Стихи




Приятно быть дедом Морозом, не ведая сраму
Ходить по квартирам, подарки дарить, как король,
Но вместо стишка услыхав: «Воскреси мою маму!»,
Уже не захочешь играть благородную роль.

Ты можешь прийти в детский дом с целым ворохом тряпок,
С компьютером или мешком шоколадных конфет,
Но первая девочка спросит: «Не вы ли мой папа?»,
И падаешь в пропасть, хрипя деревянное «нет».




Бетховенский фриз

Густав Климт расписывает фриз
К вернисажу венского модерна.
Гении, парящие над скверной -
Тема, вытекающая из

Творчества Бетховена. Точней,
Из одной симфонии, девятой,
Проклятой, воспетой и разъятой
На цитаты для грядущих дней.

Три стены, три грации, три сна,
Тысячи связующих деталей -
Вольное пространство стихиалий,
Вечная священная весна.

Снизу человечество глядит
На работу мастера, пунктирно
Понимая замысел надмирный,
Что лишь возбуждает аппетит



Сухой, как скупая олива,
«Махмудка» - восточная кровь -
Пред зеркалом неторопливо
Сурьмит густотравную бровь.

Еще полчаса до премьеры,
Последний наносится грим…
Титан танцевальной карьеры,
Икона для геев и прим

Сидит в персональной гримёрной,
Он сосредоточен и строг,
И тихий мотивчик минорный
Мурлычет живой полубог.

Еще не умаялся ангел
Со сцены нести благодать,
Но вены - бугристые шланги -
Устали уже танцевать.




Сдуешь муку разлуки,
Сбросишь балласт коммерций,
Смотришь, - и нет разрухи
Ни в голове, ни в сердце.

Справишься с круговертью,
Мир собирая в точку,
Глядь, повезёт со смертью, -
Выцыганишь отсрочку.

Выпьешь глазами небо,
Смотришь, и разморило.
Станешь пером вальдшнепа,
Веточкой розмарина,

Скромным орешком кешью,
Кисточкой акварельной,
Словом, любою вещью,
Лишь бы не огнестрельной.




Воздух дрогнул, обрушился в воду
Апельсиновым конусом света,
Загудели стрекозьи народы,
Затаились лягушки-эстеты.

Стало весело чуткой осоке
Наблюдать золотые пылинки,
На её стебельке невысоком
Шевельнулся детёныш в икринке.

По сигналу дрозда водомерки
Замахали четвёрками весел,
Огибая кувшинок тарелки
И камыш, подметающий просинь.



Счастье – оно как пламя,
Звонкий полёт стрелы.
Тот, кто идёт ногами,
Не обойдёт углы.

Радость – хмельное небо,
Праздничный карнавал.
Кто не уткнулся в мебель,
Не загремит в подвал.

Мудрость – незримый посох -
Вяжет молчаньем рот.
Кто не сумеет бросить,
Тот и не подберёт.

Гордость – секущий ветер,
Пристань чужих утех.
Тот, кто открыт и светел,
Не завернётся в смех.



Понимаешь, в сущности, не важно
По какому городу он бродит,
Только бы в домах многоэтажных
Отворяли дверь на звук мелодий.

Он таскает сумку почтальона
Вверх и вниз по лестничным пролётам,
Где не письма с почерком знакомым,
А душой написанные ноты.

Как его зовут, совсем не важно,
Пусть Джузеппе, Людвиг или Вольфганг,
Надо только позвонить однажды
И доставить весточку от Бога.



В центре Вены, в саду возле ратуши
Мелкий дождь, и не видно людей.
В одиночестве редкостном - надо же! -
Мы кормили с руки лебедей.

Наши зонтики - кроны спасения -
Целовались у кромки пруда.
Франца Шуберта песня осенняя
Зазывала в свои невода.

В том узоре живом и пронзительном -
Ивы, лебеди, мякиш в горсти -
Нам казалось почти непростительным
Просто так из Эдема уйти,



Это было до первой боли, до сжигания первой книги,
До цикадного треска лампы над развёрнутой картой мира.

Это было ещё до вскрика, до предсмертного хрипа птицы,
Что подстрелена очень просто, от безделья пивным подростком.

Это было до аллилуйи барабанов над полем брани,
До усталости междометий на окраинах чувства жизни.

Это было в прошедшем веке. Нет, скорее, намного раньше,
До Шекспира, до Леонардо, до потопа, а значит, вечно.



Вот картинка детства: под Рязанью в сёлах
Вечерами пели на скамейках летом.
Ясно, не без водки, но была свобода
Одеваться просто и дружить всем миром.

А зимою долгой собирались вместе,
При свечах вязали голубые шали,
Большей частью бабы, и под те же песни
Украшали шали птицами по краю.

Не прошло полвека - позабылись песни,
Улетели птицы в голубое небо,
Уходили тихо в землю старожилы,
А за ними избы по глаза укрылись.



С позиции своей модели мира
Все правы в личном выборе пути,
И потому «не сотвори кумира»,
И путь другой души не осуди.

Тот человек в сравнении с тобою
Ни плох и ни хорош в своих делах.
Что лучше: шум дождя иль песнь прибоя?
Кто истиннее: Яхве иль Аллах?

С позиции своей модели счастья
Я вправе жить и вправе умирать,
Я волен быть холодным и бесстрастным
И каждой мелкой боли сострадать,



Я почувствовал сладкий, дурманящий запах сандала
И увидел чужую звезду над белесым песком.
Всё, что ты так отчаянно в снежной Москве загадала,
Обернулось кокосовым раем под Южным крестом.

Он пророс в нашей памяти чем-то душистым и пряным,
Поучающей сказкой из жизни драконов и нимф,
Где слоны вслух читают стихи любопытным землянам,
И над каждою бабочкой явственно светится нимб.



Сойдешь с чемоданами - оторопь:
Тандырная крымская сушь.
Слетают, как мухи на окорок,
Таксисты, предчувствуя куш.

Калымная такса отмеряна
Вокзальному богу руля.
Взнуздав пятиместного мерина,
Мы едем в Мисхор кругаля.

В пути разговоры с водителем,
Гортанный восточный акцент.
За окнами - солнце юпитером,
В машине - его ассистент.

Татарин отнюдь не беседливый,
На щедрое слово не скор,
И я осторожно, но въедливо
Включаю его в разговор.



Смотрят с фото глазища бездонные
Разбитной малолетней шпаны…
Промышляли подростки бездомные,
Подаянье прося у страны.

Память взвоет собакой бесхвостою,
Матерщинным дождём обольёт
И уносит меня в девяностые,
Где такая картина встаёт:

Жёлт от курева, грязен и немощен,
Повторяет малец, как в бреду:
«Люди, люди, подайте на хлебушек»,
Сладкий «сникерс» имея в виду.




Учитель в образе котёнка
Явился утром на порог.
Ох, не простая работёнка
Не спорить с тем, что хочет Бог.

Нигде, как гость, не принимаем,
Глядит с надеждой существо,
И мы с тобой не понимаем,
Как раньше жили без него.

В служенье не бывает скуки,
Оно - начало всех начал.
Пусть исцарапаны все руки,
По маме лишь бы не скучал.

Мы стелим старый плед в коробку,
Что сохранилась от сапог,
И, упреждая нервотрепку,
Садиться учим на лоток.




Какая странная тоска по девятнадцатому веку
Одноэтажным городам, неспешной поступи времен,
По не застроенной земле, не показному человеку,
Что фотоснимком той поры на фоне гор запечатлён.

Кораблик в ялтинском порту линялым парусом полощет,
Великокняжеских садов вдоль моря тянется кайма.
Серьезно в камеру глядит в турецкой фесочке извозчик,
За ним империя лежит - Мария, Анна, Фатима…



Любовная лодка о быт не разбилась,
Но много чего в ней за жизнь накопилось:

Сады, путешествия, песни и розы,
Хорошие книги, плохие прогнозы,

Надежды, печали и снова надежды,
Два шкафа новёхонькой женской одежды,

Друзья по гитаре, друзья по ландшафтам,
Огромный баул нелюбви к алконавтам,

Домашних растений полсотни горшочков,
Чужих фотографий двенадцать мешочков,

Рюкзак фестивалей, рюкзак конференций,
Тугой чемоданчик синкоп и секвенций,



Что-то Галича не кажут по телеку,
Знать, не велено нервировать публику.
Если правда вызывает истерику,
То и совесть - просто дырка от бублика.

Если бить кайлом народу по темечку,
Гарантируя достаток хронический,
От достоинства останутся семечки,
Не в теории причем, а фактически.

Наша родина на юг расширяется,
Всё заделывает в днище пробоины,
А грядущее в подъездах ширяется
На украденные в сети биткоины.



Смотрит в небо генерал Врангель,
Покидая берега Крыма,
И не видит, как вверху ангел
Исторический летит мимо.

Безучастен в небесах вестник,
Что он может, если Сам в курсе?
Только ветер укрощать, если
Тот надумает срывать гюйсы.

Так же турок поднимал парус,
Грек с татарином спасал семьи,
Гордый римлянин бросал Харакс,
Полагая, что придет время,

Он вернется на родной берег
И, не ведая в душе срама,
Полной мерой отомстит зверю
За поруганные им храмы.




Что людей объединяет? Общая любовь
К тихой песне над рекою, к запахам цветов,
К романтическому морю, к летнему дождю,
Да еще любовь народа к своему вождю.

Что людей объединяет? Общая беда -
Неминуемая пропасть, черная вода.
И беда не в том, что пуля встретит на войне,
Нет страшнее униженья в собственной стране.

Что людей объединяет? Вера в чудеса,
Что, в конце концов, не вечна злая полоса,
Что хотя бы ради внуков мы живем не зря,
Да еще слепая вера в доброго царя.




Черно-белый фотоснимок.
Южный город. Прошлый век.
Сакля, ослики, маслина…
У порога - человек.
Смотрит царственно и строго,
Хоть корону примеряй.
А от дома - вверх дорога,
Вероятно, прямо в рай.

Мне знакомо это место,
Эта сакля, этот взгляд.
Возвращаюсь бестелесно
В Ялту на сто лет назад.
Бросив под ноги котомку
У прибрежных валунов,
Выбираю точку съёмки,
Я - фотограф Сокорнов.



Допустим, смерти нет, и можно не дрожать,
Лелея свой футляр из ненадежной плоти.
Когда у горла нож, от страха не визжать,
И не казнить весь мир, взрываясь в самолете.

Ведь если смерти нет, печалиться о чём?
Поэмы не сгорят, идеи не исчезнут,
Но я бы не хотел работать палачом
Или крушить надежду логикой железной.

Допустим, жизни нет, весь мир - иллюзион,
Специфика зрачка, мерцающая Майя.
Быть может, так и есть, и я тогда влюблен
В ненастоящий дождь в ненастоящем мае.



Над шпилем Златоуста,
Взвевая пыль времён,
Высокий, главный, русский
Ударил медный звон.

Вороны – врассыпную,
И, чудом из чудес,
На Ялту шебутную
Скатился звон с небес.

Выматывает жилы
Невидимый звонарь.
Покуда души живы,
Трудись, служитель, жарь!

Пусть глух курорт бесстыжий,
(Не просто растолкать!),
Пусть всё напрасно, ты же
Не смеешь умолкать.



В разбитой арбе караима
Пятнадцать кувшинов с водой,
А солнце печёт нестерпимо
Над бедной его головой.

О, как камениста дорога,
Подъем бесконечен и крут
В страну иудейского бога,
В любимейший город Чуфут!

Скрипят деревянные нервы
Арбы под небесной хурмой,
И конь его, мудрый, как дервиш,
Плетётся с поклажей домой,

Где марганца реки по скалам
Веками к подножьям текут,
Где люди по звёздным лекалам
Скроили пещерный Чуфут.



В позвонках седого Тавра
Чатыр-Даг, чернее мавра,
Плыл подобием кентавра
В белой шапке январей.
Я внизу фигуркой нэцке
Сел на камень по-турецки,
Наливаю, чтоб согреться,
Сам собою - хан Гирей.

Крым весёлый, перехожий,
Мы с тобой почти похожи,
Только я чуть-чуть моложе,
Но под кожей тоже - йог.
Небо в губы ты целуешь,
Кровь красотами волнуешь,
Научи, коль не ревнуешь,
Чтоб и я пленять так смог.

Страницы