Л. Миклашевская. "Мой муж - Константин Миклашевский"

Избранные главы из воспоминаний

« П О В Т О Р Е Н И Е     П Р О Й Д Е Н Н О Г О »

        …В Одессе началось чередование властей. Они менялись с калейдоскопической быстротой. Об этом много написано, показано и на сцене и на экране.
        Мне трудно сейчас восстановить последовательность, да и нет смысла на этом останавливаться. Все известно, все вошло в учебники и исторические труды. Каждая власть вводила свои деньги, так что то, что было вчера в кошельках и бумажниках, сегодня ничего не стоило. И так это повторялось.
        А на улицах по дешевке продавали то шоколад «Миньон» в длинных сиреневых коробочках, то какие-то бутылочки ликеров, то флакончики духов, прямо на тротуарах стояли ящики, лежали корики с награбленным товаром.

        Бывали тревожные дни, когда меня и Аню не выпускали из дому - шла стрельба. Да и курсы наши были в такие моменты закрыты. Мы кое-как перешли на второй курс, а потом учиться стало трудно: перерывы, отмены лекций, а главное - не было твердой цели. Было интересно, многое мы узнали, много читали. А что дальше? И тут меня ошеломила Аня. Она призналась, что у нее совсем другая цель, что она знает, кем хочет быть. «Кем же?» - спросила я. «Отгадай!»
        Я стала гадать, называла все мыслимые специальности, дойдя чуть ли не до зубного врача. Аня глядела на меня с горечью и досадой. Я упорно не говорила «артисткой». Аня не выговаривала ни «л», ни «р», потом ее согнутая походка, хрипловатый голос, неуклюжие манеры... Но пришлось сказать и это. Аня просияла и спросила, почему я сразу этого не сказала. Я честно ответила ей. Но она не смутилась. Она считала, что дикцию можно исправить, а остальное может даже придать своеобразное обаяние, если есть настоящий талант. Ее мать не стала с ней спорить, она поддержала ее стремление на сцену, что меня тоже крайне удивило.
        А в Одессе открыл драматические курсы артист Художественного театра Тезавровский. Маленький актер, но горячий проповедник системы Станиславского. Это было при первых красных в Одессе. <…> Курсы Тезавровского помещались в брошенном особняке каких-то богачей на Марзалиевской улице. Я иногда ходила туда посмотреть. Народу было маловато. Тезавровский учил их делать вид, что они несут кипящий самовар, не имея ничего в руках. И прочие эксперименты. Потом задавались этюды. Это было скучно.

        …А театры были разные. И «Кривое зеркало», и «Летучая мышь» Балиева, и разные гастролеры, застрявшие в Одессе, где все еще можно было не испытывать голода.
        Заинтересовал нас питерский режиссер и историк старинного театра Миклашевский. Оба Бориса встретились с ним в частном доме, говорили, что это новатор, очень образованный и подлинный европеец. В содружестве с нашим профессором Варнеке он готовил к постановке комедию Плавта «Менехмы». Мы пошли: Аня с братом, оба Бориса и я. Спектакль шел на Ланжероновской улице, в небольшом захудалом зале бывшего Театра миниатюр. Все актеры были в больших гротескных масках, закрывавших всю голову.
        Ничего подобного я до сей поры не видела. Все, что видела, не было театром, вот он - настоящий театр, подлинное мастерство актера! Менехма играл сам Миклашевский. Но вернее, он играл обоих, не меняя ни маски, ни костюма. Но как они были различны.
        Можно сказать, что актер был без головы, она была закрыта, как колпаком, пестрой нелепой маской. Но все тело, плечи, ноги, ступни ног, руки, пальцы, позвоночник играли так, что, казалось, и маска меняла свое выражение. Из-под маски звучали разные голоса с неожиданными оттенками и модуляциями.
        Я любила цирк, видела многих акробатов, но такой гибкости и выразительности тела никогда еще не видала. Это было чудо. Ничего не понимая, не отдавая себе отчета, я встала (мое место было с краю) и пошла к сцене, брат Ани успел схватить меня за руку, я опомнилась и села. Публика была избранная, аплодисменты были разрешены только после спектакля, об этом было сделано предупреждение до начала.

        Хлопали неистово. Миклашевский вышел раскланиваться, держа маску в согнутой руке. Разительно некрасивое, но тонкое, умное лицо. Голый череп, нос арлекина и выпирающая верхняя челюсть. Над крупными, прямо-таки лошадиными зубами - изящная губа с уголками, загнутыми вверх. Эта застывшая улыбка никак не соответствовала холодному, спокойному взгляду небольших светлых глаз.
        Мы долго гуляли, сидели на бульваре, спорили, восхищались. Мы знали, что он не только играл, но и поставил этот спектакль и даже сделал рисунки костюмов и декорации. Боря рассказал нам, что у него есть замечательная книга, известная в Европе и единственная в России о театре импровизаций, о «Комедии дель арте», и тут же прочел нам небольшую лекцию об этом совершенно неизвестном нам виде театра. Я сказала, как можно учиться театральному искусству у разных Тезавровских, Лоренцо и всех прочих, когда в Одессе есть такое чудо. Надо снарядить к нему послов и попросить его читать нам лекции о «Комедии дель арте», и, может быть, мы организуем свой маленький собственный театр импровизаций.
        Боря Маленький сказал, что отец несомненно разрешит проводить эти лекции у них в большой гостиной. С нами были еще два товарища по гимназии Бори Маленького - Леня Трауберг и его друг Изя Троцкий. Изя еще учился в шестом классе, но был так развит и начитан, что его приняли в содружество Борисов. Он был неимоверно красив, его называли «Дориан Грей». Действительно: светлые волнистые волосы, миндалевидные темные глаза, нежный, почти девичий ротик и цвет лица - спелый персик.
        Я не любила такую красивость, к тому же он был робок, застенчив, так что и разговаривать с ним было трудно. Но тут и он загорелся, сказал, что тоже будет слушать лекции.
        Через несколько дней Леня, Изя и маленький Боря побывали у Миклашевского и получили согласие. Он назначил очень небольшую цену - полекционно - и уговорился о начале занятий. Мальчики рассказали нам, что открыла им его жена - изумительная еврейская красавица, живут они на улице Гоголя, снимают комнату, в комнате был беспорядок, жена вышла куда-то, при разговоре не присутствовала.

        И вот мы собрались на Нежинской улице в большой гостиной присяжного поверенного - отца Бори. Миклашевский пришел в коричневом бархатном пиджачке, клетчатых брюках. Он начал с того, что хочет сразу предложить нам попробовать свои силы в импровизации, ибо понял, что нас интересует не только история итальянской комедии.
        Но наши мальчики меньше всего думали о театральной карьере. Боря Большой сказал, что это пока в далекой перспективе. Аня метнула на него свирепый взгляд. Миклашевский все заметил. Он подошел ко мне и спросил: «А вы как?» Я смутилась, забормотала что-то о его игре, пантомиме, ожившей античной маске. Он театрально поклонился, все засмеялись, и он начал говорить непринужденно, весело и как-то просто, конкретно, без отвлечений и красивых фраз.
        Когда мы уходили, он подал мне пальто и спросил, можно ли меня проводить. Я сказала, что живу совсем близко. «Жаль, что близко, - сказал он, - но все же можно?» Мне было неловко перед всеми, но я безразличным тоном ответила: «Пожалуйста».
        По дороге он спрашивал меня, стремлюсь ли я в театр или это просто мода. Я сказала, что в данном случае меня интересует то, чего я совершенно не знаю, и рада, что он может рассказать нам много нового.
        У ворот моего дома он спросил, можно ли со мной встретиться до следующей лекции - лекции были назначены один раз в неделю. Я отказалась, сказала, что всегда занята.
        Очень смутило меня все это: жена-красавица, знаменитый столичный режиссер, автор известной оригинальной книги. 3ачем я ему сдалась? Привычка к закулисным интрижкам? Но разве я даю повод? И я решила больше на эти лекции не ходить. После следующей лекции Аня рассказала, что он спрашивал обо мне, жалел, что я не пришла.

        Несколько недель спустя, идя к Ане, я столкнулась с Миклашевским на углу Торговой и Херсонской. Он предложил немного погулять. Мы ходили с Константином Михайловичем по Софийскому переулку - это был один из самых любимых моих уголков Одессы. Там тоже была скульптурная мастерская, и через ограду были видны лежащие на земле ангелы, мраморные бюсты без голов и отвалившиеся в сторону головы. Понятно было, что тут развлекались солдаты всех побывавших в Одессе властей.
        Миклашевский рассказывал об Италии, Франции, предложил мне пойти вечером в литературный клуб. Я пришла, там был концерт. Наши места были в партере, рядом сидел человек тяжелый, широкий, с львиной головой. Константин Михайлович поздоровался с ним и представил его - Максимилиан Волошин.
        Концерт явился фоном, разговор этих двух людей в антракте был для меня небывалым событием. Я не смела и слова вставить, только слушала.
        Провожая меня домой, Константин Михайлович рассказал мне, что теперь он режиссер Народного театра. В труппе играют Глаголин и Валерская, готовятся интересные пьесы, а пока он должен быстро сделать детский спектакль «Люли-музыкант», идут репетиции, и он очень просит меня прийти завтра на репетицию. Лекции он уже прекратил (я об этом знала) - и времени нет, и толку.,он в них большого не видит.
        И я стала ходить на репетиции. Из темного пустого зала смотрела, как Константин Михайлович показывает актерам нужные движения, позы. Состав для детского утренника был очень слабый. По ходу действия нужна была фея, которая появляется один раз и мелодекламирует над уснувшим в лесу Люли. Артистка эта заболела, и Константин Михайлович попросил меня заменить ее. Я сказала, что никогда не мелодекламировала и не знаю, как это делается.
        Он предложил мне приходить к нему на дом, у него есть рояль, и мы вместе поработаем. Я пришла. Он встретил меня в вельветовой куртке, на голове красная турецкая феска с большой черной кистью, в руках маленькая флейта. «Это пикколо», - сказал он.
        Мы вошли в довольно тесную небольшую комнату, где стояли большая кровать, стол, заваленный книгами и журналами, и еще разные столики, этажерки. Жены не было. Он предложил мне сесть в единственное кресло, стал, прислонившись к шкафу, и заиграл какую-то восточную мелодию. Это очень подходило к его феске.
    -А где же рояль? - спросила я.
    - В другой комнате. Хозяева в отъезде, и я теперь пользуюсь всей квартирой.
        Мы перешли в большую, почти пустую комнату, где стоял рояль. Ничего у меня на первых порах с мелодекламацией не получилось, потом я стала прислушиваться к паузам, следить за тактом, и Константин Михайлович сказал, что «в крайнем случае сойдет».
        Потом он предложил мне кофе. Опять перешли в его комнату, жены все не было. Кофе он варил на керосиновой лампе. По бокам стоячей лампы стояли сделанные им деревянные кронштейны с крючками, к ручкам небольшой кастрюльки были приделаны проволочные петли, все было рассчитано так, что дно кастрюльки оказывалось над стеклом лампы, и на таком расстоянии, что копоти не получалось.
        В Одессе в это время не было топлива, не было денатурата для спиртовок. Было очень трудно добывать керосин для примусов. Но никому в голову не приходило пользоваться настольной лампой для приготовления еды.
        Константин Михайлович сказал, что он таким образом варит по утрам кашу. Все в нем было удивительно.
        На другой день я снова пришла репетировать монолог феи. Потом Константин Михайлович опять варил кофе, мы выпили по чашечке, и он, как-то не глядя на меня, сказал:
   - Послушайте, выходите за меня замуж.
   - Но ведь у вас есть жена и даже красавица, ее видели наши...
   - Жена уже давно в Петрограде, а сегодня утром я послал ей письмо о разводе, знаете, это теперь просто... Вот потому я говорю вам...
   - Ну пусть так, это ваше дело, но я не люблю вас...
   - О, это не имеет значения, разрешите мне любить вас...
        И он начал говорить о том, что собирается в Петроград, что он скорее всего нищий, потому что все имущество семьи было брошено сразу после Февральской революции в новой квартире и несомненно разграблено. Но он будет работать в театре, он будет играть, ставить пьесы.
        Удерживает его в Одессе только больная мать. Отец его скончался в Петрограде за неделю до Февральской революции, мать уже тогда болела - рак. После смерти отца его сестра Татьяна Михайловна по настоянию мужа - князя Гагарина - уехала с ним и маленькой дочкой под Одессу в Аркадию, в их знаменитую усадьбу «Приютное», где бывал Пушкин. Туда же приехал и старший брат его Илья, кавалергард, женатый на графине Бобринской, дочери знаменитого графа, изображенного Репиным на картине «Заседание Государственного совета». Эта пара с двумя младенцами при первой возможности уехала через Турцию во Францию. А Константин Михайлович с младшим братом сняли на Моховой улице скромную квартиру, «всего шесть комнат», и свезли туда все имущество, заколотив в ящики фамильный фарфор, серебро, ковры и прочее.

        До этого они жили рядом, на Сергиевской, занимали целый этаж. В Петрограде стало холодно, и они еще при Временном правительстве привезли мать в Одессу к сестре. В одну из смен властей Гагарины тоже уехали во Францию, оставив мать на попечение Константина Михайловича. Он поместил ее у знакомых старушек, навещал, но теперь уже нет никакой надежды. Теперь это вопрос дней... (Действительно, она умерла через несколько дней, я была на похоронах.)
        Меня поразила его откровенность. И я не могла понять, почему он работает в театре, ведь это не принято в его среде. Он засмеялся. Отец чуть не выгнал его из дому, когда, окончив лицей, от отказался от заранее подготовленного места в Министерстве иностранных дел, а поступил в Императорское театральное училище, учился у Владимира Николаевича Давыдова, заодно посещал и Консерваторию, проходил теорию. Считает, что режиссер должен уметь для своей постановки написать необходимую музыку.
        А дома, на Сергиевской, он занимал две комнаты изолированные, - туда шла внутренняя лестница, - и редко спускался, когда у родителей были гости. А во время процесса Бейлиса он устроил неприличную сцену за обедом. Были гости, шли разговоры, он возмутился и сказал, что не понимает, как люди, считающие себя культурными, могут верить в такую чушь. После этого отец сказал, что когда у них будут гости, обед ему будет подаваться в его комнаты.
        Зачем он это рассказал? Чтоб уверить меня, что он чужд антисемитизму? Да это и так было ясно. Уехавшая жена - тоже еврейка.

        Петроград... Давняя мечта. Эрмитаж, театры. Что меня ждет в Одессе? И я сказала, что не могу так сразу решить, но если поеду, то главным образом потому, что давно мечтаю о Петрограде, а с ним мне пока просто интересно, но и только. Он повеселел, сказал, что надо его познакомить с моими родителями. Хватит делать тайну из нашего знакомства.
        И он стал бывать у нас. Пришлось рассказать маме о его предложении. Мама пришла в смятение. Сперва ее испугала разница в возрасте. Он старше меня на семнадцать лет, но... дворянин, окончил лицей, принадлежал к высшему обществу. Может быть, я смогу как-то осуществить ее несбывшиеся мечты, может быть, не все еще потеряно...
        И когда он стал объясняться с мамой и выразил надежду, что я все же соглашусь, она поставила условие: только не гражданский брак, власти столько раз менялись, может быть, и эта скоро сменится, поэтому она признает только церковный брак и согласна скорее на то, чтобы я крестилась, чем... Но тут уж я заявила, что скорее буду жить без всякого брака, но не стану делать того, что меня отвращает. Мы не религиозны, у нас никогда никто не молился богу, так с чего это вдруг я пойду креститься?
        Константин Михайлович не дал маме продолжать спор. Он сказал, что даже не получив еще моего окончательного согласия, он завтра же превратится на всякий случай в лютеранина. Поскольку по документам он православный, любой пастор за небольшую сумму переделает его в лютеранина. А лютеранин может жениться хоть на негритянке. Меньше всего он хочет создавать мне лишние затруднения.
        Действительно, через два дня он показал маме и папе свидетельство о переходе в лютеранскую веру. Мама была потрясена. Настоящий рыцарь, говорила она с восторгом мне. А мне было смешно.

        За две недели нашего знакомства я уже поняла, что в этом человеке самым неожиданным образом переплетаются джентльменство, эксцентризм и даже шутовство с очень твердыми принципами и правилами порядочного человека.
        Как-то мы проходили мимо толчка, он любил наблюдать жанровые сцены. Старый еврей продавал всякую мелочь. Константин Михайлович начал с ним торговаться на самом типичном одесском жаргоне. Его жесты и ужимки совершенно совпадали с речью. У него была исключительная способность к языкам. Он свободно владел несколькими европейскими языками.
        Прожив два года в Одессе, он усвоил жаргон. Я не поняла ни одного слова из этого диалога. Отошла в сторону и любовалась его игрой. До революции они были очень богаты. Его отец был гофмейстером, в доме были лакеи, горничные, повара отец выписывал только из Парижа. Ему и двум его братьям каждое лето выдавались крупные суммы для путешествия по Европе. Братья шиковали на самых модных курортах, а он изъездил в третьем классе всю Францию, Италию, Испанию, Балканы, Германию и Скандинавию. Ему надо было смотреть, слушать, впитывать язык и жесты, «типичные для данного народа». Но всюду он рылся в библиотеках, изучал музеи, архитектуру.
        Все это он рассказывал мне, провожая меня из театра домой, потому что я теперь почти каждый день ходила в театр. В «Собаке садовника» он играл женскую роль - вдову Куин. И хотя там главные роли исполняли бесподобный романтик Глаголин и красавица Валерская, игра Миклашевского выделялась своей необычностью: когда он, выходя на вызовы, снимал рыжий парик и обнажал лысину, публика ревела от восторга.

        В один из первых майских дней я сказала ему, что должна помочь дома и вечером не смогу быть в театре. Действительно, мне надо было стирать. Я перестирала все свое белье, летние платья. Повесила на чердаке. Устала и легла раньше обычного. Около полуночи стук в окно. В окне Константин Михайлович. Он просит меня выйти на несколько минут. Выхожу на крыльцо. Рассказывает: одесский ЧК отправляет в дар Московскому ЧК несколько вагонов пшеницы, сопровождать будет прибывший из Москвы комиссар Давыдов, он же уполномоченный по театральным делам, и он привез ему приглашение от М. Ф. Андреевой вернуться в Петроград и работать по своему выбору в театре. Состав отходит в 5 часов утра. Все в моих руках. Без меня он не поедет. На всякий случай он сказал, что поедет с женой, так что если я согласна ехать, то должна играть роль жены. Но, предупреждает он, путешествие довольно опасное, по пути могут встретиться банды.
    - Поеду, - сказала я. Последняя фраза решила все. Неужели я откажусь из трусости? Константин Михайлович поцеловал мне руку и умчался, сказав, что надо быть готовой к четырем часам утра.
        Родители не спали. Они стояли в двeрях моей комнаты совершенно перепуганные. Такого еще не бывало, чтобы меня вызывали ночью. Я упросила их лечь, пришла к ним в спальню и сказала, что должна уехать с Константином Михайловичем рано утром. Выпала исключительная возможность. Он говорит, что без меня не уедет, и хотя я не совсем уверена в этом, но для себя решила ехать. Такого интересного человека я больше не встречу, да и с каким лицом я останусь одна, сейчас мне все завидуют, а если я останусь - засмеют. Этот аргумент был счастливо придуман для мамы. Она высоко ценила женскую гордость и согласилась сразу.
    - Да, но ведь все твои вещи на чердаке, мокрые...
        Господи, об этом я забыла. Пришлось с огарком свечи лезть на чердак, выбрать кое-что из почти сухого и досушивать в кухне духовым утюгом.
        В начале пятого подъехал к нашему дому грузовик. Там уже были люди. Константин Михайлович соскочил, заверил моих, что все будет хорошо, будем писать, но письма теперь идут медленно, так что не следует волноваться. Папа всхлипывал, мама поцеловала меня молча.

        Оказалось, что состав товарных вагонов ушел раньше времени на Николаев, произошла какая-то путаница, теперь мы на грузовике будем мчаться в Николаев, чтобы нагнать наш состав. Помчались, вскоре нас настиг такой ливень, что все наши вещи и мы сами промокли до нитки. Зря я сушила свои вещи. Состава нашего в Николаеве не оказалось, он запаздывал. К счастью, я знала адрес сестер Копп, сестер той Софьи, которая была замужем за фабричным инспектором Поповым. А в Николаеве жили две ее сестры, незамужние, тихие и приветливые. Я позвонила, они приняли нас, напоили горячим чаем. Но задерживаться нам было нельзя. Уехали на вокзал и вскоре очутились в товарном вагоне, приспособленном для пассажиров. С обеих сторон были настланы нары из чистых досок, а наверху, в одном углу, было странное сооружение: широкая доска, сбитая из нескольких досок, лежала на высоких козлах и еще на канатах с кольцами была закреплена крюками в потолке вагона. Доска была устлана чистой соломой, покрыта чем-то вроде попоны.
        Это оказалось ложем комиссара Давыдова, он ехал с дамой. Эта довольно еще молодая, но грузная и капризная дамочка хныкала всю дорогу в грузовике и упрекала своего возлюбленного, словно от него зависело прекратить ливень.
        Константин Михайлович испытующе поглядывал на меня. Я поняла, что надо держать себя спокойно. Он накинул на меня одеяльце, но все равно мы все промокли до нитки. Ехали мы долго, потом выглянуло солнце, и мы обсохли.
        Состав ждал нас в Николаеве. Давыдов бегал с разными бумагами, кричал на железнодорожников, проверил охрану; в головном вагоне и даже на паровозе были пулеметчики.
        В нашем вагоне оказались еще пассажиры: несколько женщин с детьми ехали по вызову мужей, двое военных и Муся Гольдберг, известный потом как Арго. Я знала его, он иногда заходил к Саше. Толстый, светловолосый, румяный, он имел отвратительную привычку грызть ногти, чего я не выносила.
        Он поздоровался и снова уткнулся в книгу, он читал всю дорогу, а длилась она двадцать восемь дней. Константин Михайлович сказал, что это свидетельство душевной пустоты.
        Комиссар со своей красоткой возлежал на слегка качающемся ложе, нам отвели угол у выхода. Константин Михайлович сразу смастерил из чего-то подголовники, положил на них небольшие подушки (у него было довольно много вещей); на другой день он натянул с помощью кнопок и гвоздиков (они тоже у него оказались) кусок ткани в углу. «Чтоб не дуло», - сказал он. Мы лежали головами к движению. И всю дорогу он что-то мастерил, улучшал, хозяйничал. Никаких фамильярностей, тем более нежностей, он себе не разрешал; иногда наигрывал на своей флейточке. Мы вели себя как супруги, давно привыкшие друг к другу.
        В середине пути в открытом месте напала на состав банда. Учуяли зерно. Женщинам приказали лечь под вагон, Арго тоже полез, а все мужчины побежали вперед за винтовками. Стрельба длилась недолго, банда была небольшая и «утихла», как говорили наши красноармейцы.

        На двадцать девятый день мы прибыли в Москву. Давыдов поместил нас в пустующей квартире в центре. К. М. сразу повел меня показывать Москву.
        Москва показалась мне грязной, неприбранной, шумливой. Часто встречались цыганки с ребятишками, засунутыми под туго стянутую шаль.
        Прошли Кузнецкий мост, подошли к Художественному театру. Не таким он представлялся мне в далекой Одессе. Но К. М. увел меня в арбатские переулки, показал уютные особнячки, почти про каждый что-то рассказывал. Он опять был в той роли интересного рассказчика, решительно все знающего человека, которого только слушать и слушать. Потом зашли к актрисе Камерного театра Лизе Александровой. Там был ее друг актер Соколов, они обрадовались Миклашевскому, немного замялись, когда он представил меня как жену, но это длилось секунду. Нас хорошо накормили, просили приходить, но на другой день мы уехали. Давыдов прислал билеты на Петроград. Мы оказались в международном вагоне.
        Мы вошли в купе международного вагона, у окна сидел невысокий молодой человек такой яркой, прямо библейской внешности, какой я за всю жизнь в Одессе не встречала. Он узнал К. М., вскочил, протянул руки. «Натан!» - вскричал К. М. и представил мне его: художник Натан Альтман. Альтман возвращался в Петроград из Кремля, он провел там много дней, рисуя Ленина. Он показал нам альбом. Спустя полвека я снова увидела эти рисунки на выставке в Ленинграде. Он тоже немного опешил, когда К. М. назвал меня женой. Я поняла, что все знают его предыдущую жену, никто не знает о разводе и не могут принять меня всерьез.
        Я было решила уткнуться в окно и не участвовать в разговоре. Но в купе ворвался высокий, довольно плотный, немного актерского вида человек и бросился обнимать К. М. «Костя, я услыхал твой голос, какими судьбами?»
        К. М. просиял, очень обрадовался этому человеку. Представил мне: Яков Львович, нет, просто Жак, старый друг. Этот Жак не удивился тому, что я «жена». Он всего несколько дней как из Петрограда и знает, что Тамара Владимировна, первая жена, уже живет с Фрумкиным, вообще он знает всё про всех. Он сообщил, что квартира К. М. на Моховой в сохранности, ее опекали Жуковские (фамилия Тамары Владимировны), без конца делали подарки дворнику, который не допускал туда обысков, говоря, что квартира пустая, и как-то умудрился ее сохранить.

        …Мы приехали на рассвете. Жак быстро раздобыл где-то тележку - у К. М. было много книг, - проводил нас до дому. Мы уже знали, что Тамара Владимировна поселила в двух задних комнатах возлюбленную какого-то женатого партийца с его новорожденной дочкой. Это было сделано якобы для пущей охраны, но потом выяснилось, что партиец был чем-то нужен Тамаре Владимировне, и она распорядилась в порядке взаимных услуг.
        Мы поднялись на 4-й этаж, позвонили, нам открыла довольно миловидная, южного типа, полная женщина. Нерешительно впустила нас и большого удовольствия не выразила, узнав, что у нее теперь будут соседи. Но с нами был дворник, он подтвердил, что К. М. хозяин этой квартиры, и дама расплылась в улыбке.
        Из прихожей зашли в большую полутемную комнату, которой когда-то надлежало быть столовой большой семьи. Теперь тут вдоль стен стояли книжные шкафы, которые едва виднелись из-за нагроможденных корзин, сундуков и ящиков. Дворник дал К. М. ключи от двух больших комнат, выходящих на улицу, маленькая комната у входной двери тоже была завалена ящиками. Дворник смущенно сообщил, что водопровод не работает, так что и уборные (их было две) тоже. Электрическое освещение давали только по вечерам на несколько часов.
        Жилица убежала к ревущему младенцу, дворник ушел, мы вошли в большую длинную комнату, которая стала единственной нашей жилой комнатой, а потом кабинетом К. М. Но сейчас и она была завалена чемоданами, какими-то рундуками, саквояжами, как и соседняя - зал в три окна. К. М. сказал, что должен сбегать к Жуковским за ключами от всех шкафов и вообще узнать подробности. Я открыла окно и долго стояла и смотрела на тихую, поросшую травой улицу.
        К. М. вернулся часа через три. Транспорта никакого не было, пришлось идти пешком. Жуковские жили в конце Пушкинской. Я увидела его из окна 4-го этажа, он свернул с Пантелеймоновской. Он нес какие-то мешочки и свертки. Он был явно чем-то озабочен. Когда он вошел в наш подъезд, я вышла на лестницу и ждала его на площадке.
    - Вот, - сказал он, - дали нам всякой всячины. Завтра мы у них обедаем, настаивают, я дал согласие.
        В мешочках было немного сахару и чаю, кусок домашнего пирога, немного манной крупы, несколько яиц, небольшой кусок шпика, кусок черного хлеба. Магазинов не было, купить ничего нельзя было. Ольга Михайловна, мать Тамары, оказалась очень доброй и внимательной, дала нам от своих запасов. Продукты она добывала у мешочников в обмен на вещи. К. М. сказал, что у нее в кухне за время его визита перебывали две или три бабы с мешками разной снеди.
        Я боялась задавать вопросы, я не знала, должна ли я идти в дом его первой жены и вообще как себя вести.
        К. М. разложил продукты на круглом столе, потом мы пошли в кухню, ужасно запущенную, грязную. За кухней были большие сени и выход на черную лестницу. Эти сени были до потолка загромождены большими ящиками. Ящиков, заколоченных, скованных железными полосами, было в квартире столько, что, казалось, всей жизни не хватит, чтобы разобраться в них. К. М. нашел какую-то кочергу, приподнял крышку одного ящика, вытащил пучок соломы, потом развалил хромоногую табуретку и на этом топливе быстро приготовил еду. Мы ушли есть в комнату, и там у нас произошел первый семейный разговор.
        Он понял мое смятение и сказал, что идти к Жуковским надо. Они сделали очень много, если бы не эта постоянная связь и подкуп дворника, все было бы разграблено. У Тамары новый муж, у меня жена, так в чем же дело? А встречи необходимы. У них хранятся многие ценности, надо будет их получить, но неприлично торопиться. Во время нашего путешествия он убедился, что во мне есть стойкость, но тут все было куда страшнее. Я ответила, что я ничуть не боюсь, просто нет желания, но если необходимо...

        Потом мы приступили к осмотру вещей. Впервые я услыхала слова: ампир, буль, маркетри, карельская береза, клуазоне, бисквит в смысле вида фарфора и многое другое. Ничего этого я до сих пор не видела и не слыхала.
        Самые строгие и красивые вещи принадлежали К. М., он постепенно приобретал их то на аукционах, то в лавочках Александровского рынка. Семейные вещи были нарядны, вычурны, тут К. М. ронял определения: «Павел 1», «Екатерина», «начало Александра 1» и так далее.
        Я не переспрашивала, делала вид, что понимаю, я сама надеялась разобраться впоследствии. Поняла одно: лучшие вещи, строгие, но уютные и удобные, были выбраны по вкусу К. М. Вещи стояли чуть ли не вплотную, застекленные шкафчики с небольшим количеством статуэток (тоже новое название - «горка») были сбиты в кучку в дальнем углу, подле них стояли вдоль заколоченной двери в прихожую картины в золотых рамах, они были кое-как накрыты грязными шторами.
        В другом углу стояли трубы ковров. Решено было пока ничего тут не трогать. Устроить мне временную комнату, отгородив шкафами часть кабинета, в другой половине будет стоять бюро (тоже новое слово) К. М., кожаный диван и круглый стол, за которым будем есть.
        Поразила меня ловкость, расторопность, с которой К. М. вытащил из нагромождения вещей деревянную кровать (красное дерево, «Елизавета») и установил ее в «моем углу». Втащил из проходной столовой два шкафа, выгрузив из них массу вещей в какую-то корзину (ключи у него были от всех висячих замков, и он с одного взгляда определял, какой ключ подходит).
        В течение одного часа мой угол был совершенно обитаем. Мне было предложено выбрать одеяло, подушки, наволочки. Все это было обнаружено в баулах, сундуках. Мне было все равно, какое одеяло, как и все прочее, я не могла вместить в свое сознание этого человека. Все умеет, за все берется, не ждет помощи и при этом еще весело насвистывает!
        Мой отец ни разу не вбил в стену гвоздя. Это делали либо грузчики, либо дворники, на худой конец девушки, которые работали у нас «за все». И знает чуть ли не все европейские языки, ну и так далее. Таких людей я никогда не видала и, без сомнения, никогда больше не встречу.
        Какое счастье! Как надо стараться не упасть в его глазах, нравиться ему... Я спросила, как он устроится, неужели будет спать на скользком кожаном диване. Он махнул рукой. «Найдем какой-нибудь тюфячок. Не беда. Ведь я всю войну провел на фронте. В любых условиях отлично сплю». Об этом до сих пор разговоров не было. Значит, бывший офицер царской армии? И приехал сюда, когда мог из Одессы последовать за своими братьями и сестрой. Эта мысль пронзила меня одновременно радостью и страхом.
       Был июнь. Наступал вечер, а не темнело. Боже, белые ночи! К. М. засмеялся. Он знал, что в Одессе сейчас черное небо усыпано яркими звездами. Он предложил прогуляться. Первая прогулка вдоль Невы. Мы жили в двух шагах от Сергиевской. По Гагаринской вышли к Неве. Дух захватило: Летний сад. Огромное пыльное пустое Марсово поле и за ним грандиозное здание с колоннами. Павловские казармы, сказал К. М. Дошли до Миллионной, до Эрмитажа. К. М. указал на чудесный особняк Мятлевых. Его возили туда в отрочестве на какие-то детские праздники.
       По пути он указывал мне небольшие, скромные дома и говорил ¬русский ампир. Я запоминала детали - треугольник над балкончиком, небольшие колонны. И на каждой улице, площади, у разных зданий он делал короткие, но все объясняющие замечания, часто приводил строчки Пушкина.
     Вышли на Невский, подошли к Александринскому театру, где он играл в молодости два сезона с Савиной. Меня восхитило здание. «Нет, - сказал он, - главная прелесть там», - и повел меня за театр. «Такого чуда нигде нет», - сказал он. Театральная улица. Как будто совершенно все одинаковое, но можно смотреть бесконечно.
       Мне вспомнились прелюдии и фуги Баха, мама часто играла их. И я сказала: «Это можно смотреть без конца, как слушать Баха». Он быстро повернулся ко мне и сказал тихо: «Да, я не ошибся в вас». Я была счастлива. Такой человек одобрил мои слова!
       Постояли у черных коней и вдоль Фонтанки вернулись домой. Ночи не было на небе, но было поздно. Эта прогулка по почти безмолвному Петрограду, эти реки, решетки, мосты, здания, улицы и, главное, все сказанное К. М. как-то слилось с самим К. М. Мне казалось, что он присутствует во всем увиденном и все увиденное заключается в нем. Потому что только такой город мог создать такого изумительного человека.
       Мы вернулись домой, водопровод не работал, но К. М. успел до нашего ухода принести два ведра воды. Я умылась и легла, покуда пошел мыться К. М. Он пришел в легком полосатом халате и в своей феске. Сел возле меня. И я стала его женой. Отступать было невозможно. Мне уже нельзя было жить без этого человека.
       Я проснулась рано. К. М. в нашей комнате не было. Вышла в проходную столовую И через коридор, ведущий к кухне, увидела спину К. М. Засучив рукава какой-то темной рубахи чуть ли не до плеча, он согнулся над унитазом открытой уборной и долбил там огромной палкой. Рядом стояли дворник и старичок, оказавшийся водопроводчиком, который внимательно следил за работой К. М.
Из реплик я уловила, что в нижнем этаже уборная работает, а у нас она просто забита и необходимо ее пробить, что давно надо было сделать. Я неслышно вернулась в комнату, прибрала кровать, умылась над фарфоровым цветастым тазом водой, заготовленной вечером.
       С этого дня, впрочем, даже со вчерашнего, я не переставала удивляться, на протяжении всех лет, которые прожила, а потом только встречалась с К. М. У него была страсть приводить все в порядок, эта страсть побеждала брезгливость и любые трудности. Ему удалось победить упорство водопроводчика и доказать им, что он прав. В результате они согласились раздобыть слесаря и еще кого-то, кто за обещанные подарки наладит и водопровод, ибо в дворовом флигеле водопровод работал. Через два дня в нашей квартире был полный порядок.
       А теперь, вылив на себя в ванной комнате несколько ведер воды (воду принес дворник, он мечтал получить в подарок швейную машину и получил ее, когда водопровод заработал), он занялся завтраком. Пока в кухне такая грязь, сказал он, мне лучше туда не соваться.
       По дороге к Жуковским мы зашли в Т.О. - театральный отдел. К. М. обязан был явиться к Марии Федоровне Андреевой. Нас завели в небольшой кабинет, у стола стояла женщина среднего роста, темный английский костюм, нарядная белая блузка не то из тюля, не то из гипюра, уверенные, ловкие и немного торжественные движения. Она повернулась, поздоровалась и улыбнулась мне. Лицо уже немолодое, заметна искусно положенная косметика. Но глаза... они сверкали, пылали абсолютно холодным светом. Властное, гордое лицо, бронзовые волосы, твердый повелительный голос.
        Потом мне не раз приходилось ее видеть на Кронверкском, где она жила в одной квартире с Горьким, но всегда я терялась в ее присутствии. В ее расширенных зрачках как бы переливалось, полыхало синее пламя, делая ее лицо молодым и прекрасным несмотря на увядающую кожу. А осанка... а пластичность, с какой она села в свое кресло - женственно и величественно одновременно.
        Она задала несколько вопросов К. М. Узнав, что путешествие наше длилось двадцать девять дней и что мы только вчера прибыли, она слегка повернула голову и тихо сказала в полуотворенную дверь:
    - Петр Петрович!
        Немедленно вышел небольшой румяный мужчина в пенсне. Это был Крючков.
    - Петр Петрович, дорогой, тут дело такое: это Константин Михайлович Миклашевский, он прибыл с женой по моему вызову, они измучились в дороге, им надо прежде всего отдохнуть.
        Петр Петрович тут же согласился и сказал, что как раз через два дня освобождается прекрасная комната в Доме отдыха артистов на Каменном острове.
    - Отлично, - сказала Мария Федоровна. - Месяц будете отдыхать, а потом приступите к работе в Народной комедии. Кстати, на Каменном этот месяц будет отдыхать и Сергей Эрнестович Радлов, с которым и будете вместе подымать театр. Вот и познакомитесь на отдыхе.
        К. М. начал откланиваться, я готова была присесть, как перед начальницей гимназии. Но вдруг Мария Федоровна задержала нас, написала несколько слов на листке, протянула его мне и сказала:
    - Пройдите на склад, дитя, надо хоть немного вас побаловать после такого трудного пути.
        На складе мне выдали французские духи «Кэльк флер», духи Коти в голубой коробочке, выложенной внутри атласом! И той же фирмы пудру. Такого богатства я не ожидала. Мы вышли на улицу. К. М. положил мои подарки в карманы пиджака, у меня еще не было сумочки. «Реквизировали, видимо, по всему городу, и теперь вы попали в число счастливиц. Не думаю, что все актрисы получают духи Коти». Мы еще с год говорили друг другу «вы», «ты» прорывалось только в самые интимные моменты.

        Пошли по Литейному, свернули на Невский и вошли в узкую неприглядную Пушкинскую улицу, в начале которой стоит невзрачный памятник поэту. Даже обидно стало. В Одессе Пушкинская улица чуть ли не самая широкая и красивая, тенистая. На бульваре не такая несчастная фигура. Но я не стала говорить об этом, боялась попасть впросак.
        Поднялись мы в квартиру Жуковских по черной лестнице, дверь в кухню была открыта, там шел торг. Хозяйка, Ольга Михайловна, потрясала перед носом молочницы колокольчиком, украшенным скульптурными фигурками, и говорила: «Что ты понимаешь, это же чистое серебро, а ты даешь одну картошку, сала давай, сала давай еще...» Увидев нас, она смутилась и быстро спрятала колокольчик за спину. Мы прошли в комнаты. Потом дома К. М. сказал мне, что это был колокольчик его деда, в имении «Беленьком» под Киевом, дед этим колокольчиком призывал слуг. На Сергиевской он стоял на ночном столике отца.

        …Нам предложили сесть. К. М., садясь, вынул из кармана мои духи и пудру. Тамара вспыхнула, протянула руку, но я успела взять свои подарки и сказала:
    - Только я приехала в ваш замечательный город, как меня уже одарили...
       На вопросительный взгляд на К. М. он рассказал о нашем визите к Марии Федоровне. Тамара Владимировна помрачнела и сказала: «Ах, я не успела вас предупредить вчера, что нам надо было идти туда вместе, мне не нравится это предложение. Народная комедия... И вы согласились?»
        Но тут из соседней комнаты вышел Фрумкин, новый муж Тамары. Он очень приветливо поздоровался с нами, достал какую-то бутылку, поставил на стол рюмки и предложил тост за приезжих. До чего же не подходил он Тамаре. Разбитной, малокультурный, пробивной деляга, черные волосы негритянского типа, он всех хлопал по спине, громко хохотал и много пил.
        За обедом Ольга Михайловна без конца рассказывала мне о том, каких трудов им стоило сберечь нашу квартиру, если бы не она и Томочка, мы бы нитки не застали. Я улыбалась, кивала головой. К. М. окаменел и молча глядел в свою тарелку. После обеда он сказал, что через два или три дня мы уедем в Дом отдыха на месяц. Нас пригласили обедать на другой день с тем, чтобы потом «разобраться в вещах».
        На другой день мы снова обедали у Жуковских. После обеда Ольга Владимировна надела очки и внимательно оглядела спинки стульев, отобрала два и сказала К. М.: «Вот эти».
        Это было в начале июля 1920 года. «12 стульев» еще не были написаны, но мы оказались в похожей ситуации, с той разницей, что искать не приходилось - на нужных стульях были сделаны едва заметные отметки.
        Тамара Владимировна перевернула стул вверх ножками, уложила его на другой, села рядом и предложила К. М. отодрать холстину, прикрывающую пружины. Вся семья столпилась вокруг. Я оставалась на своем месте за столом и наблюдала издали.
        К. М. быстро и ловко выдернул инструментом гвоздики и отвернул холст, открылось нутро стула. Тамара Владимировна стала вынимать небольшие пакетики, завернутые в белые тряпочки. К. М. разворачивал их и тихо произносил: «Мамины серьги, мамина брошь, браслет Тани». Когда в руках Тамары Владимировны оказался довольно крупный пакетик, завернутый в пестрый лоскут, она прижала его к груди и сказала: «А это будет мне». К. М. как-то криво улыбнулся и сказал: «Пожалуйста, разрешите мне его развернуть». Тамара Владимировна развернула пакетик и, не выпуская его из рук, показала. Это был массивный золотой браслет с большим овальным изумрудом и золотая брошь с таким же крупным изумрудом.
        «Мамины кабошоны», - горестно и даже чуть испуганно воскликнул К. М. Тамара Владимировна надела браслет на руку и приколола брошь к платью.
        Потом занялись другим стулом, из него тоже достали немало пакетиков с драгоценностями. Ольга Михайловна часто взглядывала на меня и говорила: «Если бы вы знали, что мы тут пережили, а вдруг обыск... могли даже арестовать». Тамара Владимировна посмотрела вдруг на меня, прищурившись, и спросила:
    - Почему вы не подходите, будете дома разглядывать?
    - У меня никогда не было драгоценностей, я к ним равнодушна.
        Вскоре мы ушли. Уже на лестнице К. М. сделал мне замечание: я грубо ответила Тамаре Владимировне. Она могла понять это как намек, нельзя забывать, что если бы не она, все бы пропало, а теперь сестра и братья хоть что-то получат, когда предоставится возможность.
    - А зачем она задает такие вопросы? Неужели я тоже должна была трястись над этими стульями и что-то хватать?
        К. М. помрачнел и сказал:
    - У нее губа не дура, она выбрала лучшие вещи... самые любимые мамины... Но она имеет право, она спасла...
        Я не стала отвечать. Ясно, что для К. М. вся эта процедура была очень мучительной. Дома он сказал, что скатерть на столе, столовый старинный сервиз, роскошный чайный сервиз, хрустальные вазы и пропасть других вещей взяты из нашей квартиры. Он, разумеется, считает это естественным. Ольга Михайловна все это брала, когда Тамара Владимировна была с ним в Одессе, о возможности развода она и не думала. Неприятно только, что она без конца требует благодарности, придется еще кое-что к ней снести. Однако все это имущество он не считает своим, оно принадлежит всей семье. И вся семья обязана Жуковским, ведь многое спасено, надо вести себя тактично.
        Это было первое замечание. Потом их было много. Несмотря на долгие годы среди артистической богемы, К. М. педантично следил за «приличиями». Мне было обидно и трудно. Он требовал соблюдения внешних приличий по отношению к людям, которых сам не уважал.
        Вечером он занялся поисками тайников для принесенных сокровищ. Под дверными косяками, под плинтусами, под изразцовой печкой развесил он все эти бриллианты, сапфир, рубины в золотых и платиновых оправах. Сделал он все это так, что даже самый опытный глаз не мог бы заметить его вторжений в старые двери и печи. Потом придумал замысловатый код и едва заметными уколами иглы отметил в разных словарях места, где покоились серьги, кольца, колье. Но я просто все запомнила. И спустя несколько лет, когда мы уезжали во Францию, я безошибочно указала ему, где что лежит. Через несколько дней мы отправились в Дом отдыха артистов на Каменный остров.

        …Дом отдыха, новая компания, меня прозвали «Агути». Все эти новые яркие впечатления - изумительные люди, свобода, непринужденность, с которой они рассказывали за столом все, что вздумается, сбивая меня с толку. Ведь сам К. М. был для меня новым недосягаемым миром, а тут еще навалились все эти люди.
        Для К. М. они не представляли ничего нового. Я замечала, что порой он скучал, ему надоедала «трескотня», как он называл наши разговоры. Он уходил к себе поспать. Но чаще всего он уводил меня к реке. Там он нашел небольшую лодочку, осмотрел ее, кое-где законопатил, нашел в другом месте весла, и мы уходили в плавание по всем протокам. Иногда доплывали до Елагина острова. К. М. греб, а я раздвигала руками ветки, которые низкой аркой смыкались над водой. Остров был пуст, буйно зарос. Мне казалось, что мы в джунглях. Он складывал весла в живописных уголках, отдыхал. Лодка стояла в полумраке зеленого туннеля.
        К. М. рассказывал мне о своем детстве в имении «Беленьком» под Киевом, о лицейских годах, о семейных преданиях. Он хотел, чтобы я знала все, что было с ним до нашей встречи. И мне было радостно. До сих пор вижу его тетушек, старых девиц, которые обожали его и давали ему ласковые полуфранцузские прозвища. Их и тогда уже не было в живых.
        Расстались мы с этой компанией дружески и знали, что нам предстоит часто встречаться. Театр Народной комедии помещался в железном зале Народного дома…

        Дома нас ждали большие дела. К. М. любил и умел работать, и нельзя было отставать. К этому я была готова, все во мне было направлено к тому, чтобы нравиться, не давать повода к осуждению, во всем быть помощницей. Но тут появилась другая забота - как оказаться на равных с этими необыкновенными людьми. Ведь они ценят людей только за их умение быть интересными, развлекательными, они пресыщены, они уже все видели, чем могу я их удивить?