника позволяло нам надеяться на полный успех. К тому же это вселило бы в запасных бородачей необходимую уверенность в себе. Выйдя на высоты Лаугцаргена, мы приобрели бы удобную позицию, на которой смогли крепко зацепиться в случае наступления противника. В общем, все требовало нашего движения вперед.
Ответ пришел через два дня. При дешифровке телеграммы мы узнали, что в нашей просьбе отказано. Это было так невероятно, что я немедленно запросил начальника штаба армии, не перепутана ли шифровка. Через 5 часов я получил ответ: продвижение вперед не только разрешается, но и крайне желательно, но лишь при том условии, чтобы мы ни в коем случае не подверглись отдельному поражению, так как мы ответственны за путь Тильзит–Шавли–Рига. Поскольку по всем данным перед нами было не более бригады, и то раскинутой между Мемелем и Юрбургом, генерал Апухтин в конце октября перевел отряд в Тауроген, откуда 2 ноября мы перешли в наступление на Лаугцарген.
30, 31, 1 ноября саперы (ополченская полурота), отлично подготовленные к своему делу, с энергичным офицером во главе должны были выстроить мост через реку Юру и починить старый. Маленькая речка из-за дождей стала почти всюду непроходимой вброд, и для продвижения в тылу нам надо было иметь, по крайней мере, две основательных переправы, по которым вполне безопасно могла бы проходить артиллерия. Переведя отряд в Тауроген и ближайшие к нему деревушки, штаб расположился в самом Таурогене.
1 ноября Новоржевский полк, назначенный для атаки Лаугцаргена, к вечеру занял исходное положение впереди Таурогена, пройдя по уже почти готовым мостам. 2 ноября началось разворачивание полка. Несколько батарей выехало вперед, встали на позиции и открыли огонь по станции Лаугцарген и деревне (Лаугцарген соединялась с Тильзитом железнодорожной веткой, по которой немцы могли подвезти подкрепление). Все наступление генерал Апухтин поручил вести командиру Новоржевского полка, которому были подчинены и высланные в его распоряжение батареи.
1-го вечером, уже в темноте, я ездил на автомобиле в деревню, где располагался штаб полка. Командир полка, полковник Филимонов, был уже довольно пожилой человек, но очень энергичный и толковый. Он был только чересчур подобострастным к начальству и лицам, стоящим выше его. Мне стоило большого труда уговорить его не встречать меня рапортом (тогда я был подполковник). Он сам над собой подтрунивал, говоря: «Лучше пересолить, чем недосолить. Рапорт мне ничего не стоит, а другому такая почтительность и понравится!».
Я от такой «почтительности» сразу и категорически отказался, и у нас с ним установились отличные отношения. Он познакомил меня с планом своего наступления, с охватом, насколько помню, левого фланга противника, где находилась станция железной дороги и откуда можно было ждать прибытия помощи из Тильзита. Сейчас, по сведениям разведки, Лаугцарген была занята всего несколькими ротами. Была ли артиллерия, или после моей разведки ее снова отправили назад, известно не было. Во всяком случае у нас было, наверное, большее число орудий, чем у немцев.
Пожелав полковнику всего хорошего, я уехал в свой штаб, обещая утром приехать на его командный пост, дабы быть в курсе дела и в случае необходимости выдвинуть резервный полк вперед. Полевой госпиталь Лежнева развернулся и был готов принять раненых. Дополнительные перевозочные средства для эвакуации тоже были заготовлены.
Накануне боя произошел следующий трагикомический эпизод. Когда я проходил по Таурогену, меня остановил какой-то тип и шепотом стал говорить: «Ради Бога, спрячьте меня куда-нибудь на сутки. Я – секретный агент штаба Ковенской крепости и завтра должен пройти в Тильзит. А здесь за мной стали следить какие-то люди, сейчас они куда-то скрылись. Может быть, это германские агенты, и я боюсь, что они меня проследят». Я подозвал уральского казака из конвойной сотни и приказал ему взять этого господина в свое помещение (где стояло пять казаков) и никуда его впредь без моего разрешения не пускать. Придя в штаб, приказал адъютанту проверить этого типа. Из всех документов у него оказалась всего-навсего визитная карточка одного из военных Ковенских начальников, в которой было написано, что все военные и гражданские власти приглашаются оказывать указанному лицу всяческое содействие. Так как этого для нас было, конечно, мало, я послал начальнику Ковенской крепости запрос, выслан ли его штабом такой-то агент, и какие его особенные приметы.
Вечером, проходя мимо позиций, где сидел этот агент с казаками, я вдруг увидел трех уральцев, выскочивших из избы. Они чуть не сбили меня в темноте с ног. Когда я спросил, с чего они так ошалели, один из них ответил, что этот агент, очевидно, «знается с нечистым», и они боятся спать с ним под одной крышей, так как он грозится вынуть у них глаза! Что за ерунда! Я заскочил в избу и увидел агента, которого держал за руки, прижав коленом грудь, урядник. «Ради Бога, господин полковник, прикажите ему отпустить меня», – простонал агент. Урядник, отпустив из своих рабочих рук щупленького агента, доложил мне следующее. Когда все стали готовиться спать, агент сказал казакам: «Ну, братцы, спать пора. Надо глазам отдых дать. Вот я сперва выну свои глаза, а потом и вам повынимаю, заверну их в тряпочку, пусть до утра и они отдохнут!». Сказав это, агент, взявшись одной рукой за веко, другой и в самом деле вынул правый глаз и завернул его в тряпку. Потом протянул руку к уряднику со словами: «Ну, а теперь по старшинству. Давай я тебе глаз выну, а потом и другим, а после выну себе второй глаз, и мирно заснем!». Тогда три казака бросились вон из избы, а урядник повалил агента и стал его бить, обещая задушить. Хорошо, что я случайно в это время проходил мимо. Выругав агента за неуместные шутки, пристыдив казаков за трусость и объяснив им, что у агента, очевидно, глаз вставной, стеклянный, и что он просто хотел пошутить, я пошел в штаб, где меня ожидала телеграмма начальника Ковенской крепости. Телеграмма извещала, что таковой агент действительно выслан с важным поручением, и его особые приметы – вставной правый глаз, в чем я уже и сам убедился.
С утра, около 7 часов, началась артиллерийская стрельба с нашей стороны, и по телефону полковник Филимонов донес, что цепи двинулись вперед. Я просил генерала Апухтина немедленно разрешить мне отправиться к полковнику Филимонову, откуда и наблюдать за развертывающимся боем и тем самым освободить командира полка от донесений начальнику отряда. Это делал бы я сам, а за начальника штаба при генерале Апухтине остался бы штабс-капитан Аккинтиевский. Но к моему громадному огорчению, генерал Апухтин уехать из штаба мне не разрешил, так же, как хотя бы послать вместо меня на командный пункт командира полка ш.-к. Аккинтиевского: «При командире не должно быть никого. Это его дело распоряжаться боем и посылать донесения». Когда я сказал, что хотел быть там лично, совсем не для того чтобы руководить командиром полка, а для того чтобы: 1) начальник отряда знал всю обстановку непосредственно от своего начальника штаба, 2) лично я мог наблюдать за этим первым боевым делом, так сказать, поучиться, как командир полка, участник Японской войны, будет вести наступление, как будут действовать артиллеристы. Мне казалось, что и начальнику отряда, и командиру полка нисколько не помешает мое пребывание, если и не на командном пункте, то в другом месте, откуда можно было бы следить за развитием боя. Мне ведь надо тоже учиться воевать. К тому же впечатления двух лиц, конечно, были бы для генерала Апухтина, который оставался в Таурогене, гораздо ценнее, чем одного командира полка! Но генерал Апухтин почему-то настоял на своем и ни меня, ни Аккинтиевского из Таурогена не выпустил.
Около 10 часов утра стали прибывать первые раненые. Настроение было хорошее, даже у тяжелораненых. Видно было, что наступление шло легко, и у них был подъем духа от сознания успеха. Генерал Апухтин и я сидели у телефона. Этот бой был, кажется, самым неприятным для меня за всю войну, потому что я был всецело (как и начальник отряда) в руках командира полка, ведшего бой. Около 12 часов мы стали получать первые телефонные донесения: «противник перешел крупными силами в контратаку»; «атака отбита»; «продолжаю наступление»; «противник обходит слева»; «вынужден отходить, прошу выслать на левый фланг батальон из резерва»; «обход ликвидирован, помощь не нужна»; «новая атака противника, наши цепи потеснили»; «отхожу боевым порядком, прошу поддержать меня в центре»; «наступление противника ликвидировано, помощь не нужна» и т. д. и т. д.
Генерал Апухтин несколько раз порывался высылать из резерва поддержку, но я уговаривал его этого не делать, чтобы не разбрасывать резерв по частям, а если что, сразу бросить три батальона Красносельского полка вперед, и эти свежие части подымут за собой и цепи Новоржевского полка. Наконец, мы получили донесение, что артиллерия противника замолкла, а наши батареи разбили поезд с резервом, который подошел к станции, и бой идет в деревне Лаугцарген, быстро очищаемой от противника.
Раненых и убитых во всем полку оказалось около 100 человек (точную цифру не помню). Около 3 часов дня перестрелка совсем затихла, слышались лишь редкие выстрелы наших батарей.
Я, наконец, упросил генерала Апухтина около 3 часов дня разрешить мне выехать к командиру наступавшего полка, чтобы ознакомиться с обстановкой. Поехал верхом и нашел командира полка со штабом в таможне, до которой доходил я с разъездом. Здесь, около здания, лежали еще не убранные три убитых лошади разъезда. Командир полка сообщил, что цепи дошли до конца деревни и что одна наша батарея изредка выпускает патроны на шоссе у деревни Лаугцарген. Я поехал на наблюдательный пункт этой батареи, но с него уже никакого противника не увидел.
Въехали в деревню. Все дома были брошены жителями. В одном дворе мы услыхали крики, и я подъехал узнать, в чем дело. Оказывается, несколько человек солдат отстало от цепей и, занявшись рассмотром домов, стали делить между собой какую-то домашнюю утварь и подрались из-за нее. Офицер-ординарец с револьвером в руке подъехал к ним и, приказав все набранное бросить, выгнал со двора. Пока я ехал до цепей, приходилось несколько раз выгонять из домов отставших. Я обратился к ближайшему ротному командиру и предложил немедленно послать офицерский патруль, чтобы сразу прекратить эти попытки мародерства. И ведь тащили что: один – громоздкую швейную ножную машинку, сгибаясь под ее тяжестью, другой – большие стенные часы в длинном ящике. Все это сейчас же пришлось бы бросить.
За деревней противника тоже видно не было. К 5 часам люди окопались на южной окраине деревни, и этим день закончился. Противник, видимо, отошел к Тильзиту. Я отдал приказание от имени начальника отряда немедленно выслать вперед из цепей дозорных и разъезд. К ночи противник был обнаружен у деревни Питкупенен, которая располагалась на последней перед Тильзитом высоте (местность от деревни Лаугцарген к югу шла, сильно понижаясь, а к Питкупенен снова значительно повышалась и была местами покрыта лесом и кустарниками).
Вернувшись к ночи в штаб, я отправил донесение в штаб армии о взятии деревни Лаугцарген и поделился с начальником отряда своими впечатлениями о бое. Мне казалось, что все первые донесения командира полка о перипетиях боя, вероятно, не вполне соответствовали обстановке. Я исходил из того, что мне сообщил на наблюдательном пункте командир батареи. Немцев было очень мало, вероятно, не больше 2–3 рот с двумя орудиями, огонь которых был сразу подавлен нашими батареями. Ни разу немцы в контратаку не переходили. Один раз подошел к станции поезд, из которого стали высаживаться прибывшие пехотные подкрепления, но после нескольких удачных попаданий солдаты сначала бросились назад в вагоны, а потом метнулись, прячась между избами, и из деревни уже не показывались. Поезд же поспешно вышел из-под обстрела, и больше никакого движения на станции не было.
Я доказывал генералу Апухтину, что необходимо иметь не только телефонную, но и живую связь штаба с частями, ведущими бой. Признаться сказать, во время этого боя я себя чувствовал куда хуже, чем под пулями в разъезде. Нервность в донесениях то о полном отходе, то о полном успехе ужасно изматывала, особенно в этот первый бой. О том, что перипетии боя передавались по телефону не вполне достоверно, я заключил еще из следующего наблюдения. Когда я приехал к командиру полка, я ожидал увидеть его в возбуждении, однако, он был совершенно спокоен, и, грешный я человек, счел, что все эти отбитые контратаки были пущены в донесениях для придания бою большей серьезности. Но победителей не судят. Деревня была взята.
Если первое дело заканчивается успехом, то оно имеет большое влияние на дальнейший ход действий. Люди уверовали в свои силы, артиллеристы – в свое умение вести стрельбу (сразу заставили замолчать два орудия противника), потери сравнительно невелики. Это, конечно, способствовало общему подъему духа. Полковника Филимонова представили к Георгиевскому оружию, которое он и получил.
Я просил генерала Апухтина на другой же день продолжить наступление – надо было пользоваться малочисленностью противника и дойти до Немана или, во всяком случае, как можно ближе к нему, чтобы обеспечить себе возможность коротким ударом сбрасывать в реку неприятельские части и держать под артиллерийским огнем переправы через Неман. Генерал Апухтин, в принципе соглашаясь со мной, говорил, что людям надо дать несколько дней отдохнуть, и тогда с новыми силами «двинем вперед и дойдем до Немана, заставив противника уйти на южный берег».
Кажется, через 3 или 4 дня решено было вновь перейти в наступление. Все эти дни неприятель не подавал никаких признаков активной жизни, все было совершенно тихо. Очевидно, здесь немцев было очень мало. Мы решили продолжить наступление 5 или 6 ноября, и к рассвету колонна Красносельского полка, имея во главе штаб дивизии с генералом Апухтиным, вытянулась по шоссе из Таурогена и по моему знаку еще в темноте двинулась вперед, спускаясь с Таурогенской возвышенности. Стоял омерзительный осенний дождливый день. Батареи шли между батальонами полка. Но только послышался стук артиллерийских колес и шлепанье ног по грязи, как позади, на самой горе, загорелась ветряная мельница, очевидно, заранее облитая каким-то горючим составом, иначе сразу вспыхнуть под проливным дождем она не могла. Я сейчас же послал офицера-ординарца с несколькими уральцами из конвойной сотни назад к мельнице для ареста находившихся около нее людей, если бы таковые там оказались. Очевидно, что это был поджог, – шпионы уведомляли немцев о выступлении нашей колонны.
Эта неожиданность всем нам показалась крайне неприятной. К сожалению, у мельницы ни одной живой души ко времени приезда туда ординарца не нашлось. Когда авангард колонны выходил к деревне Лаугцарген, главные силы задержались на реке Юре: мост был испорчен течением реки, разбушевавшейся от обильных в последние дни дождей. Пехота прошла, но орудия пройти не могли. Пока саперы, располагавшиеся тут же, возле моста в землянках, починили мост, прошло несколько часов. Только в первом часу дня полк сосредоточился в лощине – после переправы по пешеходному мостику, недалеко от таможни. Штаб расположился в небольшой избушке, куда была проведена связь и от Новоржевского полка, расположенного впереди деревни Лаугцарген, и от Красносельского полка, который должен был вскоре начать свое обходное движение. Генерал Апухтин решил двинуть этот полк только после полного исправления моста и переправы батарей, что произошло лишь к 3 часам дня. Дождь лил все время. Вспаханные, чуть ранее промерзшие поля распустились в вязкую грязь. Скоро уже должны были начаться сумерки. Поэтому я предложил генералу Апухтину отложить движение до утра следующего дня, так как люди с семи часов утра мокнут под дождем, устали, а предстоящий путь по грязи требовал большого физического напряжения. К тому же скоро должны были наступить сумерки, что еще больше затруднит продвижение по незнакомой местности. Но генерал Апухтин по совершенно непонятной для меня причине настоял на маневре в тот же день.
Объяснив новому командиру Красносельского полка полковнику Курилко (он прибыл взамен умершего), предстоящую задачу, я предоставил в его распоряжение для связи полка со штабом часть телефонного провода из команды связи штаба. Его нужно было протянуть до места, откуда полк начинал обходить фланг расположения противника. В дальнейшем нужно было связываться со штабом своими средствами. Командир полка тоже просил отложить маневр до утра по тем же причинам, что и я. Он добавил, что запасные люди полка ни разу еще ночью не действовали, поэтому лучше начать движение перед рассветом, чтобы выйти в тыл противника при свете дня. Я его поддержал, но генерал Апухтин уперся на том основании, что отданное приказание должно быть исполнено в точности.
Полк начал движение без артиллерии, которую отправили в Тауроген уже в пятом часу вечера, одновременно с наступлением темноты. Это решение меня очень тревожило, ничего путного от него нельзя было ожидать. Я вызвал ординарца из комнаты и, оставшись с глазу на глаз с генералом Апухтиным, высказал удивление его настойчивостью, тем более что после того как полк двинулся, он приказал всем вернуться в Тауроген, оставив в избушке только офицера связи. Но генерал Апухтин лишь гордо молчал.
Вернувшись в Тауроген, генерал уселся у телефона и все время сам разговаривал с офицером головной станции, шедшей сразу за полком. Около 7 часов вечера офицер команды связи штаба доложил, что полк дошел до назначенного пункта, и дальше провод будут тянуть уже от начальника команды связи полка. Через час он же доложил, что в темноте что-то, вероятно, случилось, так как связь с полком прервалась, и он послал своих нижних чинов искать хвостовую станцию полка.
Генерал Апухтин страшно волновался, не отходил от телефона, все время спрашивая, нет ли новых сведений, но полк как в воду канул. Я приказал старшему адъютанту, штабс-капитану Аккинтиевскому взять с собой нескольких казаков и ехать искать полк. Такой же разъезд пошел и от команды связи. Ночь была страшно темная, дождь лил вовсю. Настроение – самое омерзительное. Полк, находившийся на позиции Лаугцарген, доносил о полном спокойствии впереди. Генерал Апухтин и сам не спал, и мне не давал. Я предложил ему идти спать, видя, как он волнуется и не отходит от телефона (он уже осознал свою ошибку), но он упирался. Тогда я заявил, что безумно нам всю ночь не спать, так как до рассвета вряд ли что выяснится, и просил разрешения несколько часов дать мне поспать, чтобы на другой день хотя бы я был со свежей головой. Генерал Апухтин на это согласился, и я пошел спать, приказав разбудить, как только с полком наладится связь. Только я хотел лечь, как из деревни Лаугцарген донесли, что впереди замечено какое-то движение. Зная, что у противника слишком немного сил для перехода в наступление, я решил, что немцы собираются уходить, заметив движение обходного полка. Я просил командира полка выслать вперед дозоры для наблюдения, но отнюдь не открывать огня, предупредив о возможности появления перед фронтом заблудившихся в темноте частей Красносельского полка. О потере связи с этим полком командиру Новоржевского полка было известно. Мне показалось странным, что я и высказал ему, как секреты вдруг ночью заметили движение противника, когда даже днем его нельзя было видеть. Нужно было установить, кто именно появился перед фронтом, и командир Новоржевского полка вновь получил приказание выслать дозоры.
Сделав все эти распоряжения, я улегся спать и отлично выспался. Поднявшись еще до рассвета, я застал генерала Апухтина у телефона. За ночь командир Новоржевского полка ничего в отношении противника своими дозорными не выяснил. Его донесения свелись к тому, что противник ночью, видимо, произвел смену частей, что и было принято за продвижение его вперед. Вполне отдохнув, я приказал оседлать своего Дарлинга и в сопровождении двух ординарцев и нескольких казаков выехал сам определять обстановку с таким расчетом, чтобы на рассвете выехать к месту, откуда полк начал обходное движение. Разъезды, посланные с вечера, ночью никого не нашли и вернулись к избушке, где днем стоял штаб, чтобы с рассветом снова выйти вперед.
Доехав до избушки (где находился штаб накануне), я нашел там эти разъезды и с ними выехал вперед, взяв для себя среднее направление. Проехав километра два-три, я стал встречать отдельные роты и полуроты, идущие назад. Офицеры этих рот рассказали, что полк, развернувшись, как-то сразу разорвался, и роты в темноте долго блуждали, а потом решили остановиться и подождать рассвета. Я их всех направлял к избушке, расположение ее было известно всем. Наконец, я встретил командира полка со штабом. Он был страшно сконфужен и страшно устал. Ему удалось уже направить к избушке, от которой началось движение, до девяти рот. Где остальные три, он еще не знал.
Я вернулся вместе с командиром полка к избушке, откуда был проведен телефон в штаб, и спросил, нет ли донесений из Новоржевского полка. Узнал, что перед его фронтом обнаружены три роты Красносельского полка, расположенных фронтом к нам и тылом к противнику. Оказывается, эти три роты заблудились и вышли на местность между нами и противником. Их движение, как я и предполагал, было принято Новоржевским полком за движение противника. Счастье, что еще никто не открыл огня! Я просил разрешения генерала Апухтина оставить эти три роты на месте, лишь повернув их фронтом к противнику. Все равно мы хотели сменять полки (отведя Новоржевский полк в резерв), и эти роты, таким образом, заняли линию несколько ближе к Тильзиту. А затем к ним в тот же день присоединился весь полк. Новоржевский отошел назад, заняв деревню Лаугцарген. Штаб через день или два был переведен в таможню, а все обозы и госпиталь из деревни Скавдвили направлены в Тауроген.
Так счастливо закончилось это ночное обходное движение. Долго его помнил генерал Апухтин. На наше счастье, у противника, видимо, впереди стояло лишь редкое сторожевое охранение. Затем мы продвинули цепи еще немного вперед и к середине ноября заняли следующую линию: от Полангена по нашей границе до деревни Светники, затем линия вдавалась в Пруссию и, проходя севернее деревни Питкупенен, которая оставалась в руках противника, примыкала к Неману, немного северо-западнее города Рагнита (напротив которого Неман делал выдающуюся в Пруссию дугу), и затем шла по Неману до Юрбурга. Все линии, кроме района шоссе Тауроген–Тильзит, были заняты небольшими постами пограничной стражи. Дать более или менее серьезный отпор продвижению противника они могли только на этом шоссе двумя полками и прекрасной и многочисленной артиллерией 68-й артиллерийской бригады под руководством замечательного артиллерийского начальника полковника Аккермана. Выделив отряды силою в один или два батальона с батареей, мы легко могли занять и высоту Питкупенен, и город Мемель, но мы решили впредь до перехода в наступление всей нашей 1-й армии или доведения дивизии до полного ее состава далее не продвигаться, и вот по каким соображениям.
Мемель – порт, занятый, по нашим сведениям, всего двумя, а то и менее ротами ландштурма, мог быть взят когда угодно. Но удержаться в нем мы со своими небольшими силами прочно не смогли бы, потому что с моря туда добивала судовая артиллерия противника, а для обеспечения вторичного набега немцы очень легко по железной дороге могли бы подвезти подкрепление в Мемель. Взятие деревни Питкупенен, с высоты которой мы могли бы держать под дальним артиллерийским огнем Тильзитский мост, также могло произойти очень легко. Но опять-таки немцы, имевшие в Тильзите тяжелые орудия, не дали бы нам спокойно там оставаться, а при нашем упорстве, вероятно, подвезли бы подкрепление и отбросили нас, чтобы не подвергать Тильзитские переправы нашему артиллерийскому огню. Мы же могли рассчитывать исключительно на свои собственные силы, поэтому и должны были довольствоваться той линией расположения, которая была указана выше. Время от времени мы высылали саперов под прикрытием полуроты для взрыва мостов и полотна железной дороги Мемель–Тильзит, дабы прекратить по ней сообщение. В этом нам помогла присланная в распоряжение штаба подрывная команда гвардейского экипажа. К сожалению, ее скоро отозвали, и мы своими средствами могли производить лишь небольшие порчи, довольно скоро исправляемые немцами.
В ноябре в район Россгены на отдых пришла 2-я гвардейская кавалерийская дивизия под командой генерала Рауха, скоро отчисленного от командования и замененного генералом Гиллельшмидтом. На эту дивизию было возложено наблюдение за районом Юрбурга, и я стал получать из штаба 2-й дивизии, а иногда непосредственно от связистов сведения о Юрбургском районе. Помню, нам надо было захватить небольшое местечко, занятое немцами, на северном берегу Немана. Но так как мы не могли разбрасывать свои маленькие силы, я просил генерала Рауха дать в наше распоряжение на несколько дней два эскадрона, чтобы выполнить эту задачу. Сейчас точно не помню, по какой причине надо было овладеть этим местечком против города Рагнит, но получил от генерала Рауха ответ, что дивизия отведена на отдых и никаких боевых действий производить, хотя бы и отдельным эскадроном, не будет. Меня этот отказ тогда очень огорчил, не столько невозможностью занять местечко, сколько нежеланием оказать помощь соседу. Это местечко немцы скоро сами оставили, и оно было нами занято.
Отряд генерала Апухтина присылкой ополченских частей был доведен почти до 15 тысяч человек, но в большинстве безоружных. С ноября на неоднократные просьбы генерала Апухтина о возвращении полков из крепости и из Риги (где кончал свое пополнение Гатчинский полк) нам отвечали отказом. Вместо этих частей в отряд присылали большей частью невооруженные батальоны ополчения, которые мы до конца моего пребывания в отряде генерала Апухтина держали в тылу, в деревнях вдоль шоссе Тауроген–Шавли. Боевой силы они, конечно, никакой не представляли. А между тем численно состав отряда значительно увеличивали, что как бы давало высшему начальству право требовать от нас более активных действий, как в сторону города Мемеля, так и в сторону Тильзита.
Упоминаемая мною выше ополченская батарея (поршневая) тоже доставила нам только одни неприятности. В первом же деле, когда батарее приказано было обстрелять город Рагнит, она выехала так неумело на открытую позицию, что после двух-трех выстрелов на нее обрушился огонь германских тяжелых орудий. Насколько помню, одно орудие было подбито. Батарея еле унесла ноги, потеряв после боевого крещения всякий порыв, и была отведена в тыл, где начались разные неприятности между батарейным командиром и унтер-офицерами. Крайне веселое препровождение времени после целого ряда инцидентов закончилось расследованием хозяйственной деятельности батарейного командира и его отчислением от командования батареей.
В середине декабря Риго-Шавельский район, вследствие растяжения фронта, был временно подчинен начальнику Двинского округа, коим был генерал князь Туманов. Начальником его штаба был преподаватель военной академии Медведев, от которого была получена телеграмма с требованием переходить к более энергичным действиям! Одновременно было получено приказание еще и из штаба армии выслать Красносельский полк (стоявший в это время на позиции перед Тильзитом) в Шавли для отправки его поездами в неизвестном для нас направлении. Как потом оказалось, он был переброшен на реку Равку. Таким образом, у нас остался один настоящий полк с батареями и совершенно небоеспособным почти десятитысячным ополчением, которое при наступлении никакой роли сыграть не могло бы, а при отходе только усилило беспорядок в тылу.
Генерал Апухтин, сменив Красносельский полк тремя батальонами Новоржевского полка, оставил в резерве один батальон. Затем приказал, чтобы весь полк, взяв с собой лишь самый необходимый обоз, прошел мимо расположения штаба (по шоссе Тильзит–Тауроген). При пропуске Красносельского полка ни одной лишней подводы не оказалось. Генерал Апухтин благодарил за службу командира полка. Но, как потом оказалось, параллельно с полком двигалась другая колонна обоза, уже неофициального, который был задержан жандармами на станции Шавли при посадке полка в вагоны. После этого против командира полка было начато судебное расследование, не знаю чем оно закончилось. В бою под Варшавой на реке Равке полк понес огромные потери, а командир его был страшно контужен тяжелым снарядом. Контузия превратила этого сравнительно молодого человека в полного паралитика, вынужденного окончить свою боевую карьеру. Полк в скором времени был возвращен в Ригу в составе по 20 человек в роте или около того, где и начал пополняться, но до моего отъезда из отряда (конец января 1915 года) в состав дивизии не возвратился.
Оставшись с одним полком, генерал Апухтин стал очень тревожиться за вверенный ему участок и командировал меня в Вильно, в штаб Двинского округа, для подробного доклада всей обстановки князю Туманову и его начальнику штаба, который почти одновременно также вызвал меня в Вильно. Немедленно по отправке Красносельского полка я отправился в Вильно на автомобиле. До Шавли 17 декабря попали в страшную метель, которая намела огромные сугробы. Замело так, что мы несколько раз вынуждены были выходить и расчищать путь лопатами, предусмотрительно захваченными с собой шофером. Дальше поездом через Шавли и Кошатыри – в Вильно. Здесь я пробыл дней пять в отведенном мне номере гостиницы, куда приехала из Петербурга и моя жена, чему я был очень рад, так как дела я кончал обычно в утренние часы и все остальное время был свободен.
Из первого же разговора с генералом Медведевым я понял, что штаб округа совершенно не учитывал обстановки, в которой находился отряд генерала Апухтина, и мечтал о боевых наградах, совершенно случайно получив в свое владение боевой участок. Поэтому и послана была телеграмма о переходе к энергичным действиям, несмотря на то, что именно в это время отряд был ослаблен ровно наполовину переброской одного полка на новый фронт.
С картой и цифрами о составе отряда в руках я стал доказывать генералу, что от нас сейчас можно требовать только наблюдения за противником и, дай Бог, удерживать за собой занятую неприятельскую полосу. При неопределенности нашего правого фланга от Мемеля и тыла мы никаких активных действий, вроде занятия Тильзита, вести не можем. На это генерал Медведев стал уверять меня, что если не Тильзит, то вполне возможно занять Мемель, где, по моим же донесениям, находятся всего две роты, не больше. Напрасно я повторял доводы, уже ради этого мною приведенные, о бесцельности занятия Мемеля, которое может кончиться лишь усилением германских войск в районе Тильзит–Мемель и переходом их в наступление, чтобы оттеснить нас к реке Виндаве. Генерал продолжал уговаривать, обещая представить меня к ордену Святого Георгия 4-й степени, если мы займем Мемель. Потом стал упрекать меня и генерала Апухтина в недостатке предприимчивости, на что получил должный от меня ответ, а именно: пусть они отдают приказание о занятии Мемеля, каковое мы, конечно, исполним, но я сейчас же, здесь же, в Вильно, составлю записку о недопустимости этого авантюристического предприятия, сложив тем всю ответственность за последствия на штаб Двинского округа (так называлась, кажется, тыловая полоса 1-й армии). Мы разошлись, ничего не решив окончательно, причем я послал шифрованную телеграмму генералу Апухтину. Я изложил ему все, что говорил Медведеву, и просил дальнейших инструкций. В ту же ночь я получил ответ генерала Апухтина, одобрившего все, что я докладывал, и давшего мне полномочия для дальнейших решений.
Два дня меня в штаб не приглашали, а на третий я застал в кабинете генерала Медведева генерала Флуга (бывшего командующего 10-й армией). Какую должность он тогда занимал, не помню, но, очевидно, он имел какое-то отношение к нашему району, так как генерал Медведев предложил мне повторить свои доводы против активных действий. Генералу Флугу он сказал, что, по-видимому, генерал Апухтин потерял сердце, а начальник его штаба не имеет достаточной воли, чтобы сломить сопротивление генерала Апухтина! Я начал с того, что предложил генералу Медведеву немедленно взять свои слова назад и принести мне извинения, при этом я встал и взял свой портфель в руки, показывая этим, что в случае отказа прекращу доклад и потребую извинения другим способом. Генерал Флуг, понявший, что я далеко не шучу, стал меня успокаивать, говоря, что генерал Медведев не хотел, конечно, меня обижать и, вероятно, очень жалеет о своих словах. Генерал Медведев встал, подошел ко мне, просил извинить его и спокойно доложить обстановку генералу Флугу (временно, как оказалось, заменявшему генерала князя Туманова), от которого и зависело решение вопроса.
Я развернул карту и, объяснив всю обстановку, добавил, что ценой совершенно напрасных потерь, а может быть, и всего нашего более или менее прочного положения генерал Апухтин занимать город Мемель не считает возможным, так как смотрит на это как на совершенно излишнюю и даже вредную авантюру, именно теперь, когда наш отряд так ослаблен. Василий Егорович, очень внимательно выслушав меня, вполне со мной согласился и поставил отряду задачу сохранять ныне занимаемое положение и усиленно наблюдать за вверенным нам участком. Я с удовольствием послал генералу Апухтину телеграмму о том, что все наши предложения приняты. В тот же вечер я получил ответ, в котором генерал Апухтин благодарил меня за настойчивое соблюдение интересов отряда и дела.
Еще три дня я оставался в Вильно для окончания кое-каких дел, касающихся отряда, а затем, отправив жену в Петроград, тем же рейсом вернулся в свой штаб. В отряд прибыл в сильную метель около 5 часов вечера, в Сочельник, 24 декабря, и попал на елку, устроенную штабом, а на другой день – казаками конвойной сотни. В отряде все было благополучно, и генерал Апухтин остался очень доволен моей поездкой и много смеялся такому ярому желанию штаба тылового округа с помощью нашего отряда получить ордена с мечами и бантами!
В отряде без меня были получены белые холщовые саваны – так их называли солдаты, которые надевали часовые, а иногда и дозорные. На снегу в этом одеянии их почти не было заметно. Аэропланы противника появлялись очень редко, и вообще, особенно в яркие дни, они держались очень высоко и ограничивались лишь наблюдением, не сбросив ни разу ни одной бомбы. На линии окопов сторожевого охранения бывали редкие перестрелки, особенно после того как замерз Неман, и речка стала всюду проходима. Чаще всего немцы появлялись в районе города Рагнита, где наши посты подходили вплотную к берегу реки, покрытому густым чудным сосновым лесом. Так сравнительно мирно проходили все дни до моего отъезда из отряда. Как я уже говорил, отряд генерала Апухтина простоял до 1 февраля 1915 года. 24 января я покинул генерала Апухтина, получив назначение начальником штаба 4-й кавалерийской дивизии. В следующей главе я опишу отдельные эпизоды, заслуживающие внимания, которые произошли с 15 ноября 1914 года по 24 января 1915 года.
Парламентер. Исчезновение наших постов.
Столкновения на линии охранения. Похороны убитых русских
и немцев. Городские беженцы и брошенный скот.
Германские сюрпризы. Патриотический германский шпионаж.
Добровольческая конная сотня остзейских дворян
и германские кирасиры. Латышские батальоны.
Однажды, около 6 декабря, появился парламентер – германский офицер с двумя конвойными и белым флагом и трубачом. Начальник ближайшей заставы, штаб-ротмистр пограничной стражи, испросив разрешения генерала Апухтина на переговоры, вышел с таким же эскортом на середину Немана, и между нашим и германским офицером произошел следующий разговор.
Немцы: «Мы считаем своим долгом заявить вам для передачи вашему генералу, что сопротивление вашего отряда совершенно излишне, так как армия генерала Ренненкампфа разбита, и наши полки на днях вступают в Петербург».
Русские: «Покорно благодарю за сообщение, но мною получены сведения, совершенно противоположные тем, которые имеются у вас. А именно, что ваша 8-я армия в Восточной Пруссии уже нами отброшена и находится в полном отступлении, и не сегодня-завтра русские полки вступят в Берлин!».
Немец напыжился и сказал, что он не шутит и передает то, что ему было приказано. Наш офицер ответил, что он тоже не шутит и, хотя начальство и не поручало ему говорить то, что он сказал, но он надеется, что так и будет. Парламентеры пожали друг другу руки и разошлись, и больше никаких переговоров не было!
Одно время на наши пехотные посты на берегу Немана, главным образом против города Рагнита, стали нападать небольшие немецкие отряды (еще до того как замерз Неман). Они подплывали в темноте или в тумане на лодках, быстро выскакивали на берег, окружали пост без единого выстрела и исчезали, захватывая с собой живьем весь пост. В штаб с той заставы, от которой пост был выставлен, через командира полка периодически доносилось: «Сегодня ночью (или во время тумана) без вести пропал пост номер такой-то…».
Докладывая об этом генералу Апухтину, я говорил, что в этих случаях, казалось бы надо немедленно назначать расследование, выяснить, как несет службу сторожевое охранение и указать меры, чтобы предотвратить подобные инциденты. Генерал Апухтин выслушал меня и сказал, что поговорит с командиром полка, но почему-то этого не делал и никаких мер не принимал (генерал очень любил командира полка, от которого выставлялось охранение, и мне казалось, он не хотел доставлять ему неприятностей). Но когда к середине января произошел девятый или десятый случай такого исчезновения, я подал генералу Апухтину официальный письменный доклад, где, изложив все случаи пропажи постов, просил назначить расследование и принять самые строгие меры, дабы изменить ситуацию и наложить серьезные взыскания на начальство исчезающих постов. Полная безнаказанность привела к увеличению пропажи людей, число которых достигло за небольшой срок 60 человек – без вести пропавших вне всяких боев. В конце рапорта мною было написано, что я жду указаний для соответствующих распоряжений.
Я подал свой рапорт генералу Апухтину вечером, а на другое утро, придя к нему с докладом, получил от него подписанный им приказ, где описывалось безобразное поведение постов, позволявших брать себя без единого выстрела, подобно слепым щенкам. В приказе указывалось, что до сих пор генерал ожидал, что прямое ближайшее начальство само предпримет какие-либо меры, но так как этого не случилось, начальник отряда объявляет, что о каждом без вести пропавшем посте или человеке должно производиться дознание. Результаты дознания доставлять лично начальнику отряда, который и будет взыскивать с виновных, вплоть до командира полка, так как начальники должны отвечать за проступки подчиненных.
Этот приказ сразу пресек исчезновение постов, и не только пресек, но и вызвал активную деятельность сторожевого охранения. Несколько раз наши небольшие части делали набеги на немецкий берег и привозили с собой пленных.
Одно столкновение было особенно интересно тем, что немцы, переехав Неман по льду целой группой на велосипедах, успели незаметно проскользнуть между двух постов к заставе и напали на нее врасплох, соскочив с велосипедов. К счастью, начальник заставы, офицер, не растерялся и со своими людьми бросился в штыки. Часть немцев с офицером были переколоты, а часть бросилась бежать, забыв свои велосипеды, но на берегу их встретили огнем посты, и почти все немцы были перебиты (около 15–20 человек). Этот успех подбодрил наших бородачей, а у немцев, видно, отбил охоту посещать наш берег, так как после этого долго было совсем тихо.
Не зная еще результатов этого дела, но получив донесение о нападении, я послал в штаб полка приказание, чтобы всех пленных и раненых, буде таковые окажутся, немедленно отправили в штаб отряда (таможню) для допроса. Но так как ни тех, ни других не оказалось, старательный ротный командир прислал в штаб все германские трупы, так же, как и трупы наших убитых солдат (8 человек). Мне оставалось только, определив часть, к которой принадлежали немцы (кажется, 42-го и 48-го полков), распорядиться о погребении и наших и германцев, причем для отдания почестей я назначил взвод уральских казаков, а для совершения погребения был вызван священник из ближайшего полевого госпиталя. Для рытья могил были назначены люди из команды штаба. Генерал Апухтин в это время ездил в Ригу и на погребении не присутствовал.
Здесь произошел следующий инцидент. Солдаты очень заботливо вырыли две могилы: для русских – на русской земле, для немцев – на германской. Сначала похоронили русских. Затем я и один офицер штаба со взводом казаков подошли к германской могиле, где уже были в ряд уложены убитые с офицером на правом фланге. Я хотел, чтобы батюшка, только что отпевший русских, подошел к могиле германцев и хотя бы благословил ее. Но батюшка категорически отказался подойти к могиле немцев, как к могиле еретиков. Вторично посланный адъютант по моей просьбе разъяснил священнику, что я не прошу его служить панихиду или отпевать немцев, а только благословить могилу, так как немцы, полагаю, такие же христиане, как и мы. Но и на это предложение я получил решительный отказ с объяснением, что лютеране – еретики.
Солдаты, взвод казаков и офицеры штаба, стоявшие вокруг меня, видимо, ждали, как я выйду из положения. Среди них было несколько человек лютеран и католиков. Видя, что с батюшкой дальнейшие разговоры излишни и обратившись к солдатам, я сказал следующее: «Германские солдаты с честью пали за свое Отечество, исполняя свой воинский долг. Они такие же христиане, как и мы, хотя и не православные. А потому взвод уральских казаков отдаст сейчас воинскую почесть тремя залпами, а кто-нибудь из вас выйдет вперед и прочтет наши православные молитвы, так как негоже и врагов хоронить без молитвы». Тотчас же выступил один рядовой и прочел три молитвы: «Отче наш», «Богородице, дево, радуйся» и «Достойно», после чего стали зарывать могилу под три ружейных залпа, и я видел по лицам солдат, что они все до единого были согласны со мной, а не с батюшкой.
Когда я шел в довольно-таки взвинченном настроении, меня догнал священник.
– Вы, кажется, на меня в претензии, господин полковник. Но я не мог исполнить вашей просьбы, это было бы нарушением наших церковных правил.
– Не знаю, – отвечал я, – правы вы или нет. Вероятно, правы. Вам лучше знать ваши правила церковные, но скажу вам одно. Если бы Христос сейчас находился среди нас, он вряд ли бы одобрил ваше поведение как своего служителя и с радостью бы внял молитвам, которые были прочтены над могилой врагов простым православным человеком.
Батюшка отошел от меня крайне смущенный…
Когда после боя за деревню Лаугцарген части наши стали продвигаться в направлении Тильзита, всем жителям отдельных хуторов и небольших населенных пунктов было приказано выселяться из района военных действий или внутрь нашей страны, или к себе, внутрь Германии. На наше несчастье (кроме жителей деревни Лаугцарген, которые перед боем сами ушли со своими войсками, бросив почти все имущество, не уведя скот и лошадей), почти все хуторяне стали стекаться в штаб отряда чтобы их отправили в глубь России. Первые два дня после Лаугцаргенского боя был особенно велик наплыв жителей. Надо было спешно организовать отправку их и их продовольствия в город Шавли (так как не все приехали на своих подводах). Все это с успехом выполнял исправляющий должность дивизионного отрядного интенданта молодой капитан. Погода в эти дни была отвратительная (начало ноября), холодная, дети беженцев были почти все простужены, и дивизионный врач, осматривая их, обнаружил два трупика грудных детей, которых матери прятали в платках, не желая с ними расставаться. Нашему бедному доктору, говорившему по-немецки, стоило большой нервной силы уговорить матерей похоронить детей. Когда отправили первую партию беженцев, стало легче, так как по пути к Тильзиту были, главным образом, хутора, отправка хозяев которых на своих же подводах не представляла затруднений.
Район, нами занимаемый, был крайне богат различными запасами и брошенным скотом. Наш интендант, всегда бывший с передовыми частями, быстро и энергично все, что можно было, утилизировал в нашу пользу. В районе оказалось несколько больших имений с прекрасными фермами с черно-белыми, как одна, коровами. Скот был так породист, что его жалко было употреблять на пищу, поэтому мы решили отдать этих коров нашим русским пограничным селениям. К большому сожалению, как мы потом узнали, почти весь этот дивный скот погиб от очень плохого содержания: после дивных хлевов, где каждая корова имела свой денник, скот не выдержал грязи пограничных деревень.
В Лаугцаргене, между прочим, была хорошая пожарная машина. Так как эту деревню брал Новоржевский полк, то командиру его было разрешено отправить машину в город Новоржев в распоряжение городского управления.
В некоторых имениях, брошенных владельцами, по-видимому, очень спешно, находили полуумирающий скот, стоящий в своих хлевах на цепях. Их освобождали, но оправиться скот уже не мог и вскоре падал. Взрослых лошадей немцы не оставили ни одной, но молодняка было очень много. Их, видимо, только спешно отвязывали и отпускали на волю. И маленьких жеребят, и даже двухлеток было очень большое количество, часть их погибла, часть интендант отправил в тыл.
Уходя, на правобережной стороне Немана, а также в полосе между нашими и их войсками, германцы закладывали на дорогах фугасы и камуфлеты. При этом в оном месте они клали над фугасом срубленную ель посреди дороги, и когда кто-либо подходил отбросить ее в сторону, то происходил взрыв (ель была привязана к ударнику). Впоследствии дозорные стали оттаскивать эти деревья, положенные поперек дороги, с помощью длинных канатов, но иногда оказывалось, что все труды были напрасны, – брошенное дерево никакого взрыва не вызывало, а просто было кинуто, чтобы затруднить движение. Бросая на дорогу дерево, немцы иногда закладывали фугасы по обочинам дороги, и дозоры и патрули наши, обходя из осторожности дерево, взрывались именно на обочинах. Так погибло несколько человек, и пришлось в приказах рекомендовать разные способы, как избегать несчастий.
Одним из способов, рекомендованных кем-то из ротных командиров, был такой. Он предложил всем разъездам, дозорам и обходам гнать перед собой какую-нибудь скотину, и таким образом животное, раньше наступив на фугас, чем люди, взрывало его и гибло, а дозор благополучно следовал дальше. Так как брошенного скота было сколько угодно, то этим способом удалось спасти многих людей.
Когда немцев отогнали ближе к Тильзиту, несчастья стали реже, а потом и совсем прекратились, так как все заложенные фугасы были уже взорваны, а наша тщательность в охранении не позволяла немцам закладывать новые. На некоторых фугасах немцы по ночам взрывались сами.
Оставляя селения и хутора, немцы разбрасывали целыми пачками папиросы, но первый же разъезд донес, что у всех папирос оказались в середине гильзы, наполненные каким-то взрывчатым веществом, которое, давало вспышку пламени. Пламя обжигало не только усы и бороду, но и глаза, о чем было объявлено в приказе-предупреждении не увлекаться курением германских папирос. Папиросы, очевидно, разбрасывались специально.
Когда наш отряд занял вышеуказанный район Восточной Пруссии, как я уже говорил, все жители выселились. Над одним из хуторов, который считался брошенным жителями, вдруг как-то был замечен дымок. Разъезд уральских казаков поскакал туда, и в погребе была найдена древняя старуха-немка. Она знаками и криками умоляла не трогать ее, не заставлять бросать дом, где, как потом выяснилось, она родилась и надеялась умереть. Когда казаки хотели взять ее силой, она цеплялась руками за что попало. Урядник решил отправить ее в дом под наблюдение одного казака и вернулся доложить об этом мне. Мой начальник отряда разрешил оставить старуху на месте.
Через несколько дней на этом хуторе разместился начальник сторожевого участка, один из ротных командиров. Как-то ночью ему послышался какой-то гнусавый звук, очень похожий на гудок полевого телефона. Он взял трубку своего телефона, но его никто не вызывал. Звук, как оказалось, исходил из подвала. Начальник участка пошел на звук и в погребе застал ту самую древнюю старуху, говорящую по подземному проводу. Он отбросил старуху, взял трубку, и услышал немецкую речь. К сожалению, офицер не владел немецким. Там, видимо, почувствовали что-то неладное, и телефон отключился.
Старуху привели в штаб. Из-за ее преклонного возраста ее не повесили, как то следовало сделать за шпионаж, а отправили в глубь страны. Ее состояние было таково, что она, вероятно, по дороге умерла, не вынеся тряски подводы.
Перед городом Рагнит, на южном берегу Немана, речка делала излучину в сторону немцев, что было для нас очень удобно, так как мы из-за нее могли обстреливать тыл Тильзита с востока. Излучина была покрыта сосновым бором. Сделав вырубки, мы поставили в лесу батарею, но при первом же выстреле на нее посыпался целый рой тяжелых снарядов из Тильзита, и батарея должна была не только прекратить огонь, но и переменить позицию. Однако и на новой позиции она была также обстреляна. С аэропланов у немцев наблюдения не было, «колбас» (привязной воздушный шар особой формы в виде колбасы с корзиной для наблюдателя) они также не вывешивали. Поэтому появилось подозрение, что кто-то наблюдает за батареей в самом лесу и какими-нибудь сигналами сообщает о ее местонахождении в Рагнит, откуда уже эти сведения передаются в Тильзит.
Решено было через весь лес пропустить цепью батальон пехоты до самой реки. У одного дерева солдаты заметили какого-то парня в крестьянской одежде, видимо, с чужого плеча. Увидев русских солдат, он быстро отбежал от дерева, около которого что-то делал. Унтер-офицер, схватив его, тут же осмотрел дерево и нашел маленькую дверцу у самых корней. Открыв секрет, он увидел в выдолбленном углублении полевой телефон, от которого шел провод в землю. Пойманного привели в штаб отряда, где его стал допрашивать ротмистр пограничной стражи, великолепно владеющий немецким языком. Парень говорил, что он не успел уйти с односельчанами на ту сторону реки, так как был на рубке леса, а потом уже весь берег оказался занят русскими постами. Он, якобы не желая ехать в Россию, надеялся как-нибудь проскочить на ту сторону Немана, а пока скрывался в лесу.
Ротмистр доложил мне, что по всему видно, что это переодетый германский солдат, и просил меня войти в комнату, где допрашивали этого человека. Когда я вошел, ротмистр громко сказал: «Herr oberst!». Пойманный парень при этих словах вдруг невольно вытянулся в струнку, характерно сложив руки по швам. «Ты – солдат», – сказал ему ротмистр. Немец сначала как-то быстро весь опустился, вспомнив, что вышел нечаянно из роли, но потом, видно, решившись на что-то, вдруг вытянулся и ответил:
– Да, господин ротмистр, я – солдат такой-то конной батареи.
– С какой целью ты оставался на этой стороне Немана?
– Когда батарея уходила с правого берега в Рагнит, батарейный командир вызвал охотника остаться на этом берегу для сигнализации о местах русских артиллерийских позиций. Я согласился, и мне дали расчерченную на квадраты под определенными номерами карту. По телефону я должен был сноситься с Рагнитом и указывать месторасположение вашей батареи.
– Ты знал, что тебе угрожало в случае, если ты попадешься?
– Знал, господин ротмистр. Я знаю, что меня ждет расстрел, но командир батареи обещал мне, если я даже не вернусь, дать семье Железный крест за службу отечеству.
Его, конечно, предали полевому суду. Выходя из комнаты, где его допрашивали, конно-артиллерист сделал уставной поклон ротмистру и при выходе у дверей поклонился военным поклоном еще раз. Больше я его не видел, но долго еще не мог забыть этого молодца, погибшего при исполнении возложенного на него поручения. Был бы он в военной форме, считался бы военнопленным, но переодетый, он являлся шпионом. Единственное, что можно было для него сделать, это не вешать, а расстрелять. Закон, к сожалению, не делает различия между теми, кто идет на шпионаж за деньги, и теми, кто это делает из доблести.
Почти напротив Рагнита, на берегу Немана, нашей пограничной сотней была занята довольно большая, прекрасно обустроенная усадьба. Когда командир сотни с двумя офицерами и ветеринарным врачом въехали в усадьбу, весь скот и лошади оказались переправленными на ту сторону, а из людей в усадьбе остались хозяйка дома (жена гвардейского ротмистра германской кавалерии), старая ключница и старый лакей. Хозяйка дома очень вежливо, но холодно впустила русских офицеров. Когда командир сотни объяснил ей, что она должна покинуть усадьбу со своими людьми и уехать или в Россию, или в Германию, она просила разрешения подождать до рассвета, когда она со своими слугами и покинет дом, переплыв на лодке на ту сторону. Так как ночь была очень темная и ненастная, командир сотни пожалел ее и разрешил остаться до рассвета. Хозяйка угостила всех офицеров ужином, указав также, какие конюшни можно занять, а в каких были заразные болезни, куда лошадей ставить нельзя. Офицерам она рекомендовала расположиться в комнатах в указанном ею крыле дома. Ужин (холодный) был подан в столовой, где висел портрет хозяина дома в красках.
Рано утром вахмистр и два пограничника проводили хозяйку к лодке, в которой она и отъехала, усадив за весла старика-лакея, и скоро скрылась в утреннем тумане. Не прошло и двух часов, как туман рассеялся, и со стороны Рагнита послышались артиллерийские выстрелы. На усадьбу обрушилась целая очередь снарядов, и один из первых хватил как раз по тому крылу дома, который хозяйка рекомендовала занять офицерам, где они доверчиво спали. Другие снаряды посыпались на отведенную для лошадей конюшню. К счастью, никто из офицеров и нижних чинов не пострадал, было ранено лишь несколько лошадей. Командир сотни быстро вывел лошадей из усадьбы в лес, а ветеринарный врач, выбежав из дома, вскочил на первую попавшуюся лошадь и помчался в штаб. Там, на дороге, его и встретил адъютант моего штаба, высланный для осмотра расположения именно этой усадьбы.
Очевидно, что жена германского ротмистра специально указала и комнаты, и конюшню, дабы облегчить артиллерии разгром русского отряда, не пожалев при этом своего, по-видимому, родового гнезда, – снарядами дом был разбит и сожжен.
Кажется, в ноябре прибыла в состав отряда добровольческая конная сотня остзейских дворян под командой бывшего конно-гренадерского офицера, призванного из запаса, – барона Врангеля. Здесь были и молодые люди и очень пожилые (как граф Сиверс), но все с одинаковой энергией несли службу и оказали мне как начальнику штаба большую услугу, добывая различные сведения. Сотня сидела на прекрасных лошадях и была отлично снаряжена. Видимо, дворяне отнеслись к формированию этой сотни с большой заботой.
Когда установилась зима и в начале января выпал глубокий снег, я отпустил сотню в Ригу на отдых. Я же выехал из отряда в конце января и о дальнейшей судьбе ее ничего не слышал.
Как-то ко мне пришел командир сотни барон Врангель и принес показать пакет, который нашел его разъезд. Пакет содержал отлично изданную историю одного из кирасирских германских полков имени генерала барона Врангеля, а также записку, что против нашего отряда действует при пехоте часть этого кирасирского полка и что стыдно барону Врангелю, командиру нашей конной сотни, действовать против кирасир имени своего предка! В ответ на это послание наш барон Врангель выслал усиленное количество разъездов, но ни одного кирасира не встретили, чтобы дать ответ оружием!
Эти кирасиры действовали против нас очень недолго, до конца декабря, и потом, вероятно, куда-то ушли.
На Рождество немецкое начальство этого же кирасирского полка оставило ночью на дереве большое объявление, что германцы просят нас не беспокоить их в Сочельник и в первый день праздника Рождества по новому стилю. За это, было написано, они нам ответят той же любезностью в наше Рождество. Генерал Апухтин приказал исполнить эту просьбу тем, что самим не начинать никакой стрельбы, но держать ухо востро, чтобы быть готовыми ко всяким немецким сюрпризам. И как раз в их Сочельник, в сильную метель, один из кирасирских дозоров, вероятно, заблудился и вышел в тыл одного из наших постов западнее деревни Лаугцарген. Увидя германских всадников в тылу, наши пехотинцы не выдержали и открыли по ним огонь. Кирасиры скакали карьером в свою сторону и проскочили пост, но когда наши солдаты уже стреляли им вдогонку, одна из пуль попала в затылок заднему кирасиру, и он, смертельно раненый, свалился в снег. Он был подобран нашим постом и доставлен ко мне в штаб. Старший поста очень жалел, что один из солдат открыл огонь. По его мнению, этот разъезд из трех кирасир, шедший шагом, можно было переловить живьем, так как они шли прямо на пост. Пуля пробила каску белого металла, покрытую защитным чехлом, причем входное отверстие было маленьким, а выходное – огромное, развороченное… В первый день немецкого Рождества он был с почестями нами погребен. Но наша стрельба в германский Сочельник не вызвала никаких действий со стороны немцев в наше Рождество, прошедшее совсем спокойно. Видно, германцы решили, что их дозор сам был виноват, забравшись в Сочельник в наш тыл.
В своем месте я указывал на совершенно, по моему мнению, неправильное увлечение латышским патриотизмом, выставлявшимся в противовес якобы нелояльности немцев (помещиков) к латышам. Так стали им верить, что разрешили даже сформировать особые, пока лишь рабочие, батальоны.
Генерал Апухтин как-то просил меня осмотреть один из таких батальонов. Я, несмотря на их зверские поступки с нашими солдатами и офицерами в 1905 и 1906 годах, как, например, внезапное нападение на нашу небольшую кавалерийскую часть ночью, когда все спали и были зарезаны, обратился к латышам с несколькими словами и выразил надежду, что они оправдают оказанное им доверие и впоследствии, получив оружие, будут верно и честно сражаться за Россию против немцев. Однако после смотра в простой беседе было высказано пожелание, чтобы им, прежде чем идти на фронт, разрешили расправиться с местными немцами-помещиками, которые, по их мнению, все были врагами России! Так они показали весь свой латышский патриотизм. Они думали совсем не о России, а исключительно об истреблении своих баронов-помещиков и были очень огорчены, когда я им разъяснил, что если они и будут вооружены, то только для борьбы с германскими войсками, а не с баронами-помещиками!
До моего отъезда из отряда никто после моей поездки в Вильно ни на какие авантюры нас не толкал. Но после того как я был назначен начальником штаба конного отряда генерала Ланковского, в очень скором времени я прочел в сводках о взятии города Мемеля отрядом генерала Потапова (что сначала было предложено генералу Апухтину, но он отказался вторично). Я этому не удивился, так как взять Мемель не составляло труда, но вопрос был в том, возможно ли было его удержать и какие последствия это наше вторжение с негодными средствами вызовет. Оказалось, что я был, к несчастью, совершенно прав. На другой же день ополченцы с треском были из Мемеля выброшены, и немцы, подвезя из Кенигсберга войска, во избежание повторения таких набегов с нашей стороны, двинули их на Мемель, в тыл отряду генерала Апухтина. Кончилось все тем, что когда в конце апреля конный отряд генерала Ланковского был переброшен из-под Остраленки в Митаву, то я застал наш отряд уже на линии реки Виндавы. Не было бы этой авантюры с Мемелем (нужной только для получения боевых орденов чинам тылового штаба), отряд генерала Апухтина, своевременно усиленный, сохранил бы за собой прежний участок Восточной Пруссии и не позволил бы германской коннице вторгнуться в район Митавы. В этом случае не создалась бы опасная обстановка под городом Шавли весной 1915 года.