Вот-вот прозвенит звонок на перемену. Последняя минута урока. Учителя диктуют домашние задания, выставляют оценки в журналы и дневники. Двери классов еще закрыты, но школьный коридор уже дрожит в предчувствии вселенской свалки и гомона. Вот-вот раскроются двери, из всех комнат вылетят со свистом и гиканьем законы, события, народы и эпохи. Поднимут пыль вечности, взбудоражат пространство, и сам оглушенный Хаос будет просить пощады и тишины.
Давай с тобой усядемся на подоконнике и посмотрим вдоль пустого коридора. У нас еще есть несколько секунд.
У меня есть знакомый Бог. Он живет на соседней улице. Совершенно непримечательный Бог: неброский, молодой человек в джинсах и обычной куртке. Все знает, все видит, все может. Удивительное, однако, в том, что он так все незаметно делает, что никто не видит в нем Бога.
Бывало, подойдешь к нему, спросишь: « А почему вот то-то происходит именно так-то, а не иначе?» Что ответит – непонятно, только всегда мороз по коже, лучше бы и не спрашивал, не спросишь – сам никогда не скажет. При этом не понять, где он в это время находится, здесь или где-то там. А, может, одновременно. Оттого глаза у него не наши, неземные. Как будто сквозь тебя смотрит в Вечность. И чувствуешь себя таким маленьким при этом. Честное слово, не хочется быть маленьким.
Когда-то мы дружили, часто общались, а теперь мне стыдно ему даже звонить. Стоит только о нем подумать, а он уже все обо мне знает, а уж встречаться и подавно стыдно. Что с меня возьмешь – курю, пью, думаю о всяких глупостях…
Стыдно жить рядом с Богом. А каково ему в нашем мире?
Всю ночь шел снег. Воздух вкусен и объемен. Изысканно нарядно, как на балу у Снежной Королевы. Свидание с любовницей-тишиной в рассветном сумраке. Вторая чашка кофе и счастье белизны, - замедленное на небесной знати. Воспоминание какое-то,– возвышенное и беспредельное… Родина. Точно, конечно, РОДИНА!
Хорошо, черт возьми, вернуться из эмиграции!
27 января 2006 года на землю пришел Христос. Второе пришествие, о котором все говорили , в которое верили, свершилось. Иисус был не человеком, а солнцем. Люди радовались, что в этот день солнце было какое-то необычное: чуть-чуть ярче, чуть-чуть теплее, чуть-чуть желаннее. Но люди ждали человека, и Христа никто не заметил. Вечером солнце скрылось, а позднее пошел снег.
Маленький мальчик сидел дома у окна и смотрел на снег. Он не читал Библии, он совсем еще не умел читать. Зато он умел разговаривать: со снегом, с ветром, с солнцем. Солнце было сегодня особенное, с ним можно было играть. Все утро они играли в какую-то игру, понятную только им двоим.
А потом он решил солнцу подарить самое ценное, что у него было – небольшую океанскую ракушку, привезенную родителями летом. Он положил ракушку на подоконник и весь остаток дня наблюдал, как солнечные лучи ласкали его подарок. А теперь солнце зашло. Мальчик хотел было убрать ракушку назад в свою картонную коробку, но тут пошел снег. Он подумал, что снег – это тоже солнце, только мокрое и пушистое.
- Мама,- спросил мальчик, - а ты – солнце?
- Что за глупые вопросы? – ответила мама.
- А я?
- Иди спать, поздно совсем.
Уже засыпая, мальчик услышал порыв ветра за окном.
- Спокойной ночи, солнце.
Попробуй прочесть иероглиф собственных угрызений совести на трамвайном счастливом билете и с ним пролететь над пропастью косточкою от вишни, мантрой от Рамакришны, сверхреактивным «Илом», крокусом шестикрылым…
Как мило, очаровательно пение бездны! Сравнения неуместны. Там, глубоко во мраке асимметричны знаки Созвездья Трамвайной Собаки.
Отдаю все, что есть в кармане. Спасибо, нищий. Ты мне подставляешь плечо, врачуя от скупости. Ты зовешь меня вверх, не задумываясь. У тебя учусь не задумываться в милосердии.
Хочешь, назову тебя Ангелом, хочешь, - Учителем. Настоящее имя свое редко кто знает.
Какие же вы у меня славные, хорошие, ангелы мои любимые! Столько добра мне приносите, что и не окинуть глазом, не перевести в слово. Порциями вдыхаю, еще меньшими долями выплескиваю. Извините, не умею еще принимать такую массу света и знания, но учусь, учусь, тренируюсь. Расту. А свет, как снег, все валит и валит. Красота какая!
Утром посмотрел на себя в зеркало и влюбился. Четвертый час живу из сердца, любуюсь миром. Смотрю чувством, дышу радостью – из сердца.
Плюшевый рассвет – футляр, в котором я – мобильный телефон Бога. Уютно, тепло. И никто не звонит. Интересно, сколько еще удастся прожить без головы?
Жаворонок расстегнул утро. Выскочил из утра день молодой, помчался приключениями по надеждам и любовям живым.
Посмотрел в глаза встречному человеку и снова влюбился. Ух! До чего же увлекательна жизнь сегодня!
И когда упадут на землю звоны с колокольни созревшей жизни, и когда взрослые их соберут в букеты и скажут: «Давайте играть!», а дети перестанут говорить: «Давайте жить!», появится маленький – маленький росток посредине футбольного поля ехидства человеческого.
И такая в нем будет мощь и неистребимая жажда роста, что все планеты захотят быть яблоками на его ветвях.
И вырастет огромное дерево радости великой, брызнет зеленым светом надежды во все стороны, и увидят люди чудесную птицу Феникс на самой верхушке кроны.
Неужели ты не веришь?
…
«Веришь, веришь, веришь…», - вторит эхо. От кого отражается звук, не от человека же?!
Я умер осенью от печали. Шел по улице и вдруг: хлоп! – и все. Хоронили меня два муравья. Не тело хоронили – грусть, такая легкая была, что даже муравьи справились. Закапывать грусть не стали, подвесили на ветку дерева, она и сама испарилась.
Поднялась грусть к облаку, но не приняло облако такую гостью. Полетела грусть к солнцу, но и не там ее дом оказался. Обратилась грусть к морю, да не родня оно ей.
Поднял мою грусть ветер высоко-высоко в небо, стал надувать, как шарик. Дул-дул, пока грусть не лопнула. Полетели на землю малые иголочки, рассыпались по сердцам человеческим.
Так и живу теперь в каждом сердце грустинкой осенней. Видимо, не я один живу, печали уж слишком много в людях.
Если на полчаса оторваться от любимого саксофона, выйти в город и посмотреть на Ялту с набережной, можно увидеть ангелов блюза.
Сначала – шанхаи на горе, торчащие кипарисы между ними и крыши новомодных коттеджей, отделенные от неба, кажутся идиотскими. Потом – странными, и это дурманит. Между синим и зеленым, повторяя изломы человеческой жизни, светится дорога.
Вот по ней-то, в облаке синкоп и секунд, несется белый «Steinway», облепленный ангелами. Что это за музыка звучит? Какая-то новая композиция? Звуки больше похожи на шум осеннего ветра, темы катятся, словно волны. А какие импровизации – блеск! Такой блюз забыть невозможно. Но и сыграть – тоже.
Если на полчаса оторваться от саксофона, можно увидеть ангелов блюза.
Не дай Бог тебе их увидеть.
Женщина вращает клубок, наматывая пряжу, - от себя. Рыбак наматывает леску на мотовило – от себя. От себя-то жить проще и радостнее. Отчего же живем против природы своей, - к себе?
Хватит загребать к себе, надоело. Нагреб. Отныне все – от себя! Тем боле, что недалечко уже до обрыва.
Силы светлые, силы добрые, не перечить иду, но участвовать. Стразами низкого не обманусь, но драгоценное величие небес приумножу. Не прошу о сотрудничестве, не заискиваю мольбой ведомого, сам иду.
Заранее не могу знать, где мой дом. Ребенок во мне еще не плещет целомудрием и безмятежностью, однако игрок во мне уже все бросил и ушел в горы. Замысел снежной невозмутимости высвечен, выверен и благословлен. Вечер теперь далек, если утро скоро.
Игрок жив. Игрок умер. «Или» - в прошлом, только «и» - значит, над всем. Игра смиряется и сворачивается в свитки на коленях взятых вершин.
И наступает век иной.
Пророк картавил, скулила стая: «Несчастный Авель! Проклятый Каин!
Кто против правил? – Толпой облаем! Несчастный Авель! Проклятый Каин!
Под звоны сабель - вперед, джидаи! Несчастный Авель! Проклятый Каин!
Неверных - в штабель и поджигаем! Несчастный Авель! Проклятый Каин! Проклятый Каин! Проклятый Каин! Проклятый Каин!»
Я крест поставил на прах Синая. Проклятый Авель! Несчастный Каин!
Кто против правил? Я против правил! Я был тот Авель, и я же - Каин.
Все у меня не как у людей: врагов нет, неприятностей нет, неудач тоже. Обижаться не умею, поэтому и прощать никого не надо. А если на меня кто обижается, так это у них что-то не в порядке, какая-то пружинка в голове поломалась. Стоит сказать человеку насчет того, что на обиженных воду возят, - у него еще две пружинки от злости лопаются.
Посмотрел я на это дело, вижу – многие с обидами живут, себя изводят. Некоторые даже мстить пытаются, только легче от этого не становится.
И вот решил я мастерскую открыть по ремонту пружинок. У меня же этих пружинок видимо-невидимо. Все – новенькие, солидолом смазанные, каждая в вощеную бумагу завернута, чтобы не ржавели. В кладовке лежат без дела, а кому-то, может, и пригодится. По желанию, конечно, ведь кому-то и с поломанными пружинками хорошо.
Сначала поместил объявление в газету: «Меняю пружинки в голове. Телефон такой-то». Сижу, жду звонка. Месяц жду, два. Изредка позвонит кто-нибудь, обзовет нехорошо и трубку бросит, - обиделся. Действительно, кто же признается, что у него в голове что-то поломано?
Так и живу, мастерская есть, запчасти лежат, а клиенты не появляются. Может, не только «обидные» пружинки поломаны, но и «разумные» тоже? Читаю другие объявления, а вдруг есть мастерская по замене «разумных» пружинок, мы бы тогда вместе работали.
Эй, коллега, отзовись! А то неудобно жить слишком счастливо: обид нет, неудач нет, врагов нет. Стали бы деньги зарабатывать, а там, глядишь, и завистники появились бы, и враги отыскались.
Радость пришла в гости, радость действия. Неуемное желание победы. Литавры гудят, горн побудку играет.
Здравствуй, день новый! Будь мне братом, другом, приключением. Не беда, что пасмурно. Можно я буду сегодня солнцем? Ты только подыграй мне немного, и я справлюсь.
…Гора спускается ко мне. В промежуток между двумя мыслями входит она легко и беспрепятственно. Трется под ногами, мурлычет, ласковость свою кажет. Зачем столько лет я лез на нее?
Быть солнцем – это так просто.
Отныне: в каждую клеточку новой страницы вписать знак чести своей, знак дружбы и доверчивости к миру. Это – кредо. Не объяснять, не надеяться, но с упорством голодной собаки втискивать душу свою в разломы нелюбви человеческой. Зализывать раны языком, мыслью, делами – чем придется, только не сидеть, сложа руки. Причин для неделания – тысячи, для делания одна: Жизнь.
Некоторым везет по–крупному. Видимо, я – один из них, поскольку приобрел по случаю дачу на окраине вселенной практически за бесценок. Просто оказался в нужное время в нужном месте.
Иду себе как-то по звездам, вижу – сердце. Лежит, пульсирует, а хозяина нет. Оглянулся вокруг, может, потерял кто – никого нет. А в космосе холодно, сами понимаете, полный вакуум – не шутка: окочуришься за здорово живешь.
В общем, подобрал его, отогрел, а куда девать, не знаю. Положил его за пазуху, и иду дальше. Вдруг оно мне и говорит: «Спасибо, мужик, добрый ты. Хочу отблагодарить тебя за мое спасение. Говори, чего хочешь». А чего я могу хотеть? «Скучно как-то, - говорю. Одни метеориты шастают, поговорить не с кем, да и жилья у меня нет».
Не успел оглянуться, а я уже на дачке живу. Слуги вокруг, лакеи, все в глаза заглядывают, готовы желания мои исполнять. И так мне там хорошо стало! Все, думаю, отсюда – ни ногой. А уж как пообвыкся, так и вовсе растаял. Все для меня стараются, а я, великий и счастливый, валяюсь и балдею: такое маленькое сердце, а такой шикарный подарок! Положил его в мягкую коробочку, поближе к батарее, пускай отогреется, что мне жалко, что ли?
А на дачке работа кипит. Вижу, электрик звезды зажигает, солнце да луну по очереди забрасывает, а уж кто их там по небу таскает – не видно. Но чувствую, работает добросовестно. Надо, думаю, как-то будет познакомиться. Сантехник прибегает, ласково так спрашивает: «Может, дождик включить? Есть снежок свежий, только что получили, могу доставить». Каждый день наладчик по кондиционерам мне ветерок включает – южный, восточный. Он и меня научил: нажмешь кнопку – слабый, другую – умеренный до сильного. Захочу, ураганчик небольшой устрою.
Но интереснее всего наблюдать за бригадой садовников: сажают, поливают, прореживают, подстригают всякие растения круглые сутки. И все у них аврал: то листья облетели, то зацветет что-то. А как зацвело, парфюмер тут как тут: таких ароматов напустит, голова кругом идет. Компьютерщики конечную реальность наладили, работники зоопарка живность всякую мне для увеселения демонстрируют, инспектор по газовому хозяйству качество воздуха на даче ежедневно проверяет, мелиораторы то моря с речками обустроят, то горы передвинут. Зачем уж они это делают, не знаю, наверное, чтоб безработицы не было, а может, чтобы у меня глаз не замыливался.
Так и живу. Иногда подойду к сердцу, открою коробочку: как оно там, живо ли еще? Жалко ведь дачку-то терять.
Эй, сосед, а ты как свою дачу приобрел?
Прокурор, из времени сотканный, ухмыляется и колышет корону невозмутимости. Вероятно, было за что. Оторопь, дрожь на глади привычного.
Хамовито входит судья: «Встать, жизнь идет!». Приговор – пожизненное заключение в Слово. Аппеляция возможна, но бесполезна. И ни одного свидетеля кроме жены и кухни. Стало быть, умер для прошлого. Ради какого будущего?
Ну что ж, костлявая конвоирша, веди. Теперь ты будешь консультантом по красоте мира.
Урок за уроком. В портфеле памяти – учебник языка покосившихся дверей жизни, где формула порочного круга оказалась тяжелее всех бабочек мира; учебник губошлепства с закладкой на странице «Анекдоты»; дневник эротических снов и несколько тетрадей, исписанных на древнем сленге мертвых народов.
Урок за уроком. Ничего общего с утренними бутербродами, вечным родительским «рано еще», соседской девочкой, выпускающей из глаз красный горячий туман.
Урок за уроком. Что еще помнится? Саблезубые тигры воюют с трехатомными спиртами под Ватерлоо, царь Петр изучает в Африке моральный кодекс строителя коммунизма, контрольная работа по знанию противогаза.
Урок за уроком. Год за годом. Жизнь за жизнью. Женитьбы и разводы, объяснения с совестью, рифмование слов «водка-селедка», бесконечные покупки чего-то блестящего.
Урок за уроком. Мальтус, я тебя понимаю.
Что за чудо этот домик, два оконца сероглазых, в чистой горенке - иконы да светильник в семь свечей. Там несметные богатства: изумруды и алмазы. Нет хозяев, есть хранитель, не смыкающий очей.
Появляясь ровно в полночь, он обходит все владенья, пересчитывает злато, перевешивает медь. Мерно шаркая крылами, он под утро станет тенью, растворится, сокрушаясь, что не может умереть.
Ах, какой смешной хранитель, да не думай ты о смерти; скоро явится хозяин, воротясь из дальних Мекк, и не будет больше ночи, и забьется в доме сердце…
Расколдует злые чары. Станешь смертен, человек.
Плелась, плелась ниточка рассказа, да и оборвалась. Болтается теперь по космосу кончик ее бесприютный, тычется по умам человеческим, нигде пристанища не найдет.
Так и у человека: в один день вдруг обрывается связь с привычным окружением, видит он, что родные люди на самом деле – чужие, друзья – и не друзья вовсе, а дело, которым занимался всю жизнь, яйца выеденного не стоит. И начинается в человеке настоящее.
Собрался позвонить – телефон не работает. На улицу вышел – дождь начался. На остановке автобуса стоял, стоял, а маршрут сняли с сегодняшнего дня. Пришел домой, уселся в кресло и отрезанность свою стал обдумывать.
Неожиданно шевельнулась портьера. Одернул – никого. Вот опять. Заглянул – пусто.
- Есть здесь кто-нибудь?
- Есть.
- Кто же?
- Бесприютность.
…
А ниточка рассказа-то нашлась.
Ребенок познает мир, радует своими достижениями родителей, овладевает навыками и приобретает опыт. Вчера он научился ходить и говорить, сегодня постигает премудрости школьных наук. Завтра он станет отцом и хорошим специалистом.
Вчера он разучился летать, сегодня – ходить по воде, а завтра…
По планете прогуливается беременная Эра. Под сердцем у нее – новое человечество, на ногах – кроссовки 36 размера, на бритой голове – бандана. Между обувью и головным убором – моря и горы, реки и леса, пространство жизни – замкнутое. К слову, замкнутость – неотъемлемая черта характера всех времен. Будущий плод созревает не в одном месте, как у тварей земных, а везде сразу. Где именно, из какого места тела произойдут роды, не знает никто, даже Эра.
Ножками сучит будущее чадо, сердечко тикает. Очень похоже на взрывное устройство с часовым механизмом. И ведь не посмотришь, на какой день поставлено!
Скажи мне, Архивариус воспоминаний, сколько еще нетронутого в твоих владениях? Вот раненый командир, едущий впереди усталого эскадрона, - прикасалось ли чье-нибудь небо к нему? Или вот зеленый крыжовник, что сводит скулы и тем притягателен, - кто-нибудь желал его так же, как хозяин памяти о нем?
Сколько прошлых знакомств с жизнью пропадает зря! Терриконы чувствований, Гималаи событий и удивлений высятся, дрожат в синеватой дымке, отдаляясь, - никому не нужны.
Будущие дежавю ждут, множатся. Архивариус, как ты со всем этим справляешься? А, может, ты не архивариус, а мусорщик? Великий Мусорщик?
Мы сорим мыслями мелкими, словами, эмоциями, а Большой Мусорщик их собирает по ночам в космические контейнеры и отправляет на свалку. Сонмы поэтов роются в этом скопище, они выбирают червячков пожирнее, насаживают на крючки, чтобы ловить стихами-закидушками души слабенькие, растерянные.
А, может, ты не Мусорщик, а Коллекционер? Допустим, Коллекционер Любви?
Сколько же имен у Тебя, Господи!
Ефим Зайдман, подсобный рабочий Великого Каменщика, замешивает раствор и напевает песенку на эсперанто. Очки сползли на нос, взлохмачен и небрит, он по рассеянности путает песок с цементом, известь – с манной небесной, но в человеческой полезности своей по-щенячьи счастлив. Его восторженная работоспособность трогательна, а сам он даже красив, и поэтому Великий Каменщик улыбается, принимая ведра перепутанного раствора.
Я еду в троллейбусе и тоже улыбаюсь, потому что на ржавом заборе в центре города, у всех на виду, краской выведены огромные буквы: «Ефим, я тебя люблю».
Espero означает «надежда». Кто из нас может похвалиться, что надежда стала главным словом жизни?
На восток от этих каракулей находится голубое яблоко тишины. Вересковые поляны неба говорят об этом, голоса подземные нашептывают об этом, иллюминация ночных городов – с обратной стороны, - но тоже о нем. Проснувшиеся смотрят во все глаза: «Где?». Им говорят: «На востоке». Окоем мал, фасеточность утрачена в ходе эволюции, паника в головах, базар.
На западе – золотое яблоко античности дискотечным шариком
крутится, блики по столетиям запускает. Яблоко-то – золотое! Ненасытные за яблоком гоняются, блики руками ловят, а руки дырявые, кроме камней в них ничего не задерживается. Один кричит: «Поймал!», другой: «Покажи!». Распахнул ладони – нет ничего, только бороздки одни, по ним-то, видимо, и стекло. Геспериды, знай себе, прыскают в кулачки.
На севере качается наливное яблочко сказки. Здесь и придумывать ничего не надо, только успевай чудеса по карманам рассовывать. Но лень-матушка вперед нас родилась, да и не царское это дело – в сказки верить. Большинство, поэтому, пальцем в небо не тычут, а мед-пиво пьют, по усам течет, в рот не попадает.
А вот на юге есть райское яблоко, не от слова «рай», а от арабского «raijah» - стадо. Иноверцы потому что, райя. Яблочко это затерли, зашморгали. Иногда кто-нибудь плюнет, о рукав потрет, а куснуть боится, назад повесит. Так и висит райский плод непонятым, обслюнявленным, а вокруг него обида злобная туманится.
Во все стороны света яблочное дерево распахнулось. Разве все яблоки пересчитаешь? Видимо-невидимо их на ветвях. Некоторые прямо в глаза лезут-красуются, иные за листьями прячутся. Под ногами – падалица червивая, из нее самые ушлые научились напитки пьяные варганить. Махнешь стаканчик, и никаких яблок уже не надо. Только грустно потом становится, слезы так сами и текут.
Получается нечто вроде капельного орошения для яблони. Может, для этого мы здесь все и живем?
На этом можно бы и точку поставить, да вот незадача: не дерево человеку рисуется обычно, а камень с извечными «налево пойдешь, направо пойдешь…». И тут уже не до лирики, ибо речь идет о смерти, пусть и не своей, но оттого еще страшнее.
И собралось ныне таких пустынников у камня столько, что и камня уже не видать, майдан колобродный. Задние напирают, не видно им ничего, средние в давке дух испускают, а первые и вовсе сгинули, только на купюрах денежных и увидишь.
Эй, школьники-недоучки, ладно Декарта не помните, но небо-то вот оно, над головой. Любая травка направление подсказывает. Не любят у нас вверх смотреть, голова кружится.
Властвуй, рожденная радость внезапная! Ликование, бейся, полыхай!
Тапочки – в огонь, рубаху – в огонь. Выстрела не боюсь. Всамделишное берегу. Хват не интересен, брат – тяжел.
Посредине горького вышло быть, а весело. И что бы не плакать? Ан нет: удаль брызжет, все могу!
Степенность степью лижется, умора морем ластится – я выше. Ворон сегодняшний не упадет, далеко видит, а глаз черный.
Да не ему служу. Оттого и разгулялось.
По прелой листве, цепляясь за ветки, не боясь испачкаться – вверх.
Где на коленях, где во весь рост, с одышкой и проклятиями – вверх.
Не останавливаясь, не замеряя пульса, не сменяя разорванной одежды – вверх.
Жадно втягивая запах осени, играя со светом в подглядки, срывая паутину с потного лба и – вдруг – замечая слоистость прохлады вокруг – вверх.
Истекая кровью и самодовольством – вверх, вверх, вверх.
Пока лес рук не запоет тебе песню. Но даже и тогда, на облаке песни – вверх.
Веточка, веточка, качнись к окошку, скажи понарошку, на какой улице, в каком городе есть такой искренний, добрый, не выспренний, человечек-радуга, человечек-музыка, что научит меня, неразумного, кувыркаться на небе облаком, изумляться кувшинкам в озере, целоваться в чащобе с хищником, чтобы сердце мое пело, чтобы ноги несли к дому, где не будут болеть кости, нет предательства, нет злости, где живы папа и мама, где все вообще живы, где любой человечек – радуга, любой человечек – музыка, и чтоб это царство Боже найти мог каждый страждущий, но не на небе, после смерти, а здесь, на земле горькой.
Веточка-светочка, веточка-советочка, не шуми листьями, напои истиной.
Бесшумно утренняя лодка скользит по поверхности сна. Морфей невода вытаскивает, рыбу в воду выпускает. Что запуталось, то и вспомнится утром человеку. Иной раз сети перехлестнутся, да так закрутятся, что и не поймешь, где чей сон.
Отдохнуть бы Морфею, да нет ни выходных, ни отпуска. Стар уже стал, зрение слабеет, оттого и пропустит какой невод. Так он и останется в воде. Только река сама себя очистит, все в море вынесет…
Снаружи – нитка-улыбка и взгляд, снятый с предохранителя. Внутри дрожь ненужности.
Ты еще не отец, растраченный посулами, не культовый крестоносец, а подросток пятнадцати лет, подранок взрослости.
Сегодня ты вызвал мир на дуэль. Впрочем, мир выстрелил первым, и теперь не до заповедей. Фарисейство раскрылось. Где добрые сказки со счастливым концом? Где обещанная нежность жизни? Деньги, деньги, деньги, ложь и жестокость, и опять деньги, - пули бьют навылет, унося последнюю веру в справедливость.
Увы, секундант из меня никудышный, но ты сам меня выбрал. Что ж, спасибо за доверие. Плесень ведь тоже надо кому-то отмывать!
Я, конечно, догадываюсь, чем все это закончится, но, а вдруг?..
Простите нас, молодые, за украденный свет, за ложь и водку бесконечную. Простите за кровь и смерть лучших друзей ваших, за черствость, что мы по недомыслию своему расплескали по жизни.
Не верьте нам, идите своей дорогой. Живите. Умоляю, только живите! (После фильма «Живой»).
Разморило лужу весеннюю, вылезла живность ползающая и квакающая, веселится у воды прогретой. Милостыню просит ледок тонкий, да кто ж подаст? Все – на праздник, все по теплу соскучились. Местная птаха подлетела: чирик-чирик, хватит спать, пора песни петь. Невмоготу стало луже на земле холодной, облаком полетать хочется. Кучерявые испарения ввысь рванули – ишь, как заклубились!
Вот и человек вышел из дому, потянулся, прищурился, посмотрел на лужу, потом – на небо: куда бы и мне рвануть?
Кукушки циферблатные развенчаны. Лупите, поэты, из всех орудий во имя единого по перегородкам и заборам, ядра абсурда и лирики, метафизики и богоискательства ложатся кучно. Стена рухнет, рухнет обязательно. Погибнут неповоротливые, останутся дышащие не воздухом.
Да святится форма бесформенная, да придет суть без сути, да будет жидкий огонь голубой, вспоминающий себя!
Вижу тебя: пятерня в волосы, глаза – в пространство, меченый, мечущийся от критиканства. Вижу тебя петушком леденцовым, то беломраморным, то пунцовым, в списке расстрельном у постмодернистки, что Вседержителю тычет расписки… Но не вижу ее и других не вижу, они – воронье, они – ниже. Вижу, безгрешный, вижу тебя, чту и люблю. Ну, а как, не любя?
Твой Дом качает ветер высоты. У Дома - три сосны: прошлое, настоящее и будущее. «Заблудиться в трех соснах» - это про них.
На твоем месте я бы не бегал от дерева к дереву, а закрыл глаза и перенес сосны в себя. Время потечет в тебе, а не наоборот.
Тогда и Дом не разобьется, - не обо что.
Что за неумная привычка упаковывать себя в чужое? Пришел ты на Землю подарком, но тут же засунул свою любовь в коробку, обернул в тысячу слоев бумагой блестящей (чтобы красивее перед другими выглядеть) и обвязал еще ленточкой с бантиком – вот я, мол, каков! Доберись теперь, попробуй, до души человеческой. Подарок-то подарок, да как же тебе, человек, обрадоваться, если так упаковался? Только и остается, что бантик теребить.
Подвинься, леший. Привет, муравей! Вечности хватит на всех. Леса не хватит, поля не хватит, а дружбы – о-го-го сколько! – хоть ковшом черпай, хоть сам ныряй.
С певучей уверенностью поднимаю подлежащие, расставляю сказуемые в предложении Учителя жить. Будет много разноцветных радостей узнавания, будет искренность лазоревая, не могу не жить. Ладно и набело пишу книгу свою. Вытирайте обувь, гости, заходите и устраивайтесь, - вечности и дружбы хватит на всех.
Ты еще не знаешь, что я – горизонт, но уже бежишь, распахивая руки, улыбаешься, и поцелуй в твоей голове серебрится миллионом блесток.
Ты видишь меня то утренним, то вечерним, всегда прекрасным, всегда спасающим достоевскую формулу.
Ты – сам себе совершенство в отсветах моих зарниц. Не смею поколебать эту веру, она – твои главные крылья. Беги, лети, я зову тебя.
Хорошо, когда ты не знаешь, что я – горизонт, ибо за мной тень от твоего взгляда, и она больше и старше меня.
Чем дальше давнее, тем оно прекрасней. Сто тысяч песен мира о боли расставанья. Еще сто тысяч – о страданиях в разлуке, и лишь одна – о бесконечной, не подчиняющейся времени Любви.
В ней нет стыда, разъединенности, потери, ни страха, ни грехов, а только радость слияния, взаимопритяженья, а света в песне столько, что сгорают все остальные песни о разлуках.
Поет ее, увы, не человек.
Анри Мишо, дрессировщик марсианских тигров, вылучил минутку побеседовать со мной. Слова-человечки выскочили и разбежались, шурша тапочками по облакам. А я думал, мы посидим за чашкой кофе. Пью один. В чашке – полосатые облака.
Лаэрт позирует фотографу из толстого журнала, а Гамлет постаревший стоит со шляпой у блошиного базара. Так вышло. Но войдем ли в ту же реку? Один лишь Бэккет знает, если не блефует.
Воровато подмигиваю местному времени: давай, мол, поборемся. Хватило трех секунд, чтобы оказаться в нокдауне. Лучше стану песком в часах, намокну и застряну. Тоже проиграл. Осталось воплотиться в менгир. Но окаменеть – дело времени.
На шлеме – султан, под шлемом – император, под императором – конь белой масти. Мечется свита, угодить непременно желая, каждая букашка человеческая в глаза заглядывает, - какие, мол, будут распоряжения?
Повара яствами изнемогают, виночерпий напитки угадывает, наложницы в ожидании. Армия наготове, адъютанты и генералы в струнку вытянулись, полки походным порядком стоят: воюем или веселимся?
Не спешит император, смотрит, как солнце за горизонт садится.
Едем. Вагонная россыпь состукиваний – колес, взглядов и разговоров ни о чем. Ритмы громоздятся, как облака перед грозой, чтобы в конечном пункте осыпаться дождями встреч, поцелуев и узнаваний. Интересно, будут ли цветы? Все-таки, какое блаженство для души эта полная безответственность ума!
Тут же и коробейники: «Горячие обеды, булочки, пиво, лимонад!» Долой скаредность, будем праздновать безвременье! За знакомство, за дорогу, за успех… Ах, эти святые дальние поездки, где все еще впереди, и ничто не может быть нелюбовью.
За окном, оказывается, осень. И вспомнится что-то хорошее, и щеминка поселится в купе «зайцем», и выйдет только за полчаса до конечной.
Вагонная россыпь звуков, покаянная радость беззвучий… Спасибо вам, плацкартные небеса.
Это было еще до боли, до явления первого снега, до цикадного треска неона над разжавшимися руками.
Это было еще до вскрика, до предсмертного хрипа птицы, что не выдержала нон-стопа в танцевальном конкурсе правил.
Это было до аллилуйи барабанов над полем брани, до усталости междометий на окраинах чувства жизни.
Это было в прошедшем веке. Нет, скорее, намного раньше, до Шекспира, до Леонардо, до потопа. Что это было?
«Потусторонность» в человеке обжигает. Люди не от мира сего – «инопланетяне» - входят в человечество, как нож в масло, разваливая ожиревшее и озабоченное жалостью к себе большинство на удивленные части.
Легенда рока, Виктор Цой, рассыпался на стене арбатской воплями, бзиками, под стеной – драками, матами. Того ли хотелось, о том ли мечталось? Бейся, птица, головой о стену неиерусалимскую, вышибай память из воздуха. (Нет свободы в идолопоклонничестве, ибо нет идола в освобождении). Риск нелюбви сведен фанатами до минимума, до точки, до отсутствия любви. Чур неверующего, дабы не обессилеть верующему.
Под стеной – шприц одноразовый как лакмус веры. Вне стены, по всей округе – месть раболепия.
Иконный дом. Исконность. Световой ток, рожденный неравновесием между ликами и личным. Голубая прохлада, исходящая от икон, обволакивает, голоса забарматывают, разверстость обрекает. Человек, да святится имя твое…
Какая разница – крещеный, не крещеный. Вырвался из клетки и лети. Ветер в голове подхватит, перекувырнет в полете, и со всего размаху лбом в перекрестье окна – хрясь! Это и есть твой крест. Целуй его, целуй, а когда услышишь голоса, произнеси слово свое тайное, слезное.
Нарекись этим словом и лети. Кто посмеет сказать, что на тебе креста нет? Я свидетель: есть!
Какая разница – верующий, не верующий? Вырвался из клетки и лети.
Все реже на окраине себя, все чаще ближе к центру. Из него я неуязвим. События и встречи поэтому пастельны, контрастность видна только с окраин. Да и частота самих этих встреч-разговоров поредела настолько, что люди видятся дымами, туманами, что стелятся над рекой времени. Будто я сижу на берегу этой реки и наблюдаю, изредка отмахиваясь веточкой ивы от слишком густых клубов.
И такая пустыня при этом внутри, что встать бы и нырнуть в эти дымы, но придавлен небом. Что жаловаться, сам ведь просил. Полустаночное состояние, промежуточное между небом и землей, наводит тоску буддийскую. Гляну вверх, - ох, как далеко же еще!
Но зовет меня смех детский, мой собственный, такой высокий-высокий. И слезы текут, и плакать не могу.
Вещи и встречи позавчерашние меньше в размерах, чем вчерашние. Возвращаясь, обязательно заблудишься. (Заблудиться – выйти за пределы блуда). Только память растет, значит, детство – это дом подрастающей памяти?
Вещи и встречи повторно переживать – все равно, что старое перешивать. Крутясь перед зеркалом в обновке, обязательно заблудишься во вчерашнем. (Заблудиться – не выйти за пределы блуда). Только память не переживает, значит, детство – дом неперешитой одежды?
Вещи и встречи воскрешать – все равно, что ртутью дышать. А память все воскрешает и воскрешает. Значит, дом детства бессмертен?
Прошедшей ночью дождь намочил тополиный порох в канавках парка, и спички, спрятанные от родителей, оказались ненужными.
Нескладный юноша, похожий на тебя, направляется в надоевшую школу сдавать последний выпускной экзамен по биологии. Скамейка мокрая, курить приходится на ходу. Скоро, скоро уже он оттолкнет свою лодку от причала, где запреты рвутся на свободу, а желания столпились на берегу в бесстыдной наготе. За спиной остались улица, парк, братское кладбище, - вся дорога, истоптанная в течение двух лет в обе стороны, день в день, и потому запомнившаяся фрагментами, подобно свету, стекающему сквозь листву на землю.
Через несколько часов он пойдет обратно и обязательно подожжет тополиный пух, который бикфордовым шнуром будет красиво шипеть и трещать, уводя огонь все дальше вперед, в конец аллеи, за поворот, далеко-далеко – в щемящую неизвестность…
Помнишь старый парк? Теперь, по прошествии многих лет, ты уверен, что мы выбрались из парка? Запреты продолжаются, конца аллеям нет, а дух желаний выветрился со временем.
Молодая клейкая листва заметно пожелтела, а кое-где уже и облетела. Слышен хруст раздавленных сухих листьев под ногами. Тебе это ни о чем не говорит? Мне говорит. Кричит, проникает во все поры.
А парк, по-моему, стал еще прекрасней. Особенно отчетливо я это поняла, когда на скамейке увидела упавшую звезду. Ту, из песни Дольского, услышанную в твоей юности.
«Посторонним вход воспрещен!», «Не влезай – убьет!», «За буйки не заплывать», не высовывайся. Будь, как все.
Осточертело это все! И заплыву, и высунусь, и взорвусь, и не умру. Не назло. На любовь. Любовь не знает правил, ей не нужны заборы и условия. Правила нужны злу. Собственно, это и есть форма его существования.
Впрочем, кому это сегодня нужно? Сегодня царь человечества – Калашников. Поэты сами вымрут, как мамонты. А тех, кто не хочет умирать, закатают в асфальт мегаполисов. Поставят им памятники, на которых тинейджеры напишут «Металлика». И все.
Мне от этого плохо. Мне физически плохо, я не хочу жить по правилам. Я – любовь, я – часть Бога. Разве Богу нужны наши правила?
Из капельки дождя выгляну, кашляну, чтобы не вспугнуть землю, и начну песенку.
Песня моя светла. Лодочка будто. Охряная она, карминная, осенняя.
Капелька летит, жизнь летит. Земля все ближе, а песня все нежней, задумчивей.
Понукайте, духи, понукайте, может и выйдет из меня веселое и праздничное облако.
А что, если и взаправду духов уважить? Эдаким Ваю вспорхнуть над простуженным городом, высвистать себе одежку кружевную от солнышка и вальяжно так развалиться на голубом коврике неба. Подо мной курчавятся дерева разные, машины железные тешутся урчанием, зверушки на задние лапки вскакивают, удивляются. Смешно.
Так ясно нарисовалось, будто и случилось уже.
Понукайте, духи, понукайте. Не облаком, так другим чем-нибудь обернусь. Лишь бы не тем, кем я уже был.
Лучезарный берег недалек, а не виден. Плыву, барахтаюсь в корыте своем, а не плыть нельзя – утонешь. Сродни велосипеду: крутишь педали – едешь, не крутишь – упал.
Вокруг меня чудеса разные, звери-рыбы фантастические, небеса незашторенные, - любо-дорого поглядеть, а понять не в силах. Берег бы помог, да что-то никак не доплыву. Видно, не время еще.
Порой дожди налетят, ураганы закрутят, - все, думаешь, конец. Глядь, опять солнце. Может, ему тоже ремонт нужен, как и моему корыту, да стыдно на людях показывать? Вот и прячется оно за дожди-туманы на время.
Иногда в пути родственные души встречаются: кто в тазике, кто в лодочке красивой. Встретились, поговорили, да и разошлись каждый своим курсом. Раньше плывущих много было, а нынче горизонт все больше пуст. То ли я не туда свернул, то ли зрение было моложе, но только не было столько одиночества в моем одиночном плавании.
Плыву по компасу-сердцу. Трудно пользоваться таким прибором, хлопотно. Но другого-то нет. Порой ночью увлечешься лунной дорожкой, столько отмахаешь в другую сторону, что долго правильный курс искать приходится.
Есть у меня парус маленький, мама подарила. Правда, порвался весь, обветшал. Скорее это теперь флаг воспоминаний. Попутный ветер и тот в нем не задерживается. Да и корыто стало протекать, не сильно еще, но воду изредка вычерпываю.
Вот так всегда. Делал запись в судовом журнале, а вышла сплошная лирика. Итак, сегодня, 26.11.2006г., пересек пятьдесят третий градус долготы жизни. Жив, здоров, плавание продолжается.
Не спеши, мой скворушка, дьякон перелетный, утро высвистать, меня вычернить.
Дай пожить песенке чудотворной, узорчатой, что в грудь спозаранку ударила.
Ей-то и поклоны бью, и хлебом-солью угощаю, поелику божья милость в ней упокоена, тысячами солнышек перекатывается.
Хороводы радостные будут долгими, семена улягутся там, где вспахано, - такова высота этой песенки.
Не спеши, скворушка, больно уж редкая гостья пожаловала.
Тебе, тетрадь, на последней странице скажу вечернее спасибо. И тебе, ручка, спасибо. А еще низкий поклон всему видимому и невидимому, что помогало не горбиться, вглядываясь в детали. Тысячи миров втекали и вытекали из меня, преображаясь. Тысячи облаков и деревьев согревали меня своей сочувственной правдой жизни. Тысячи глаз людских соткали из взглядов своих ковер-самолет, на котором пелось и леталось моему сердцу над этой тетрадкой.
Счастье осознается потом, горе – всегда сейчас. София это знает и манит на север. Майя тоже это знает, потому и живу на юге. Но пламя костра согревает путников, и я радуюсь. Ведь я и есть тот самый огонь, располагающий к беседе. Гори, моя тетрадь!