Тетради Авроры. Тетрадь первая.

- Т Е Т Р А Д И     А В Р О Р Ы -

        Душа моя – Аврора, плясунья утренней зари. Смеется, светом бросается, а руки протянешь – вывернется, отбежит в сторону и снова заигрывает. Иногда успеваю зарисовать в тетради ее танец, и тогда тетрадь превращается то в птицу, то в дорогу, то в огонь.
        Но стоит лишь солнцу распахнуть золотые ресницы, Аврора прячется и неведомо где засыпает. Спит весь день и всю ночь, и снюсь ей я, как иду на работу, толкаюсь в троллейбусе, решаю всякие вопросы с близкими и не очень, ругаюсь, ем, думаю и читаю… . А на рассвете все повторяется сначала.
        Друг мой, а твоя душа кто?

ТЕТРАДЬ     ПЕРВАЯ

        То, что когда-то было Луи Бертраном. То, что сейчас мелькнуло и исчезло в окне дома напротив. То, что гудит и лопается у меня в груди. То, что утром является крыльями, а вечером превращается в камни. То, что приходит неизвестно откуда и также уходит…
        Это скрепляет гнезда ласточек.

        В нежной параллельности, сорадуясь, идем мы к маленькому цветному морю, где на узкой отмели вершится любовь. Быстрее, нас заждались…
        Как я ни стараюсь, твое безмолвие жертвеннее, ты даже не устала. Научи меня забрасывать зов за горизонт, пожалуйста.
        …Все мягко и податливо – негде разбиться сердцу, незачем жить ногами. Кто из моих знакомых поверит, что я был дельфинихой?

       Солнечная бестолковость субботы. Ожидание приятеля, обещавшего установить интернет. А день лезет в душу, взрыхляя корку ночи, патину затворничества. Шопенистые фразы толкаются во рту и вываливаются на жену, в окно на кухне, в тетрадь.
       Не хватает воздуха тому, другому, умоляющему пойти на улицу и захлебнуться ультрамарином. Или повеситься на крыле ангела, что оставил свой смех. Смех пушистым дирижаблем плывет по двору, заглядывая в окна соседей, убаюкивает взвинченность спешащих.
        И раструб начищенного лучом горна небесного здесь. И сердцевинная мякоть выси – здесь. И капля молочного света из груди Богоматери – тоже здесь. Взвесь ребячливого ноября, осемененная смехом.
        А ну его, интернет, пошли на улицу!

        Канатоходцы играют с воздухом: разудалость предсмертия и несказанное в наблюдателях. В дереве мгновений корни жаждут влаги. Лейся, вечность, пузырись. Под канатом – океан.
       Канатоходцы времени, ваши члены напряжены, машете по живому шестами, а надежды из карманов выпали, на дне океана ржавеют. Руки заняты, в глазах – бессонница, ноги только остались в деле. Но зрители ждут исповедальности, исполнения обещанного на афишах.
        Канатоходцы, сколько еще до цели? Барабанная дробь, свет сфокусирован, мир замер. На хорах - пюпитры нотами оседланы, бьют копытами в нетерпении: туш или реквием?
       Впрочем, третий вариант не менее гениален.

        Звоню себе вчерашнему, звоню себе параллельному. Под одеялом событий абонент недоступен. Кто кому недоступен?
        Десятизначный номер – он. Десятизначный подвиг – я. Десятиборье слабостей и дружбы. Кто здесь не я?
        «Ждите ответа». Совы зуммера охрипнут, архитектура смыслов распадется на кубики, когда на другом конце я себе отвечу: «Вы ошиблись номером». Кто же ошибся?
        Связь не виновна. Спичечный телефон детства – вот причина. Вечный поиск сети. Вечный поиск себя.

       Еще шаг, - и притвориться деревом. В улыбке солнца. В дожде прохожем. Корнями обнять землю и окаменеть для потомков. И так, чтобы не я один. Вот бы сад был!

        Дыхание вечное, дыхание.
        Дыхание скомканной простыни неба. Дыхание золотых паучков вечных вопросов.
        Дыхание рыбы, заглядывающей за камень перемен – что там? Дыхание звериных мужских троп к водопою женских глаз, дыхание колючей щетины бедуина и глядящего ему вслед Сфинкса.
       Дыхание лозы виноградной, что с упорством беглого раба взбирается на стены, крыши человеческих жилищ, у которых свое дыхание – с запахами жареной кукурузы, пота и раздумий.
        Дыхание земли и солнца, дыхание чуда жизни.
       Я вплетаю свое дыхание, как нить, в полотно мира, и прислушиваюсь, волнуясь, не испорчу ли?

       И после заклинаний не возникнет, и после молитвы не воскреснет, но в осознании ломки убеждений покажется некоторым хрустальный мост через пропасть истерическую.
       И после вечера, и после утра будут ноги – тысячи ног – изрезаны осколками хрусталя, а красный сок бренности стекать в ущелье.
       И после седьмой или двенадцатой попытки река вспучится и вырвется на равнину, сметая дамбу вековую.
       И снова будут заклинания, и снова будут молитвы.
       Только одно сердце смолчит – хрустальное.

        Туманом освящен и ветрами измерен, пустился октябрь в свою дикую пляску неверности. Все громче симфония зерен, падающих в будущее. Лиственные смерчи аккуратно огибают углы зданий и зеркала дождевых лекал. Все кружится, льется, шелестит, сверкает… Маски и музыка - город на карнавале.
    - Разрешите Вас пригласить, сударыня?
   - Я не танцую вальс-бостон.
    - Но это не бостон, это блюз 51-й радости. Видите, седина на деревьях?
    - А как танцуют блюз?
    - Его не танцуют, в нем живут. Просто пускают в сердце, и оно начинает биться в ритме блюза. Это и есть танец, танец сердца.
    - Как романтично!
    - Так разрешите Вас пригласить в мое сердце!
        Карнавал в разгаре: водосточные трубы поют, бубны сухоцветов гремят, люди, опустив головы, бегут навстречу зиме. Надеются, глупые, выйти сухими из осени.
    - Ах, я забыла зонт в автобусе!
        Запахи, краски, звуки - бесшабашно и пестро! А посреди карнавала на троне – хозяйка бала – Любовь: цыганская юбка, шаль, кольца, браслеты… и глаза! – угли в пламенеющем жаре.
    - Ваше Величество, не соблаговолите ли принять некогда утерянные Вами подвески?

        В воздухе повисла недосказанность.
        Фраза, оборванная на полуслове, слоистым туманом стелется по распадкам сознания, завораживая игрой света и воображения. Дымчатые образы перетекают друг в друга, непрерывно сменяясь в своей неуловимости. Чудится что-то, мнится. Лица, предметы, движение – нереальны, нелогичны.
        Перевертыш на перевертыше. Земля уплывает под ногами…
        Финал концерта для альта с оркестром Альфреда Шнитке. За окном – увертюра зимы.

       Медленный красивый снег. Тайны небесные не истязают, а, прирученные, заглядывают в глаза и просят покормить восторгом созерцания. Ни души на улице, тихо и широко.
       Помогаю снегу раздвигать пределы, учусь быть его продолжением. Мы оба условны, но дружба окрыляет. Отказываюсь от разделенности и попадаю в просторы. Истинно, безмолвие – смерть отдельности.
        А белое безмолвие – тем паче.

       Безветрие. Каприччио природы и души… Ничто не диссонирует с дуэтом – лауреатом утренних туманов.
       Когда еще удастся так сыграть на колокольцах капелек, скользящих наклонно, вдоль предчувствия паденья в амфитеатры домиков вороньих, что нотами повисли в молоке?
        Акустика предвестия стиха. Двойное эхо шагов и шорохов, искрение наитий, их легкий треск, и шелест осыпания имен предметов от смещения пропорций – все плещет там, где скоро будет море и парус, и надежда в междустрочьях…
       Пока не скошен тенью тротуар, работай, дух, выплясывай. Не буду разбойным свистом отрывать тебя от дела. Каприччио и дальний гул стиха остались во вчерашнем. Правда – в танце, в походке этой шариковой ручки по площадям бумажным, переулкам.
       Смеются вещи, помнишь, Фридрих? Мимо чудесного пройти невероятно трудно, ибо еще не скошен тенью тротуар, еще кровят реченья Заратустры.
       Безветрие. Капри… А вот и солнце.

        Скажи мне, певец пустоты, что там, в недвижимой непроглядной млечности? Ласково ли, влюбчиво ли? Как увидеть мостик, по которому ты бегаешь туда-сюда? Может, потому и не вижу, что не мой это мостик?
        Принеси и мне что-нибудь, сталкер, оттуда. Авось эта тайна и меня окрылит, изменит до перерождения, до переумирания в пустоту.

       Между музыкой и гитарой – вдох жизни, и я, соткавшийся и незачеркнутый пока, - выдох. Так – от пустоты к пустоте через плотное, в страстях и любви. Задержи дыхание – и нет меня; между музыкой и гитарой появится другой.
        Задумался перед выдохом.

       С Рождеством Христовым, мир! Изумрудного удивления тебе, радости непреходящей!
       Качнется занавеска неба, чудь галилейская прыснет снежным смехом на землю, и тепло-тепло станет, будто шаль на плечах. Запрокинь голову, войди в снежище и растворись, - праздник ведь сегодня, Рождество сердца большого. Твоего, мир, сердца.
       Там, за снегом, застава лампадная на страже праздника стоит - охрана совести нашей. Побережемся же и мы от карканья, от белых лошадей сновидческих, что метками черными могут оборотиться.
       Не все ряженые воины – фарисеи. Есть еще Серафимы и Франциски, Терезы и Сергии - богатырскими вершинами светятся, дозором заставе лампадной пособляют. Это они для нас стараются, дабы не брызнули мы осколками зеркальными о землю, не сложились свечками перегретыми. Сами не выросли еще, но спасибо-то сказать умеем. Так и скажем же.

        Я натягиваю джинсы неба, надеваю глаза, отороченные смехом, и прыг-скок – на улицу, зализывать ожоги боли языком времени. У времени язык влажный, материнский. На улице много-много людей с ожогами разной степени. Эдакая больница, где люди, прогуливаясь, лечатся. Точнее, снимают боль. Потому что нестерпимо жжет.
       Сильно пахнет краской. Это свежевыкрашенные заборы, за которыми живут души человеческие. Ремонт в домах. Я тоже ремонтируюсь, вот только никак не подберу цвет обоев для сердца.
        Магазин. Отдел «Детство». На витрине – маленькая пожарная машина, радиоприемник «Мир» и рыболовные крючки №4.
        Опять жжет, но меньше. Все, как в тумане. Это уже не зализывание ожогов, это анестезия. Куда-то улетаю…
       «Кушать хочешь?», - спросила бабушка.

        В маленьком деревянном доме на окраине древнерусского города жила мечта ребенка. Мечта о том, чтобы мальчика взрослые взяли с собой на рыбалку. Через несколько лет мечта исполнилась, но та, детская, осталась жить. Ведь ребенком на рыбалке он так и не был.

       Медуза мелкая выстирала море до зелени, босиком хочется по чистому, а как?
       Чужаки на берег приходят, пачкают, мусорят, – ветер чистит. Разлечься бы, но чем?
        Городок курортный лопается от зависти к бескорыстному, злится, бранью пузырится - ночь успокоит.
        Помочь не могу, я не с этой планеты. И не с той, о которой ты подумал.

        Мое любопытство, изумление этим чудаком не иссякает, ширится.
        Вместо крови у него – вино, вместо мышц – скалистые берега, глаза – сквозные раны нежности. Когда пшеница его пальцев выгибается в шаманском танце над черновиками, я еле за ним поспеваю.
        Он проживает себя в отдалении. Брошенный в ночь, он переживает себя расходящимися кругами, - и это мне нравится. Наблюдая себя из пределов, он льнет к канунам, - и это меня возбуждает.
       К черту благопристойность! Долой расчетливый топот разумения, только жажда невидимого, только дух сокрушенного ультразвука, только поэзия и музыка неслыханного.
        Мое влечение к нему бесстыдно до разнузданности. О, если б я был женщиной!
        Но я всего лишь его ореол, светящийся венец одиночества.

       Когда я слышу слово «луна», перед глазами всплывает проигрыватель с желтой пластинкой «Оскар Строк». При слове «давно» - вода музыки из поломанного крана времени.
       Я – друг Селены, имя мне – Танго. Двигаясь со скоростью тридцать три и три, лунная дружба стремится к безмолвию. После остановки диска остается память ритма. Потом – просто ритм, Его Величество Ритм.
        Кап. Кап. Кап. Это все, что остается от луны. Это все, что останется от танцующего меня.

        Ни слова обидного, подлого, ни пота холодного, ни клинка свистящего - телохранитель не даст им приблизиться. Огненный обруч охранный и многие другие обереги множатся в зеркалах вокруг тебя. Отражения, колеблясь, принимают форму друзей и прохожих, но это реже, а в основном – форму янтарных камешков. В каждом из них - мушки событий.
       Если надеть все эти бусы, шея сломается. Но телохранитель не позволяет, зорко следит, затаптывает твои следы на песке. А по ночам он проводит тебя по янтарным комнатам других жизней, усмиряя разумность.
       Ничего похожего на предыдущее. Ожерелье из комнат, ожерелье дороги – настоящее.
       Ни намека на злопыхательство, ни капли назидания, ни взгляда одобрения - телохранитель невозмутим. Порой его бесчувственность может бесить. Ткни кулаком в живот – ни один мускул не дрогнет, взбрыкни желанием – не улыбнется. Сколько его ни донимай - все как об стену горох. Но зато в минуты страха и отчаяния нет его надежней: все морщинки разгладит на сердце, любой лед растопит.
        Не обижай его, пожалуйста, желанием собственной смерти.

       Музыкант ни на чем не играет, но играет все. Поэт ничего не сочиняет - он есть все. Так старый ребенок приходит из искривленной доброты, не разумея ее, а обнимая.
       Режиссер с душой дождя – это будущий ты. Слава тебе, родящийся вновь! Слава тебе, обновляющий свет!
        Тень мира уместится на ладони, когда ладонь исчезнет.

        Хлопотно. Хлопок хлопьев спотыкается об усы улиц, брови домов, кувырок – и в глаза. Варежки нахлобучив на ветви, расту почками спящими под пряжей зимней. Самую малость оставил на коре, но берегу, – оберег! Винюсь перед морозом и треском рыдаю. Подобострастность моя оправдана: жить хочется. Вот и написалось.

        Наконец, стало скучно, и теперь, вдали от восторгов и взбрыков совести, можно подумать о сокровищах.
       Пальцы памяти ныряют в сундуки с почерневшей медью – виденное. Дыхание мое перелистывает фолианты, сбиваясь, - слышанное. Золото, золото не забыть пересчитать! – прочувствованное.
        Четки ключей перебираю, открыть все комнаты, что ли?
        Птицы и звери моего внутреннего времени, радуйтесь! Я выпускаю вас на свободу. Бегите прочь, растите и пестуйте малышей- мгновения. Я посмотрю, кто из вас первым добудет огонь.
        “Я, Вихляев Константин, находясь в здравом уме и трезвой памяти…” Кого же включить в завещание?

        Во что превращается долговязое совершенство восемнадцати лет, когда ему приходит мысль о воровстве? В инструмент обучения тех, у кого ворует?
        Что происходит с бессмертной любовью в человеке, который впервые выстрелил в другого? Она ведь не может исчезнуть.
        По какому принципу таланты соблюдают очередь в течение одной жизни, проявляясь друг за другом в строгой последовательности? По астрологическому?
       Астрологический прогноз для Стрельцов на сегодня таков: что ни пожелаете, исполнится, что ни соберетесь предпринять, сбудется, вплоть до самых фантастических проектов.
        Именно сегодня мне ничего и не хочется. Самое главное желание – не иметь желаний – исполнилось.

И Т К

        Хвастовство хвостатое избирает тщедушных. Не популярна скромность, истерика на пьедестале времени.
        Хвастовство лечит от желчи. Желваки свои успокой, похвались чем-нибудь.
        Если поднявшийся ветер выметет дружбы старые - хорошо. Если выдует город с декорацией – прими. Если принесет весть обоюдоострую – это ты сам.
        Хвастовство сдвигает горы. Но об этом знают только горы.

        Валенок я, валенок! Думал бестию оседлать, зацепиться за крюк посоха, чтобы шествие свое нарисованное выдюжить, да радость дома забыл. Изволь опять каменья в кучу складывать.
        Руки еще работают, ноги носят ребра растопыренные, а тело жалобы строчит. Э, ребята, так дело не пойдет! Либо в одной команде работаем, либо без вас управлюсь, мне спешить некуда.
       Растет пирамида, богатеет самоцветами. Пора разбрасывать себя приключениями, словами шествовать, мыслями звезды вскармливать. Завтра и начнем. Посох всему найду.
        Радость тебе, бестия! Неуемность свою выкажешь, а я уж и седло приготовил. Завтра и тебе красивое имя придумаем.